Хочу, чтобы ты остался

3

В машине тихо. Музыка больше не терзает мне нервы, не пьет душу. Я слышу мерный рокот двигателя. Шорох шин. Стук сердца. Бросаю взгляд на его запястья и смотрю на шрамы. Круглые отметины — это прижоги сигарет. Милдред тоже так иногда делала. В плохие дни. Я узнаю эти темные круглые отметины. Другие — злые неровные кольца, толстые змеиные тела изуродованной кожи. Следы от глубоко впившихся веревок? Я вспоминаю браслеты наручников в его спальне. Вот эти — гладкие, глубоко вгрызшиеся линии — от них. Я не выдерживаю.       — Почему ты ничего не сделал? Почему не остановил его? Ксавьер молчит. Он не смотрит на меня. Сосредоточен на дороге. Обдумывает ответ. Я продолжаю.       — Ты должен был что-то сделать! Ты мог бы обратиться на горячую линию. В полицию!       — В замке часто бывали полицейские. Старшие чины. Приходили на званые ужины, рауты. На рождественские балы. Джейден, не забывай, кем был мой отец.       — Ты мог бы убежать! — я не замечаю, когда мой голос сорвался, но осекаюсь, вспоминая: Тай познакомился с ним именно тогда. Когда он сбежал. С ним и с Алексис.       — Как долго ты можешь выдерживать боль, Джейден? — вопрос, как щелчок хлыста, обжигает обнаженные нервы.       — Боль?       — Да, боль. Тебе не за кого бояться, это сильная карта. Но ты же человек. Как долго ты можешь выдерживать боль?       — Не понимаю.       — Система противовесов. Помнишь, я говорил тебе. Отец умен. Он хитер и жесток. Мне было почти пятнадцать, когда я подумал, что больше не смогу выдержать. Когда я уговорил Алексис, заставил её согласиться и убежать. Понимаешь? Бросить всё. Стать никем. Стать пылью. До конца жизни прятаться. Вот до этого предела. Он замолкает ненадолго. Машина замедляется, лениво жрёт пространство вперемешку с дорожной пылью. Меня бьёт озноб. То ли холодно, то ли нервы.       — Как долго ты сможешь выдерживать боль? Когда люди отца нашли нас. Выследили как бешеных лисиц, загнали в угол. Когда они привезли меня и Алексис обратно в замок Блэкхёрст, он встретил нас там. Он хотел, чтобы мы запомнили урок. В подвале установили две камеры. С общей стеклянной стеной. Мы жили там месяц, Джейден. Я выдержал. Алексис — нет. Она сломалась тогда. Если бы тебе был кто-то дорог, он добился бы твоего согласия, истязая этого человека в камере за стеклянной стеной. День за днём, на твоих глазах, столько, сколько будет нужно, чтобы ты сломался, как сломалась она. Если у тебя такого человека нет, им станешь ты сам. Так как долго ты сможешь выдерживать боль? Онемевшими непослушными губами я выталкиваю из грудной клетки слова:       — До первой сигареты.       — Сигареты? — Ксавьер нахмурившись смотрит на меня. Я прижимаю кончики указательного и среднего пальцев к точкам на внутренней стороне собственного запястья.       — А. Ты об этом. Нет. Это другое. Но не важно. Всё это вещи одного порядка. Я сижу в роскошной машине. В очень удобном кожаном кресле. Вокруг заканчивается май, пышно цветут деревья. Мир заливает солнце. Но я падаю в черную дыру. В беспросветный мрак. Я знаком с насилием не понаслышке. Каждый знаком с насилием. Каждый, кто знаком с кем-то вроде Большого Джимбо. Кого трижды в неделю гнали старшие задиристые ребята. Кого в любой момент могли поймать и избить в школе. А вот такие шрамы могла оставить глубоко врезавшаяся в кожу верёвка и кольца металлических наручников. Нечего и сравнивать с маканием в школьный туалет.       — Эй, не впадай в уныние. Я нашёл выход из этой кроличьей норы. Мы все — нашли. Автоматические тяжелые ворота расходятся в стороны ещё до того, как он притормозит. Черное чудовище, глухо урча мотором, плавно въезжает в яркую парадную темно-зеленую аллею. Чехарда полосок теней и света. Вспышки солнечных зайчиков на капоте. Идеально ровный газон за прямыми свечками древесных стволов. Переплетающиеся высоко над нами кроны. Низкий белый бордюр по обеим сторонам дороги. Графичный и строгий силуэт замка в конце подъездной дорожки, выгибающейся подковой. Хрустя гравийным покрытием, машина останавливается. Вокруг никого нет, нас никто не встречает. Это часть его ритуала. Я понимаю, что так происходило год за годом каждый раз, когда он приезжал сюда.       — Я дома, — глухо звучит голос слева от меня. Замок Блэкхёрст действительно красивый. И пафосный, да. И, на мой взгляд, возможно даже неоготичный: ажурные решетки кованой ограды повторялись в остеклении высоких витражных окон первого этажа, патетические колонны, каркасные своды. Вытянутый вверх силуэт основного здания впивается острыми шпилями в беззащитный живот неба, распростертые крыльями боковые помещения поддерживает анфилада арок. Широкое крыльцо увито плащом плюща. Здесь зелено и красиво, но мне кажется, что эти плети — щупальца подземного чудовища, готового уволочь замок и его обитателей прочь отсюда. Заполучить их в своё подземное логово. Серая гранитная облицовка выдавливает все оттенки, и даже темно-красная черепица крыш и шпилей — кажется затушеванной. Слева от замка небольшой изящный флигель в два этажа. Ещё дальше — линейка гаражей. С обеих сторон величественного фасада замок обнимает парк, уходящий по пологим склонам к далёкой ограде. Ксавьер сидит с ровной напряженной спиной и сосредоточенно изучает крыльцо, словно видит впервые. Большие пальцы выстукивают рваный незнакомый ритм по бежевой коже руля. Потом усталым жестом трет переносицу и, словно решившись прыгнуть в ледяную прорубь, срывает машину с места и через пару минут паркует у флигеля. Здесь он не ждёт, сразу выходит, негромко хлопнув дверью. Я тоже выхожу. Ксавьер уже вынимает чемоданы из багажника. Манжета рубашки чуть съехала, обнажая открытую и беззащитную кожу запястья, изуродованную кольцами шрамов. Я рефлекторно отвожу глаза, отступаю на полшага, не успев осознать это движение. Даже не думаю, как расценит это он, на секунду замерший, поправляя рукав.       — Мне тоже не нравится, — злая усмешка на жёстких губах. Ксавьер забирает оба чемодана, легко подняв их по ступенькам крыльца. Двери самого флигеля не заперты. На них нет никаких следов замков. Фраза: «он не любит секретов» — обретает новое звучание. Просторная гостиная сразу за порогом, выполнена и обставлена в уже знакомом лофтовом стиле, выдавая руку Ксавьера. Бросив чемоданы внизу, хозяин дома идёт в сторону лестницы, продолжая объяснять:       — Раньше здесь было четыре спальни. Все на втором этаже. Но у нас не бывает столько гостей. Поэтому я переделал одну в гардеробную и ещё одну в кабинет. Ты можешь пользоваться ими. К счастью, четвертую спальню я не трогал, так что сможешь спать не на диване. Здесь гостиная, дальше небольшая библиотека. Кухни нет. Я и все гости едим в замке. Раз в неделю сюда приходят две горничные оттуда, чтобы прибраться, перестелить белье и забрать в стирку вещи. Он задумчиво останавливается, понимая, что никаких горничных, скорее всего уже нет. В замке больше никто не живёт.       — Что-нибудь придумаем. Ладно, дальше. Лестница на второй этаж одна, посмотрим его перед ужином, пока не будем подниматься. В сам дом можно войти через две двери. Первая — парадная, мы вошли через неё. Вторая, — он прошел через гостиную, попутно распахивая окна, чтобы проветрить помещения, впустить чистый воздух, — вторая выходит к хозяйственным помещениям. Пойдём. Послушно следуя за ним, я видел, что Ксавьер ведет себя иначе, чем обычно. Он казался каким-то взвинченным, возбуждённым или взбудораженным. Словно человек, который поспорил сам с собой сможет ли достаточно долго держать руку в огне свечи. Маятник настроения колеблется. И пусть это были едва заметные перекосы, но я научился чутко улавливать их. И теперь за поверхностным радушием чувствовал новые дикие нотки и отчаяние в знакомом голосе. Ксавьер вел меня по саду, показывая резные беседки, каменные террасы с изящными скамейками, зимний сад под стеклянным куполом и солярий, окруженный двумя рядами стройных арок. А я смотрел, как напряжены мышцы его плеч, как неестественно прямо натянута спина. Следил за рваными резкими движениями жестикулирующих рук. Лица не видел, и в голову пришла мысль, что Ксавьер нарочно избегает прямого взгляда. Поднявшись из флигеля в сад, мы сделали приличный крюк по территории и теперь вернулись к началу разветвляющейся дорожки. Вторая тропинка вела к хозяйственным постройкам: гаражам, мастерской и конюшням. Левее конюшен, подальше от замковых окон, простиралась левада, укрытая вытоптанным газоном. В мастерской, куда, к моему удивлению, уже отогнали машину Ксавьера, кипела работа и мы не стали отрывать мастеров. В гараже, рассчитанном на восемь мест, оставался один пустой отсек — машина Алексис оставалась в Хармони Хилл.       — Ты ведь вряд ли ездишь верхом, Джейден? — Ксавьер свернул к конюшням.       — Как-то не было повода научиться.       — Ну, а вообще? Нравятся лошади? Я пожимаю плечами, но знаю, что он не увидит этот жест. Потом вспоминаю.       — Тай говорил, что с твоим жеребцом что-то случилось. Советовал спросить что.       — И?       — Что с ним случилось?       — Я его застрелил. Я знал, что он ничего не скажет. Не будет оправдываться. Чувствую тонкий лёд этих слов, натянутый над бездной. И молчу. Вместе мы входим в распахнутые двустворчатые двери, за ними — просторный павильон, поделенный каменными стенками денников на равные промежутки. Слышу мерное пофыркивание лошадей и незнакомый приятный голос.       — Это Йен, наш грум. Он славный, — пояснил Ксавьер, прежде, чем окликнуть. — Йен, привет! Молодой мужчина в рабочей и порядком перепачканной одежде выныривает из дальнего стойла. Темно-каштановые волосы с запутавшимися соломинками смотрятся трогательно и мило. Возможно, из-за выражения дружелюбного изумления на приятном улыбчивом лице. Йен шагает вперед, протягивая руку сначала Ксавьеру, а затем мне. Потом хлопает Ксавьера по плечу как старого друга. Как славного парня. Я смотрю во все глаза и Ксавьер усмехается. Я впервые вижу, чтобы кто-то позволил себе такое вторжение в его личное пространство.       — Ох ничего себе, волк, ты давно приехал?       — Только что. Смотри, что привез: это Джейден. Мы ненадолго.       — Привет, Йен, — вежливо здороваясь я.       — Приятно. Волк, не верю своим глазам, неужто ты взялся за ум? — грум кивает на меня. Он спрашивает так, словно это он, Йен, хозяин замка. Словно у Ксавьера нет права и причины находиться здесь. И вместе с тем, я улавливаю тепло и заботу в его голосе.       — Йен, Джейден присматривает за Тэм. Так что я хотел показать ему, — Ксавьер замолкает, а потом вдруг щёлкает пальцами. — Объяснить всё это. Йен заинтересованно смотрит на меня, потом снова с любопытством на Ксавьера.       — Давно пора. Как там малышка?       — Гораздо лучше. Благодаря Джейдену.       — Как Алексис? Ксавьер качает головой и переводит тему разговора: спрашивает как дела в замке, как дела у Йена. Как его семья. Нормальная обычная беседа. У Йена жена и двое детей. Они ждут третьего, и сегодня мы будем ужинать у них. Я теряю интерес. И обхожу конюшню, заглядывая к лошадкам, гладя нервные красивые морды. Йен и Ксавьер разговаривают вполголоса и идут поодаль, но грум выдает кусочки яблок и моркови, которыми я угощаю огромных теплых лошадей. В конюшне чисто и пахнет сеном, опилками, острым и терпким лошадиным потом, кожей сбруи. На дальней стене аккуратными рядами висит утварь для ухода: щетки, скребки, расчески, губки и ещё много всякого, чьего предназначения я и не знал, и не могу придумать. Я, правда, немного знаю о лошадях. Примерно ничего. Но все они кажутся мне красивыми. Преимущественно гнедые и вороные, одни выше, другие приземистее. С сильными ногами и огрубевшими мощными копытами, внушавшими уважение. Гривы и хвосты у каждой заплетены, на крупы уже выведенных и вычищенных лошадей — наброшены пледы. Рядом со стойлами висят таблички с именем животного и именем владельца. Трое лошадей были подписаны именем Ксавьера, но их стойла пусты. Две лошади, обе вороной масти, значились за Алексис. Я веду пальцами по табличкам, обвожу буквы кличек. Касаюсь камня. Ксавьер и Йен стоят у входа, уже прощаясь. Йен на прощанье обнимает Ксавьера коротким дружеским жестом. Думаю, что вряд ли он стал так обнимать человека, способного пристрелить коня из чистой жестокости. Я ищу оправдание. Прихотливые изгибы тропинок ведут от хозяйственных построек через парк, по перекинутому над искусственным прудиком горбатому мостику, обратно к просторному заднему двору замка. Эта дорожка, ведущая с территории хозяйственных построек к флигелю в отдалении, выглядит менее ухоженной. Высокие кусты стоят, раскинув колючие дикие ветви, их корни, переплетаясь, поднимают брусчатку. Расступившись, одичавший кустарник приводит нас в низину, где напротив часовни с перекошенной дверью, потерявшей одну петлю, стоит ещё одно приземистое здание, сложенное из грубо отесанных валунов и крытое покатой деревянной крышей, заросшей мхом. Ксавьер замирает на краю поляны, мрачно разглядывая длинное сооружение. Вглядывается в узкие высокие оконца, забранные грубой металлической решеткой. Оглянувшись на него, я спускаюсь к распахнутым воротам и иду внутрь. Стрелы окон плохо пропускают свет, но я вижу, что это ещё одна конюшня. Пустая. На открытом пространстве между одиноких денников лежат тюки сена. На перегородках между стойлами — пыльные лампы.       — Ещё одна конюшня?       — Да, — голос Ксавьера был сухим и колючим. — Старая. Теперь он идет вслед за мной, ведя пальцами по камню денников. Заученным движением касается выключателя, запуская цепочку тусклых гудящих ламп.       — Старая? А зачем свет? Ксавьер то ли не хочет отвечать, то ли просто не слышит вопроса. А может быть, считает ответ очевидным. Дойдя до дальней стены, задерживается у тяжёлого грубого столба, оглаживая старое дерево пустым взглядом. Я подхожу ближе, на поверхности памяти бьётся выброшенной рыбкой воспоминание, но я не хочу о нём думать. Сено вокруг столба, вбитое в землю чьими-то ногами, до сих пор выглядит утоптанным. Обойдя столб я вижу дырки от железных гвоздей, удерживавших грубую перекладину с закрепленными кольцами. Они несколько раз повторяются по всей высоте столба. Ксавьер касается кончиками пальцев дерева, аккуратно и бережно, словно слепой. Нащупывает отверстия гвоздей и крылья тонкого носа раздуваются. Глаза темнеют.       — Смотри, Джейден, это отметки роста. Знаешь? — он желчно усмехается и тут же поправляет себя. — Хотя, тебе-то откуда знать. Такое бывает в семьях. В нормальных. Ребенок растёт. Его мать или отец на косяке или в простенке, или на двери дома делают отметки: Джейдену шесть. Джейдену семь. Девять. Четырнадцать. С каждой цифрой, ладонь Ксавьера ребром влетает в древесину с такой силой, что с последними цифрами на столбе остаются длинные ярко-алые полосы. Ярость, вспыхнувшая так внезапно и резко, потухает. Ксавьер избегает моего взгляда, развернувшись на каблуках, выходит на свет. Я щелкаю выключателем и иду следом. Я просто свидетель. Я — память. Ксавьер ждёт снаружи, с двумя зажженными сигаретами. Я беру сигарету и киваю в сторону брошенной конюшни.       — Просто уточню. Что бы это ни было, я в этом не виноват. И ты. Ты тоже не виноват. Ксавьер искоса смотрит на меня и этим напоминает мне недоверчивого гнедого из конюшни, который до последнего отказывался взять яблоко с протянутой ладони незнакомца. Насмешливо фыркает, подтверждая сходство, и закрывает глаза. Поднимает лицо к солнцу. Я усмехаюсь этому сравнению. Говорю:       — Для своих семи лет, ты был довольно высок.       — Да уж выше тебя.       — Покажи руку? Больно?       — Просто ссадина и занозы, — как будто избегая контакта или боясь, что я не спрашивая коснусь руки, он прячет ее, прижимая к рубашке. — Просто ушиб. Ты не сделаешь с этим ничего.       — Мог бы вытащить, — я понимаю, что последняя его фраза не о руке. — Если хочешь.       — Мог бы. Пойдём отсюда. Я хочу домой.