Krasivaya Devushka

Гилберта похоронили в саду под тем самым деревом, на которое он любил лазить в детстве и с которого в свое время упал – когда ему было десять – и сломал руку. В неразберихе тех дней для этого не пришлось даже обращаться за каким-то особым разрешением. Хлопотать пришлось лишь о том, чтобы им позволили вселиться в дом, расположенный на участке, соседствующем с развалинами их собственного. В отличие от принадлежавшего им здания, сами соседи Берлинской операции не пережили. Особым поводом для радости было то, что районы, где непосредственно расположились советские войска, находились от нового дома на приличном расстоянии. Людвиг демобилизовался и теперь работал на одной из многочисленных строек по восстановлению столицы. Он стал крайне молчалив (хоть и раньше не был душой компании), внимателен и насторожен, но и под этим внешним спокойствием чувствовалось, что он весь кипит он сдерживаемой ненависти к оккупантам. Впрочем, в этом отношении к Красной армии он был не одинок – эти же чувства разделяли почти все берлинцы. Мария тоже как-то подугласла, ушла в себя, хоть осмотрительности брата не разделяла. Иногда она становилась собою прежней – шумной и нагловатой, но часто на полуслове умолкала, словно внезапно о чем-то вспоминая. Много времени проводила у могилы Гилберта – и даже со стороны было видно, как сильно не хватает ей своей второй половины. Смерть Гилберта была не единственной раной, ею полученной, но Мария наотрез отказалась об этом говорить. Лишь бросила однажды, что, быть может, когда-нибудь найдет в себе силы рассказать о том, что произошло в те страшные дни, но пока предпочитает держать все при себе. А что же Луиза? После пережитого она стала цепляться за брата и сестру, словно маленькая девочка, все время нуждаясь в их присутствии, а то и в прикосновении. Но в один день - к их удивлению – внезапно начала, наоборот, избегать их, как чумы. Причина этой странной перемены раскрылась очень скоро – как только живот у Луизы вырос настолько, что его уже нельзя было скрыть под платьем. Эта новость старших, мягко говоря, не обрадовала. Мария тут же потребовала избавиться от младенца – он был ей ненавистен уже тем, что в его жилах текла кровь человека, который убил ее брата и изнасиловал младших близнецов. Людвиг долго молчал, но признал, что сам малыш не виноват в том, что ему суждено было появиться на свет при таких обстоятельствах. Луиза решила сохранить ребенка, понимая, что просто не сможет пойти на аборт – это было все равно, как если б они сами отдали смерти еще одного члена семьи. Мария была в ярости, но смирилась с решением сестры, понимая, что здесь право выбора есть только у нее одной. Беременность и роды прошли на удивление легко, хоть ребенок и был несколько крупнее, чем положено новорожденному. Потому Луизу все это время больше терзали не телесные боли и неудобства, а стыд перед врачами – хоть те уже с флегматизмом относились к юным незамужним матерям, и еще – память о событиях, что привели к появлению этого малыша на свет. Это был мальчик с пушистыми светлыми волосами того же самого оттенка, как у его матери и Людвига, и в мягких чертах пухлого личика которого уже можно было уловить сходство с его дядей. Вне всяких сомнений это был Байлшмидт… если бы не нос и глаза. Все это он явно унаследовал от своего… Применимо ли вообще к такому человеку слово «отец»? Да, у него бесспорно был нос того русского ублюдка. Смешно было вспомнить, как Луиза поначалу тихо радовалась, что нос – единственное, что ее сын перенял от того человека, но уже спустя несколько недель голубой неустоявшийся цвет глаз младенца сменился фиолетовым. И теперь Луизе было тяжело смотреть в глаза своему мальчику. От этого было вдвойне больней – ведь она полюбила свое дитя, но взгляд фиолетовых глаз – даже открытый и любящий – до сих пор внушал ей страх. Мальчика назвали Николаус Гилберт Байлшмидт – в честь дедушки близнецов, второе же имя он получил в память о погибшем дяде. Впервые взяв его на руки, Мария расплакалась, как никогда в жизни – она вообще терпеть не могла слез – и попросила назвать его Гилбертом. Но Луиза опять тихо отказала ей, сказав, что это будет слишком часто напоминать о не лучших днях их семьи. Но согласилась дать сыну имя «Гилберт» в качестве второго. Впрочем, ее старшая сестра была рада и этому. Людвиг сначала чурался нового члена семьи, просто не зная, как обращаться с этим крохотным существом, но научившись его правильно держать, всякий раз, беря его на руки, улыбался. Хоть что-то из всей этой истории вышло хорошее … Луиза, укачивая сына, обычно молчала, пристально разглядывая или касаясь кончиками пальцев его теплого личика. Этот малыш не должен был появляться на свет, но все случилось, как случилось. Во время беременности и в первые дни после родов она иногда почти ненавидела сына, но уход за ним, его беззащитность и слабость все же пробудили в ней материнский инстинкт, пересиливший гнев и отвращение. Большая же часть немецких женщин – ее товарок по несчастью – предпочли от таких детей тем или иным способом избавиться. Сделать аборт, сдать в приют или просто бросить где-нибудь умирать. Словно бессознательно благодаря за то, что ему позволили жить, Николаус рос здоровым и примерным мальчиком, ласковым и послушным, ни в чем не создавая хлопот. Ему нравилось, когда дядя Людвиг читал ему сказки на ночь, нравилось играть с тетей Марией, и нравилось, когда его мать смотрела на него. Как и для любого малыша, мама была для Николауса центром Вселенной, но было у нее, от которой он обычно знал только любовь и заботу, одно пугающее свойство. Она напрочь отказывалась говорить с ним об его отце. Каждый раз, стоило ему задать ей вопрос, хоть как-то затрагивающий эту тему – лицо матери жестоко и страшно менялось, а голос становился холодным и резким. Он даже стал побаиваться ее, поняв, как сильно она ненавидит его отца. Попытки расспросить тетю и дядю тоже ни к чему не привели. Мария долго молчала, а потом ответила лишь, что он был плохим человеком, который причинил маме много боли. Людвиг просто сделал вид, что вопроса не слышал. Подобное отношение Николауса совсем не радовало – ведь кто, кроме его семьи мог сказать ему, кем был его отец? А искать самому никакой жизни не хватит. Даже если тебе всего пять лет. Берлин – очень большой, мир, говорят – еще больше, и людей в них так много… И даже если Николаус случайно встретит отца то, как он его узнает – ведь он же никогда его не видел?