Багровый Нимб

В последние месяцы Юнги почти что не думает о Пак Минджу. Тэхён надеялся, что друг исцелился, но Мин всего-навсего научился запирать неугодные мысли на замок. Она была его пациенткой около года. Приходила на консультации в клинику три раза в неделю. Повышенная тревожность. Отсутствие сна. Гиперчувствительность. Острая форма паранойи, временами сопровождаемая слуховыми галлюцинациями. Минджу казалось, что за ней следят, её преследуют, выискивают слабые места с намерением ударить по ним. Двадцать пять лет, детей нет, но за плечами тяжелый развод и муж-тиран, из лап которого бедняжку практически вырвала мать. Именно Пак Соён и стал ядром болезни, именно его мести и боялась Минджу. Находясь под воздействием параноидального психоза, кончину матери от сердечного приступа девушка связала с действиями бывшего мужа. Юнги было её искренне жаль, но не в этом крылась вся суть вспыхнувшей симпатии. Несмотря на отчуждённость и скованность, нельзя было не заметить острый ум и тонкую душевную организацию. Этот человек умел слушать, быть заинтересованным в беседе. Нередко разговор заходил куда дальше обсуждения симптоматики, затрагивая межличностные аспекты. Поначалу Юнги старался быть открытым, чтобы расположить к себе, а затем его откровений просили, досуха выпивали как лекарство, с блестящими глазами внемля каждому слову. Мин ощущал себя нужным, даже если и понимал истинную природу чужого влечения. Минджу было сложно противиться, её природному обаянию. Она — олицетворение слова эстетика. Маленькая и хрупкая, с тёмными волосами, обрамляющими миловидное лицо. Глаза большие, светло-карие. В них сидело столько горя и боли, что каждый сеанс буквально заставлял доктора испытывать физические мучения. Он влюбился, и оттого наблюдать за угасанием рассудка дорогой сердцу женщины было невыносимой пыткой. Минджу уволилась, перестала видеться с друзьями и в целом выходить из дома. В клинику она приходила в маске, панаме и тёмных очках, желая выглядеть максимально неприметно, а позже оборвала визиты в целом. Всё это время Юнги порывался заявиться к ней домой, но не мог нарушить врачебную этику. Через месяц скорая увезла бедняжку с перерезанными венами, и тогда было принято бескомпромиссное решение о госпитализации. Больничные стены помогали мало. Таблетки принимались через раз, если только медсестра с особой тщательностью проследит за этим. Панические атаки пугали соседей по палате. Тихая и спокойная по натуре, в моменты припадка Минджу обращалась фурией, рыдая навзрыд и раскидывая вещи. Ночами она кричала и разбивала о стены кулаки в кровь. Голоса в голове сводили с ума, невыносимый страх сковывал сердце. Её перевели в одиночку, но девушка не протянула и двух недель: повесилась на простыне. Вот тогда Юнги и сломался. Он начал пить. Много. Очень. Стал глотать анальгетики как не в себя. Именно тогда Юнги во время практики, будучи в невменяемом состоянии, набросился на беременную пациентку. Истерики, вспышки агрессии, неконтролируемая ярость. Только деньги Тэхёна спасли лицензию и удержали на рабочем месте. Большие деньги. Но порой и их недостаточно, когда дело касается пустоты в груди, большой чёрной пропасти, поглощающей всё светлое, что в тебе осталось. Поначалу, только пройдя курс реабилитации, Мин усердно притворялся, не желая расстраивать того единственного, кому он дорог. Дальше же образ Минджу действительно начал расплываться. Мысли о ней, всю ту боль, что разъедала душу, удавалось запирать в погребе подсознательного, а когда сил не хватало, под рукой всегда оказывалась нужная таблетка, вещающая на дверку подвала стальной тяжёлый замок. Гибель Минджу глубоко полоснула ножом. Крови больше нет, широкая рана затянулась, но остался грубый некрасивый рубец — вечное напоминание, что прежним ты никогда не будешь. И если чувства обычно задевают сердце, то у Юнги травмировался рассудок, и порой этот шрам в мозгу зудит и ноет, иногда он раскрывается подобно бутону, походя на искривлённую жуткую пасть, и выплёвывает изголодавшуюся саранчу, заполняющую всё пространство черепной коробки. Но сейчас старая рана вновь сочится и мучает страшной болью: Палач ковыряется в ней ножом, которым вырезал своим жертвам глаза. Они непохожи, но Юнги не может не сравнивать. Сознание играет злую шутку, так легко обводит вокруг пальца, позволяя ощущать мнимое господство над мозговыми процессами. С течением времени ты и сам веришь, будто исцелился, будто забыл и уже не больно, но вся эта чернь по-прежнему сидит внутри и ждёт своего часа, чтобы выползти. Чонгук тоже умеет слушать, умеет дарить ощущение значимости. Юнги слаб перед искренним интересом к себе. Это то, чего не дал ему отец, не дала мать, но так отчаянно предлагает Тэхён. И если в Минджу говорила болезнь, то в Чонгуке — влюблённость. Это и пугает. Взаимность чувств перед лицом самой смерти. Сейчас, после долгих месяцев госпитализации в закрытой частной клинике, после бессонных ночей слёз и едкой самоненависти, после встречи мальчика, чью жизнь буквально положили тебе в руки, самоубийство Минджу действительно не кажется чем-то, за что Юнги нёс ответственность. Лечит не время — лечит новая порция боли. Чтобы не тревожил сломанный нос, отрежь себе руку. Юнги не помнит, как оказался дома. Наверняка Тэхён сам привёз его. Прошлой ночью Мин перебрал и разоткровенничался, вывернул душу наизнанку, а сейчас ему противно от собственной слабости, стыдно за страдания друга, который после всего сказанного ни за что не поверит в состряпанную байку под названием «я в порядке». Тэхён искренне переживает, а вчерашней неосторожностью Юнги сделал лишь хуже. Голова тяжелая, тело не ощущается вовсе. Перед глазами расплывается тёмное пятно потолка, в вечерних сумерках спальни кажущегося асфальтово-серым. Заходящее солнце пачкает дальнюю стену лиловым, ветерок гоняет лёгкую занавеску. Юнги лежит на кровати, сверху накрыт пледом. Как давно он дома? Тэхён не оставил его у себя, а забросил в машину и дотащил до квартиры. Он знал, что по пробуждении другу захочется побыть одному, прийти в чувства и собраться с мыслями, избегая неловкого зрительного контакта и желания провалиться под землю после случившегося. Юнги благодарен за это. Лёгкий поворот головы сопровождается глухим хрустом, внутри будто рвётся каждая извилина, причиняя неистовую боль. Мин щурится, закусывает губу. Язык распухший и сухой. Хочется пить. На тумбе рядом с кроватью стоит стакан воды и рядом пара таблеток. Наверняка от похмелья. Пустышка в нынешней ситуации. Нужно добраться до аптечки и закинуться по-настоящему действующими анальгетиками. Юнги прилагает немало усилий, чтобы сместить ватное тело к краю кровати. Ноги не слушаются, и первая попытка встать оборачивается неудачей. Оторванная от подушки голова заходится сиреной на высокой частоте. Мозг таранят острые лезвия — битое стекло бутылок выпитого алкоголя. Нельзя принимать анальгетики натощак с утра пораньше, но сейчас глубокий вечер, поэтому Юнги плюёт на предписания и высыпает в дрожащую ладонь сразу пять оранжево-белых пилюль, превышая допустимую дозу в два с половиной раза. Целый стакан воды не помогает справиться с засухой во рту, поэтому Мин наливает из-под крана ещё один. Темпом подстреленной черепахи мужчина добирается до ванной. Трясущиеся пальцы путаются в пуговицах рубашки, но помятая вещица-таки отправляется в корзину с грязным бельём. С брюками куда сложнее, и, чтобы их стащить, Мин усаживается на бортик ванной. В голове кружится, синие пятна плывут перед глазами. Юнги впивается пальцами в лохматые волосы и сжимает пряди у корней. Не лучшее время для водных процедур, когда на горизонте мелькает перспектива обморока, но на все предостережения мужчина по традиции забивает, и, задержав дыхание, поднимается на ноги. Сколько он не ел? Сутки? Двое? Было ли в желудке что-то, помимо алкоголя и таблеток? Отражением в зеркале можно пугать детей. Впалые щёки, потрескавшиеся бескровные губы, зеленоватая кожа, татуировки синяков под глазами и пустой блёклый взгляд. Юнги будто похоронили заживо, и под землёй в гробу он провалялся неделю. Мужчине не нравится, что он видит. Побитая собака. Слабая и жалкая. И это слизкое чувство отвращения вызывает тошноту. Рука, сжимающая края раковины, напрягается; в груди клокочет яростное желание разукрасить бороздами битого стекла смотрящее прямо в душу лицо, но Мин сдерживает импульсивный порыв ударить зеркало и открывает кран с холодной водой.

***

Сержант Кан снова на службе, и Юнги откровенно рад лицезреть именно его физиономию. Парнишка загорел и чуть прибавил в весе, выглядит бодро и свежо, чего не скажешь о плетущемся позади психиатре, которому не помогли даже двое суток постельного режима. — Ваш адвокат заходил позавчера. Доктор это и так знает. Сил принять телефонный звонок у него хватило, чего не скажешь про необходимость нормально питаться и спать хотя бы шесть часов в сутки. Намджун настоял на официальном запросе в Пусан. На удивление, Сокджин не был в восторге. Странно это всё, а ещё странно, что Мину перестали звонить из клиники. Первые недели без устали напоминали про список пациентов и рабочие обязанности, а теперь тишина больше месяца. Вошли в положение — ведь далеко не каждый специалист пашет над судебным делом, — или ожидать чего похуже? Юнги откровенно плевать сейчас на Горизонт, поэтому он не собирается устраивать разборки. — После его визита начальник весь день ходил сам не свой, — продолжает сержант. — Выяснились какие-то подробности? — Почему бы не спросить у господина Кима? — Не скажет. В последнее время он сам себе на уме. Все вопросы по делу Палача решаются за закрытыми дверьми его кабинета. Известно лишь, что назначили прокурора, но имя тоже остаётся в секрете. Юнги закусывает щёку. Почему Намджун не сказал? Он обязан быть в курсе. — Не понимаю, к чему это всё, — никак не унимается. — Процесс будет громким, стервятники с камерами уже ждут своего часа — ничего не скроешь! — Думаешь? — А как же! Парочка отбитых уже дежурила у входа и требовала интервью с Палачом! А газеты читаете? Все заголовки только об этом деле! Уже на этапе расследования сумасшедший ажиотаж; страшно представить, какую шумиху поднимут с началом судебных слушаний! Вашего Чонгука разорвут, господин Мин. Если не за содеянное, то за никому не нужный оправдательный приговор. Народ одичал и требует крови и зрелищ.

***

Пальцы постукивают по металлической столешнице. Юнги жуёт щёку и стеклянным взглядом проедает пустой стул перед собой. Задержанного ещё не привели. Необходимо признать, что всё это время Мин будто бы существовал в собственном мире. Зацикленный на Чонгуке и желании ему помочь, он упускал значимые внешние факторы, не следил за пешками на шахматной доске. Нельзя упускать из вида силу журналистов и оказываемое ими давление на людское восприятие. Какую информацию Сокджин может продать? А он это сделает. Сольёт факт ментального недуга? Или пресса уже знает про диссоциативное расстройство и малый шанс признания невиновности? Кто, чёрт возьми, истец и почему Намджун не поставил в известность? Чонгук не улыбается в знак приветствия. Присев на краешек стула, он озадаченно пялится на психиатра. Юнги понимает, в чём дело, ведь он не сержант Кан, только что вернувшийся из отпуска. — Со мной всё в порядке, — опережает вопросы. Он знает, что в очках выглядит куда более болезненно, но глаза с лопнувшими капиллярами и синяки под ними лучше скрыть за толстыми стёклами. Мин пробовал перед выходом надеть линзы, но рези и слезотечение быстро заставили передумать. — Лучше расскажи о себе, — поправив отросшую чёлку, приподнимает уголки губ. — Позавчера заходил мистер Ким. Мальчик не выглядит встревоженным, значит, тема диалога не затронула убийство Ли Сохи. Намджун поступил правильно, ибо это поле боя психиатра. — Он принёс мне ещё книг. — Снова любовные романы? — Очередная попытка улыбнуться. Она не вымученная, просто уставшая. Чонгук действительно заставляет Юнги улыбаться, и желанию этому невозможно противиться. — Вы сейчас подтруниваете, да? — На мгновение парнишка принимает вид надутого бурундучка. — Ещё скажите, что сами подобное никогда не читали. Юнги склоняет голову к плечу и проходится языком по губам. Ничего такого, но задержанный опускает цепкий взгляд и долго его не отводит. — Мой книжный опыт ограничивается медицинским мылом в университете. — Как-то душно. Либо Мин сошёл с ума, либо происходящее сейчас похоже на флирт. Позади пишет камера, нужно прекращать. Но не отметить приятность момента нельзя. — Кстати про университет. Почему ты никуда не поступил? У тебя были хорошие оценки в школе. Чонгук прокашливается и спешит восстановить зрительный контакт. — Я бы мог оправдаться, что нуждался в деньгах, но это не так. Прозвучит в духе дешёвых мелодрам, если скажу, что, попав в приют, утратил всякий смысл, но так оно и есть. Я не строил планов на будущее, не имел целей. Я просто плыл по течению. — А почему Сеул? После интерната ты мог вернуться в квартиру отца и остаться жить в Пусане. — Дурные воспоминания. — Ты упоминал, что твои отношения с отцом не были такими уж и плохими. — Дело не только в нём. — Расскажешь? — Не знаю, как объяснить. — Парень пожимает плечами и опускает взгляд на сведённые колени. — Пусан не ассоциируется у меня с чем-то светлым. Это как шестое чувство. Мне дискомфортно лишь от одной мысли о возвращении туда. Наверное всему виной гибель отца и смерть бабушки, шесть лет в приюте. Такие события нельзя назвать счастливыми. А ещё счастливым нельзя назвать то происшествие, спровоцировавшее раскол. Но ты его не помнишь. Эта часть тебя. Не помнишь, но чувствуешь. — А раннее детство? Тоже ни о чём не мечтал? — Стандартный набор из космонавта и президента, — усмехается. — А если серьёзно, то была одна профессия, казавшаяся заманчивой. Я ни с кем не делился, потому что среди мальчишек подобное не было в почёте. — Я заинтригован. — Ничего такого, не фантазируйте. — Тёплая улыбка обнажает передние крупноватые зубы, делая парня похожим на крольчонка. У Юнги под сердцем начинает что-то зацветать. — Учитель начальных классов. Не скажу, что больно уж люблю детишек, но сама суть просвещения видится мне делом благородным. Подростки те ещё засранцы, а вот младшее звено ещё можно наставить на путь истинный. — Похвально. — Доктор одобрительно качает головой. Сложив руки полкой, укладывает на них подбородок. — А почему тогда таксист? — Это удобно. У тебя под рукой всегда есть машина. Плюс работа востребованная, голодать не будешь. К тому же я люблю скорость. Не на фанатичном уровне, чтобы гонять ночами по трассе, рискуя жизнь, но всё же. Юнги бы сказал, что стремление уйти от прошлого вылилось слишком буквальной метафорой. Машины это действительно скорость, лёгкость и свобода; сев за руль, ты можешь попасть куда угодно, хоть на край земли, растворяясь во времени и пространстве. Колёса — это твоё преимущество, подушка безопасности на случай непредвиденных житейских ситуаций. Иметь под рукой автомобиль это быть наготове нон-стоп, сорваться с места в любую минуту. Чонгук не способен вести оседлый образ жизни — страх Тони ему не позволит. В Сеуле теперь тоже слишком много крови, слишком много таких, как Ли Сохи. Убежать не получилось. — Как ты ладишь с людьми? Я помню, что в интернате ты держался особняком. — Не скажу, что у меня социальный барьер. Если нужно, я постараюсь найти общий язык с окружающими. — Но тем не менее ты не старался наладить отношения со сверстниками. Тебе было неинтересно? Чонгук задумывается. — Скорее дело в комфорте. Мне уютно наедине с собой. Соседская жизнь с отцом научила ценить личное пространство. — Значит, в подростковые годы у тебя совсем не было друга? Может быть, ты сблизился с кем-то из воспитателей? — Они были добры ко мне. Юнги закусывает губу. Стараясь замаскировать возросшую нервозность, он поправляет съехавшие очки. — Ли Сохи. Ты помнишь её? Парнишка хмурится, перебирая доступные ему кусочки воспоминаний, и отрицательно мотает головой. Неудивительно. — Я сейчас покажу тебе её фото, окей? Чон угукает, но расслабленным больше не кажется. Юнги ощущает пульсацию сердца у себя в горле. Пальцы дрожат. Достать из нагрудного кармана снимок удаётся с трудом. Мин рад, что камера снимает его спину и не фиксирует недопустимый для психиатра уровень волнения. Ноги не кажутся надёжной опорой, поэтому мужчина медленно поднимается из-за стола. Лицо на фотографии ему неприятно, он даже не смотрит. Сидящий напротив юноша, недоумевающе хлопающий ресницами и стискивающий в пальцах джинсу, эту женщину остервенело распотрошил, но Мин не чувствует жалости. — Она вела среднюю группу мальчиков. Тебе на момент знакомства с ней было четырнадцать. Юнги протягивает снимок, а Чонгук, подавшись вперёд, послушно концентрируется на нём. Он смотрит бесконечные пять секунд, десять, а затем начинает дрожать. Глаза стеклянеют. Подошвы ботинок стучат по плитке пола. Колени хотят ходуном. Парня трясёт. Пальцы сжимаются в кулаки, а стиснутые зубы скрипят. Чонгук сверлит неморгающими глазами клочок бумаги, пока не начинает задыхаться. Он отчаянно втягивает воздух, но тот будто выкачали из комнаты. Юнги страшно. Он резко опускает фотографию, намереваясь немедленно смять её, но Чон вцепляется ему в руку. Сильная хватка, болезненная. Обескураженный, доктор поднимает голову и натыкается на искривлённое яростью лицо Тони. — Я убью тебя. Я убью тебя, чёртов сукин сын. За толстым слоем ненависти прячется страх. Удушающая паника, делающая слабым и беспомощным. Юнги видит этот блеск, видит хрустальную пелену слёз, но не успевает что-либо сказать, потому что получает удар по лицу. Нижняя губа взрывается жгучей болью. Во рту собирается солёная тёплая влага. Фотография Сохи падает на пол. Тони замахивается и очередным ударом лишает не видевшего еды несколько дней доктора равновесия. Перед глазами мутнеет. Внешние звуки медленно теряют яркость и заменяются оглушающей вакуумной пустотой, когда слышишь лишь пульсацию сердца в ушах. Постепенно Юнги перестаёт чувствовать боль; он не вздрагивает, даже когда ботинком прилетает под рёбра. Мужчина не пытается защититься или подняться; борясь с тошнотой, он всего-навсего не позволяет налитым векам сомкнуться. Давясь кровью, Мин шепчет имя человека, пропавшего в сознании убивающего его чудовища. Взывает, умоляет вернуться и закончить эту пытку. Но не потому, что боится за свою жизнь, а потому, что беспокоится за Чонгука, который подобной выходки никогда себе не простит. Но Чонгука нет. Тони правит балом. Свет гаснет.