***
Юнги не думал, что вернётся в Тэгу так скоро. Не думал, что спустя 10 лет переступит порог родного дома. А был ли он родным? Не больше ли это похоже на приют, местечко под крышей которого выделили на короткое время? Мин Хончоля убил очередной инсульт. В прошлый раз, два года назад, непоправимая беда обошла стороной. Юнги примчался в Тэгу, просидел в больнице трое суток в ожидании новостей, а когда Хончоль пришёл в себя, то разговор не продвинулся дальше привычных упрёков и оскорблений. Просьбы завязать с алкоголем и задуматься о здоровье урямо игнорировались — и вот к чему это сейчас привело. Оглядываясь на себя прошлого, Юнги не может не усмехнуться. Вычитывал отца, учил жизни, а в кого превратился сам? Без одного дня такой же алкоголик, ещё и наркоман, единственная перспектива которого сдохнуть в припадке эпилепсии сегодня-завтра и так же лежать под флюоресцентными лампами морга, прикрытым белой простынёй. Живущие по соседству родители Тэхёна узнали о несчастье в кратчайшие сроки и сразу же связались с сыном. Мог ли тот умолчать? Хотел. И не потому, что Юнги его ударил и повёл себя как свинья, а потому, что не желал делать больно — наносить ножом ещё одну рану и в без того кровоточащую плоть. Что бы Мин ни говорил, а этого подонка он любит, в то время как самому Хончолю с младенчества на отпрыска было плевать. Безразличие, обида, презрение. С Юнги никто бы даже не связался напрямую, сообщая о смерти, ведь горе-папаша удалил контакты сына из социальной карты. О случившемся, вернувшись в Тэгу, никто не вспоминал, да и неуместны личные недомолвки в контексте развернувшейся трагедии. Тэхён Юнги любит и любовь эту пытается проявить всеми возможными способами. Вложиться в организацию похорон финансово, пожалуй, самое малое, что сейчас он может сделать. Юнги похож на бомбу замедленного действия, которая вот-вот бахнет и разорвёт его на куски. Нет ни слёз, ни истерик, ни разговоров о прошлом. Затяжная игра в молчанку и каменная маска на осунувшемся землистом лице, а под ней — бездонная чернота. Всё, что услышал от друга Тэхён за несколько дней, это сухое «спасибо». Подобное обычно заканчивается предсмертной запиской и петлёй на шее, вскрытыми венами или прыжком с двадцатого этажа. Когда боли слишком много, страшно позволять ей выйти. Иногда, когда та вытекает наружу, внутри уже ничего не остаётся — душа изъедена и отравлена. Тэхён впервые благодарен судьбе за существование Чонгука — долг его защитить удержит друга от непоправимого. Кремации не было. Не нашлось людей, пожелавших с Мином-старшим проститься. Тэхён единственный, кто стоял с Юнги плечом к плечу, наблюдая, как синюшное тело Хончоля накрывают крышкой гроба и опускают в глубокую яму. Развеять прах для такого подонка слишком благородно — пусть его гниющей плотью полакомятся черви. — Я всегда думал, что мне будет легче, когда его не станет. — Тэхён поворачивает голову: Юнги пустым взглядом сверлит земляной погост. Улыбающийся Хончоль в прямоугольной рамке совсем не похож на себя настоящего. Ни на себя, ни на сына, ставшего ходячим призраком. — Но облегчения я не чувствую. — Любить близких, какими бы они ни были, это нормально. Любовь это про «вопреки», а не про «за что». — Знаю. Иначе бы тебя сейчас здесь не было. — Мин поднимает взгляд и касается чужого плеча. Испачканные землёй пальцы сжимаются на дорогой ткани брендового пиджака. — Спасибо.***
В чужой квартире Тэхён чувствует себя как дома. Перемывает залежи посуды, разбирает холодильник, находит запасы спиртного и разливает виски по стаканам. Если бы Ким умел готовить, обязательно бы накормил друга горячим обедом, но его максимум это бутерброды, поэтому вкусная еда приедет из ресторана. Час назад парни вернулись из Тэгу. Юнги хотел выехать в Сеул ещё вчера, сразу после похорон, но друг уговорил остаться на ночёвку. Готовясь к процессии, Мин провёл несколько дней у родителей Тэхёна, в квартиру Хончоля он зашёл лишь за его вещами, не задержался и на час. Нежелание находиться в доме отца более чем обосновано: там не ждёт ничего, кроме болезненных воспоминаний, — проведённое в этих стенах детство поломано и возврату не подлежит. Юнги сидит на ковре, прислонившись спиной к кровати. Ноги вытянуты, голова запрокинута. Чёрная хлопковая рубашка расстёгнута на три пуговицы: Мин не снимал её с момента похорон. — Сейчас не помешает. — Тэхён протягивает другу виски. Хочет спросить, как тот себя чувствует, но вовремя прикусывает язык: Юнги чрезмерное проявление заботы не одобряет. Как итог: промолчит или соврёт, что всё в порядке, а это «в порядке» вытатуировано нездоровым цветом лица, синяками и пустым взглядом. — Я заказал итальянскую кухню. Ты же не против? — Мне всё равно. Я не голоден. — «Не голоден» по значению идентично «я в порядке»: в желудке только рюмка соджу с похорон. Отодвинув собственный стакан, Ким тянется за сигаретой. Глубокая затяжка помогает прояснить вязкий как каша разум. Нельзя оставлять Юнги в таком состоянии. Тема Чонгука это последнее, о чём бы хотел говорить Тэхён, но сейчас вопрос суда то единственное, что способно вырвать друга из мёртвой прострации. — Дата слушания уже назначена? Мин отпивает виски и зачёсывает длинную чёлку пальцами. — Четвёртое октября. — Чуть больше недели. — Ты готов? — Нет. И не думаю, что буду. — Заседание закрытое, но Намджун сказал, что я могу прийти. Ты хочешь? — Намджун сказал, — усмехается и делает ещё глоток. — Что ещё он сказал? Выдохнув клубок дыма, Тэхён закусывает губу. — Твои подозрения так и не развеялись? — Он в курсе, что у Чонгука ко мне чувства. Да и у меня к нему тоже. — Лицо Кима вытягивается в недоумении, поэтому друг расщедривается на подробности: — Я не подчистил запись сеанса. Скуренная до фильтра сигарета отправляется в служащую пепельницей тарелку. — Не думаю, что это проблема, ведь ваши личные отношения никак не приурочены к следственному процессу. — Я начинаю вставать у Намджуна поперёк горла. — Как ты можешь, если у вас одна цель? — Но методы её достижения разные. Намджун бескомпромиссный, категоричный и самоуверенный — такой большой и властный начальник, — а тут в его стратегии сомневаются и предлагают альтернативу, ставя под вопрос профессионализм и компетентность. Удар по самолюбию. Я как назойливый жужжащий комар. — Никому не понравится, когда лезут в их работу. — Нельзя обесценивать переживания Юнги, но и потакать его паранойе нельзя. — Возможно, тебе действительно стоит притормозить коней. Из вас двоих с юридическим образованием всё же Намджун. — Это юридическое образование ему снесло крышу. — О чём ты? — Когда Чонгука допрашивали на полиграфе, мы с Намджуном повздорили. Я сказал прямо в лоб, чтот тот карьерист и на жизнь клиента ему плевать — лишь выигранное дело имеет важность. Он не стал отрицать, зато поставил на чашу весов наши с Чонгуком запутанные отношения, говоря, что обоим есть что скрывать. — Выигранное дело не равно спасённой жизни Чонгука? Какую бы цель ни преследовал Намджун, даже если и не столь благородную, её положительный итог совпадает с твоей. — Методы, Тэхён. Слить в сеть моё избиение ради охватов и шумихи немного выходит за рамки определения «не столь благородно». Ким давится виски. — Что? — Когда он упомянул запись, где остался невырезанным наш с Чонгуком разговор, это натолкнуло меня на размышления. Первоначально я во всём винил Сокджина, якобы тот продал прессе информацию. Но знаешь, когда я встретил его на парковке и врезал хорошенько, тот действительно будто не понимал, о чём я говорю. Усмехался, скалился, но был растерян. — Опустошив стакан, Мин утирает скользнувшую каплю ребром ладони. — Я связался с сержантом Каном и поинтересовался камерами видеонаблюдения в коридорах СИЗО. Запись с того злополучного дня сохранилась в архивах. Разумеется, запустить меня в наблюдательный пункт или же прислать на почту конфиденциальные материалы — дело сложное и чреватое статьёй, поэтому я попросил сержанта попросту глянуть запись и сказать мне, кто входил и выходил в допросную с момента, как Чонгука вывел конвой, а меня унесли на носилках. И что ты думаешь? Не было никакого Сокджина или других его шестёрок. Намджун первым переступил порог допросной. Никакой утечки извне. Он сам слил избиение в сеть, пересмотрев материалы. — Блять. — Он ещё с таким знанием дела втирал мне о плюсах. Общественный резонанс, противоречивые мнения, оппозиционный лагерь. А ещё этот хмырь-психиатр из Штатов. Уловка сработала. Маска беспристрастности на бледном лице трещит по швам. Ещё чуть-чуть, и Юнги взорвётся чернотой, что поедает его изнутри. — Намджун страшный человек. И нет, он не работает с Сокджином, теперь я это чётко осознаю. Намджун рыба покрупнее, играть по чужим правилам и прогибаться не в его стиле. Этот человек ни перед чем не остановится на пути к цели. Выиграть дело Палача и завоевать мировое имя — золотая медаль в длительном забеге. Если я продолжу создавать проблемы, он уберёт меня с шахматной доски. — Подожди. — Тэхён утирает влажный лоб ладонью. — Я его нанял. Я ему плачу. Я могу отказаться от его услуг. — Не можешь. До суда неделя. У нас нет другого адвоката. Он это знает. — По такой же логике Намджун не способен вести процесс без твоих отчётов и медицинских свидетельств. — Без документации — да, не сможет, а вот конкретно без меня самого — запросто. Мы не знаем, какую игру ведёт Намджун и какие тузы спрятаны у него в рукаве.***
Сегодняшний визит к Чонгуку нельзя назвать формальным. Без камер, без отчётов, без фиксации посещения в протоколе. Это не служебный сеанс, где Юнги станет заниматься исследованиями и личностными копаниями, а простая беседа двух близких людей. До суда всего пять дней, и эта встреча, пожалуй, последняя перед тем, как всё решится. Назначат дату второго слушания или нет, никто не в силах предугадать, а попрощаться — Юнги ненавидит это определение и готов убить себя за саму мысль — необходимо. Сержант Кан в который раз протягивает руку помощи, соглашаясь привести задержанного в допросную за пару часов до конца рабочего дня. Что-то в этот раз меняется: Чонгуку выдали форму за неделю до заседания, и вид песочной робы с порядковым номером на груди режет Юнги сердце. Красная нашивка. Кандидат в смертники. — Здравствуйте, доктор Мин. Его не узнать. В этом комбинезоне и с хвостиком на затылке Чонгук кажется другим человеком. Это всё неправильно. Ему не идёт. Ни наручники, ни тюремная роба, ни красное клеймо на груди. Тысячи слов вертятся в голове, но с губ слетает банальное: — Ты в порядке? — В порядке настолько, насколько может быть человек перед судом. — Сегодня я здесь не как твой врач, Чонгук. — А как кто, Юнги-щи? — И в этом вопросе заложено куда больше, чем хотелось бы. Грустные глаза цвета горького шоколада просят ответов. Чонгук слышал то признание, когда Тони не сдержал слово. Мин в привычной манере зажёвывает щёку. Устоять под чужим требовательным напором сложно, и доктор опускает взгляд. Трусливо. Капитулирующе. — Намджун ознакомил тебя со сценарием, объяснил, что ты должен говорить? — Да. — Если судья посчитает нужным, мне придётся вызвать Тони прямо в зале заседания. Ты должен это знать и быть готовым. — Хорошо. — Я не уверен, что появится возможность навестить тебя ещё раз перед слушанием. — Я понимаю. Тяжело. О чём говорить? Что такого сказать, чтобы им обоим стало легче? Чонгук не отводит пристального взгляда, а Юнги под ним рассыпается на мелкие частицы. — Вы пришли попрощаться? — Нет. — И это ложь. — Ты в надёжных руках. Всё будет в порядке. Намджун тебя вытащит. Повисает тишина. Неловкая, дискомфортная, болезненная. Воздух в маленькой допросной густеет и накаляется. Хочется исчезнуть или содрать с себя кожу, что саднит, вспоротая иголками молчания. Чонгук буравит пустым взглядом стену, а Юнги рассматривает подрагивающие кончики пальцев. Время либо тянется, либо несётся со скоростью света. На потолке моргает флюоресцентная лампа, по коридору доносятся голоса. — Я слышал, что вы говорили Тони. Мин поднимает голову — большие шоколадные глаза проедают в нём дыру, тёмную и глубокую, которую спешит заполнить пробивший плотину страх. — Не думаю, что сейчас подходящее время это обсуждать. — А когда оно будет? И будет ли вообще? — Чонгук горько усмехается. — Велик шанс, что текущие дни — мои последние. Имею ли я право знать правду? — Чонгук… — Ногти впиваются в ладони. Пропустившее удар сердце вот-вот выпрыгнет из груди. — Исполните моё последнее желание, Юнги. Вы сами сказали, что пришли не как врач. Так будьте хотя бы моим другом и ответьте честно: то, что вы сказали ему — правда? Мои чувства к вам взаимны? Юнги хочет умереть. Прямо сейчас провалиться под землю в пылающую адским огнём преисподнюю за содеянные грехи. Холодный солёный пот застилает глаза, а ноющая боль в груди заставляет задыхаться. Доктор снимает очки, кладёт их на стол и проводит ладонью по лицу. Больнее ведь уже не будет? Признание в контексте происходящего ни к чему не обязывает. Беседа не пишется, лишних свидетелей нет, на судебное слушание разговоры и действия в этой комнате не повлияют — все слова останутся между ними. Неужели Чонгук не заслуживает знать, что его любят? Мин пальцами зачёсывает волосы и делает глубокий вдох. — Да, взаимны. Всё, что я сказал Тони, правда. Застывший каменным изваянием Чон приоткрывает рот, но тут же поджимает губы. Руки, теребящие цепочку наручников, замирают. — Всё дело в том, что я убийца? Вы соврали по этой причине? Юнги будто дают пощёчину: звонкую и с оттяжкой. — Я умолчал, потому что хочу тебя защитить. Хочу помочь. А сделаю я это только в суде. Чувства между психиатром и пациентом аморальны, они дискредитируют первого и лишают поддержки второго. Я не должен быть пристрастным. — Аморальны? — Парень оскорблённо морщится. — Мысли о вас помогают мне бороться, ожидание встречи как смысл этого гадкого существования. Ваши слова — моя мотивация и надежда. Неужели всё это подходит под определение «аморально»? — Ты ведь понимаешь, о чём я говорю. — Не понимаю. — Чонгук мотает головой в протесте. — Что бы случилось, ответьте вы искренне? Думаете, я бы набросился на вас с поцелуями и предложил мгновенно расписаться где-нибудь в Вегасе? Я заключённый под стражей. Моя жизнь висит на волоске. Поверьте, ничего бы не изменилось, скажите вы правду. Не изменилось бы, кроме одной мелочи — состояния моей души. Юнги больно это слышать. Каждое слово ножом режет по сердцу. Доктор ненавидит себя ещё больше. — У нас нет будущего, в этом вы правы. А всё потому, что его нет у меня. — Чонгук, пожалуйста… — Я хотел, как лучше. Но лучше для кого? Самообладание крошится. Хочется позорно разрыдаться. Сколько можно ошибаться? Сколько можно заставлять близких людей страдать? — Если это всё, то я, пожалуй, пойду. Юнги вздрагивает. Паника нарастает, позволяя импульсам брать верх над здравым смыслом: мужчина подаётся вперёд и хватает Чона за руку. — Мы не должны расставаться вот так. Чонгук, вопреки ожиданиям, не вырывается, а переворачивает ладонь и обхватывает чужую своей, аккуратно сжимая. — Не думайте, зла я не держу. Да и как могу? — Уголки губ приподнимаются в кроткой улыбке, такой слабой и вымученной, что у Юнги болит сердце. — Я по-прежнему вас люблю. Вы лучшее, что случалось со мной за всю сознательную жизнь. И если бы стоял выбор, я бы вновь оказался здесь — ничего не помнящий в тёмной камере с руками по локоть в крови, но с возможностью встретить вас. — Чонгук… — единственное, что может прошептать. Ком в горле мешает не только говорить, но и дышать. — А сейчас мне правда лучше уйти. Задержанный отпускает мужскую руку и поднимается со стула. Юнги видит застывшие слёзы в карих глазах. Он хочет подорваться с места и сжать мальчишку в объятиях, но не в силах даже шевельнуть и пальцем. Чон не оглядывается. Забравший его сержант бросает на Юнги взволнованный взгляд, а тот уже ничего перед собой не видит. Стоит двери захлопнуться, доктор роняет голову на сложенные руки и позволяет слезам кислотой обжечь глаза.