Загляни в холодильник

      Паскаль не стыдился называть её стервой и неблагодарной тварью, но только если был окончательно и бесповоротно взбешен.       Её же ярость не стоила ни побитых тарелок, ни его всклокоченного вида. Он предпочитал игнорировать стук кулаков по стенам — она была крайне разъярена, а потому неуправляема — и шел на кухню: пить в одиночестве, ублажать нутро и музицировать себе под нос.       В плане стихийности они однозначно соответствовали друг другу.       Однако даже в дикости нимфы, вертящейся юлой в одинокой комнатушке; в безумстве её слов и нелюбви он искал кротость, присущую вовсе не ей — и не находил.       Получалось заливать горло кровью, а состыковывать два разных образа — нет.       И так могло продолжаться долго. Вплоть до вечера, накинувшего закатную ткань на окна.       Паскаль собирался с мыслями и возвращался обратно. К ней, притаившейся за дверью. Слегка потухшей, но такой привлекательной.       Стоит сказать, что всё всегда начиналось и заканчивалось в спальне.       И тут — внимайте, но не увлекайтесь — ничто не имело значение. Паскалю она просто очень-очень нравилась. Помехи исчезали в духоте, которой напитывались легкие. Глаза не могли пропустить изящные движения её плеч; чужая борьба за свободу транслировалась в его зрачках — он не был далек от эмпатии, но очень сильно её любил. Вы понимаете?       В его толковании: любовь эмпатии рознь.       Она не переставала сокрушительно сражаться: то тут, то там разрезала воздух ногами. И почти не промахивалась. Паскаль был обезоружен её зверино-гибкой мощью, но руки делали то, что должны.       В спальне не только дремлют, но и расправляются с вожделением.       Она нравилась ему даже такой — хотя сама погибала от позора и отметала прочь его привязанность с хорошо знакомой дикостью. Страх не подходил ее лицу, даже если смотрелся бы очаровательно.       В конце концов, нимфа, не признавшая этого исхода, проиграла в пух и прах.       И он прикусил губу, чтобы не засмеяться от счастья.