Загляни в холодильник

      Разговоры о ее брате теперь не случались — это неистово бередило ей душу. Глаза, губы и линия бровей нимфы меняли форму подобно тому, как смазывается излишек краски с холста.       Она вся серела и становилась не лучше бездушного изваяния. Ему приходилось замолкать — и все равно терпеть её животные укусы по рукам; её гнев, ураганом сдиравший с его собственного лица смех и радость.       Было в ней нерушимое очарование, была страсть, которую Паскаль никогда не видел. Здесь он довлел над самим порядком: говорил то, что считал нужным, трогал так и тогда, когда хотел. К тому же, пускал кровь как можно безболезненнее для нее.       Но это все тяготило — конечно же, не его. Она не понимала, он давил злость в висках.       Он конченый, он полоумный, его участь — гнить в могиле — голосило очаровательное создание, превращаясь в ожившую картину Мунка. Но дело в том, дорогая, что твой брат был таким же.       Не зря же он ютился в холодильнике. В тесноте, да не в обиде. Время для встреч ограничено.       Паскаль сказал бы это: мол, твой братец сам был тот еще сумашедший комик и прохвост. И ты хочешь заставить меня поверить, что я хуже него?       Она и без этих слов плескалась в ненависти, но он вытаскивал её и топил уже в своей любви: безмерной, заклятой и нисколько не слащавой.       Она отрекалась от его чувств каждый день и корчила из себя что-то поистине ужасное. Оставалось только надавливать на нее посильнее. Но и это не гарантировало смирения.       В такие моменты Паскаль хватал нож поострее и говорил — не о брате, а о том, что будет держать холодильник вечно открытым. И пусть она видит.       Его нимфа же снова поносила его и кричала: Ты умалишенный, ты больной выродок, ты чокнутый безумец!       Ты не в себе, ты помешанный, ты двинутый!       Но правда в том, mon amour, что ты — тоже.