Одни дома: манул, горностай, ребёнок в кошачьем ошейнике

      Голубые с чёрной каймой. У его отца глаза были голубые без примеси.       Его отцы были самыми красивыми людьми на свете. Стоя рядом, они напоминали шоколадную вафлю: редкие завитки Уильяма были светлыми, а лохматые кудри, которые Аллекс смахивал со лба, каштановыми. Свои прямые волосы Теодор отращивал, плохо сушил, надеясь, что завитки от влаги останутся — а, когда они высыхали и выпрямлялись, усердно лохматил.       Он никогда не спрашивал, откуда шрамы на его ноге… Теодор спохватился — ему показалось, что он соврал. Он торопливо рассказал Виктору о волосах и что хотел бы выпуклые глаза — как у папы.       — Он иногда так смотрит, как будто видит насквозь, — добавил он с доверчивым восхищением.       — Ты лохматый, — заверил Виктор. Теодор запустил руки в волосы:       — Правда?       — Я бы и не понял, что ты не кудрявый.       Теодор просиял:       — А что ты хотел на Рождество?       «Не подохнуть». Виктор покосился под ёлку — там пестрела подарочная бумага…       — Что-то мне подарили, наверное.       — Сейчас узнаем. Долли. Долли!       Долли засопела, отрываясь от книги:       — А?       — Ты за старшую; когда будем подарки получать?       — Нам же уже подарили.       Теодор подавился объяснением из-за смеха. Долли улыбалась, глядя на него — не то любяще, не то снисходительно:       — Если хочешь подарок, я потом могу тёртый пирог принести от папы. Или открытку тебе сделать.       — Долли, — выдавил Теодор и показал на ёлку. Долли заморгала… Наконец до неё дошло:       — Ой! Это нам! Я думала, это для украшения.       — Они же какой-то формы. Такое бы не стали подделывать.       — Может быть, и… — Долли уже усмехнулась, но, метнув взгляд на Виктора, только прокашлялась. — Короче, пошли откроем.       — А… А полуночи ждать не будем?       — Зачем? Тогда уже надо спать.       Теодор давился; у него был заливистый, лающий смех. Долли уже шагала, размахивая руками, вскинув голову. Она деловито села рядом с ёлкой. Виктор постарался подойти ненавязчивым призраком.       — Так. Оно тут не подписано. Ой! Чёрт! Мне же мистер Райхенберг говорил, кому что, Господи! Виктор, тебе большое длинное, Тео, это твоё, — Теодору она сунула подарок в руки. Со своего, пожирая взглядом, флегматично содрала бумагу. Это была книга. Долли поперхнулась, когда рассмотрела обложку, — какая-то красивая…       Она прочла записку, зажала в её зубах и принялась листать страницы. Её глаза округлились. Виктор заглянул на обложку. «Сказка бочки» Джонатана Свифта.       Долли уже читала первую страницу.       — Тео, а что такое «сатира»?       — А… Это когда смеются над чем-то плохим, — Теодор снимал подарочную упаковку с внимательной хмуростью, бережно разлепляя клей.       — Тебе помочь? — спросил Виктор. В нём просыпалось что-то застарелое, окоченевшее — неуместное и искреннее, не оживавшее с шести лет.       — Да всё хорошо.       — Можешь рвать. Это подарочная бумага. Она для того и…       — Это книга непочт… — Долли спохватилась и посмотрела на Виктора. Тот пожал плечами. Теодор мотал головой, встревоженно пытаясь наблюдать за обоими сразу. Долли растерянно договорила:       — Тут написано, что, чтобы вполне оценить эту сатиру, надо понимать то, что пародируется, или постоянно заглядывать в комментарии.       — Ну, там же есть комментарии. Загляни и всё.       — А если я не пойму?       — Потом можешь попробовать ещё.       Долли начала кусать губы.       — Но мне нравится, как про него пишут, — она положила книгу себе на колени, — про автора этого, что он хорошо пишет, что его со львом сравнили… А знаешь, я прочитаю.       — А Рождество?       — Мне уже подарили, — Долли кивнула на диван, — я хотела бумажную, потому что у меня глаза болят от телефона.       — А праздновать?       — Мы ж не религиозные.       Теодор улыбчиво покачал головой. Виктор тоже улыбнулся:       — Религия — это глупым людям для самоутешения.       — Да! — живо отозвалась Долли. Виктор, ошеломлённый внезапным позитивным вниманием, продолжил:       — Люди просто хотят чувствовать себя правыми. На хорошей стороне. Даже когда ничего стоящего не делают.       — Ну так пусть чувствуют.       Они посмотрели на Теодора. Он не до конца распаковал свой подарок, по-прежнему пытаясь не повредить подарочную бумагу. Была видна только полосатая плюшевая шерсть — но он уже обнимал то, что было внутри:       — Что плохого-то? Не всё же должно быть стоящим.       Долли нашлась первой:       — Но из-за религии люди делают разное тупое. Навязывают людям, как жить. У меня один мальчик в школе узнал, что у меня родители не христиане, я ему просто сказала — он мне рассказывал, что мы все в аду потом будем. Было смешно. Так бесился на пустом месте.       Теодор вздохнул:       — Значит, ему это было важно.       — Ну и что? Я его не спрашивала.       — Может, если бы у него спросили, почему ему так важно, он бы говорил по-другому.       — Да какая разница, — Долли опять начала смотреть в книгу и встрепенулась, — о, тут про религию как раз! Тут о том, что изжившееся и вредное в науке и религии.       Виктор посмотрел на ноги Теодора. На сплетении его шрамов были штрихи, от швов…       Вот наивный. Он же наивный. Ничему не научился после того, как его ломали… Наивность ли это тогда? Виктор напомнил:       — Ты ещё не размотал подарок.       — Ой.       Бережно разняв бумагу, Теодор ахнул. Под ней был полосатый плюшевый кот. Он и так обнимал его — а теперь обхватил за шею и бережно, оборонительно уложил ладонь ему на голову. Виктор наблюдал, хмурясь. Теодор открыл глаза поверх кота:       — А твой?       Виктор неуверенно потянулся за подарком. Теодор наблюдал жадно, напоказ — он знал, что людям легче делать себе что-то приятное, если они чувствуют чужой интерес. Виктор рванул бумагу.       Электронное пианино.       Восторг слился с обжигающим страхом. Страшными были воспоминания — ночь, когда он, голодный, прокрался вниз и разыгрался на рояле в три часа ночи, то, что он услышал из спальни на верхнем этаже…       Может, подарить ему электронное пианино, чтобы он мог заниматься в наушниках, когда захочет? Так Стелла шептала ночью, а утром сказала: Подумай, так будет удобнее — чтобы творить в свое удовольствие.       В своё удовольствие.       Записка сияла надеждой… Это подарок, это дорогой подарок — она не зла на него, она его не ненавидит, и вовсе не хотела ему ни на что указать! И ведь они тепло попрощались, когда она уходила! Виктор выдохнул в счастливом облегчении.       — Ты играешь? — ахнул Теодор. Виктор дёрнулся — он на мгновение забыл, что Теодор был рядом:       — Да.       — Мне очень нравится музыка на фортепиано! Особенно когда она… Скачущая и нервная.       Виктор заинтересовнано взглянул на Теодора.       — Знаешь, когда ноты резко скачут из… — Теодор хмурился, пытаясь показать рукой, — от высоких до более высоких, или низких, и это звучит так… Нервно и эмоционально и напряжённо, и после этого хочется плакать. Мне такое нравится.       — Типа октавы? — Виктор наклонился к пианино и тронул клавиши, но пианино не издало не звука. Теодор обеспокоенно потянул руку:       — Оно сломалось?       — Оно не включено, — сказали Долли и Виктор хором и переглянулись.       — Розетка там, — Долли ткнула пальцем. Виктор моргнул:       — Спасибо, я как-то догадался. Я тут живу.       Долли забрала свой телефон с зарядки. Виктор повозился с пианино. Теодор подтянул ему стул — Виктор замялся от неожиданности — и сел на пол.       — А тебе стул не нужен?       — Я уже с папой сидел рядом, когда он играет, это неудобно.       — Он, кстати, крутой певец.       — Правда? — Теодор расцвёл, — Я слушал не все его песни, там просто странно у него. Всё злое, сахарное такое, страшное и грустное, а потом как будто легче и… И проще, и… — не в силах описать, Теодор водил по воздуху рукой.       Виктор гуглил Уильяма Густавссона, когда узнал о нём за завтраком. Стелла тогда подарила ему заговорщический взгляд и тон:       — Он больше пятнадцати лет назад был замешан в какой-то страшной истории. Его опекун совершил самоубийство, и на этой почве он со своей тётей сошлись с агентами ФБР. Одновременно.       Виктор хотел быть готовым, когда, если их познакомят с ним… Переезд в Балтимор принёс настороженность и время от времени — спазмы боли за растущим отдалением от того, что было, когда ему было шесть, и что вряд ли повторится.       Уильям исчез из социальных сетей много лет назад, почти не объяснившись. Публичная сторона Балтимора его забыла. Он мелькал в альбомах сообществ малоизвестных музыкантов.       Он изменился. На старых фотографиях он был причёсанным, отретушированным, лоснящимся. Теперь его волосы были редкие, тронутые сединой, он улыбался во все зубы — и много где его запечатлили отклонившимся на плечо мужчине. Лохматому, веснушчатому, улыбчивому. Тот самый агент… На одной из фотографий Уильям замер в восторженной растерянности, полуобернувшись — агент запрыгнул ему на закорки.       Из песен Уильяма Виктор слушал только одну.       В клипе был один статичный кадр: угол стола и лежащая на нём детская зубная щётка. С грязью, темнеющей в завитках на ручке. Щетинки топорщились, облеплённые блестящей белой жижей. На второй минуте Виктор рассмотрел расплывшуюся каплю крови.       За щёткой были размытые очертания квартиры. Мелькали тени — открывалась и закрывалась дверь.       Мелодия была романтичной, голос Уильяма — вкрадчивым и ровным.       Горло першит от зависти… Нет. От сигаретного дыма, нет — от зависти к сигарете, которую бросила ты в воду у туфель твоих.       Как быстро она погасла. Блеснув напоследок, уснула. Ей больше гореть не пришлось       Как в воде, она нежно гасла на коже моих лопаток, на рельсах моих запястий. Мне больше скучать не пришлось.       Как быстро она истлела, пепла осыпав кольцом мой обручальный ожог. Ожог целовала вода.       Виктор едва не швырнул телефон в стену.       Когда Стелла вошла в его комнату, он на долю секунды отшатнулся, прежде чем броситься ей в объятия. Прижавшись к её плечу, он надеялся и не решился попросить, чтобы она положила руку ему на голову. Она гладила его спину — этого, наверное, было достаточно… Он не рассказал ей о том, что чувствовал — он сам едва понимал себя.       После той песни Виктор подумал, что Густавссон — полный псих, что наверняка его сын будет таким же — смазливым, остроносым задирой…       — Так тебе нравятся октавы? — торопливо уточнил Виктор, поднимая руки к пианино.       — Вроде бы. Я просто не знаю, как это называется. Я пытался научиться играть, но у меня не очень получалось, и вообще мне больше нравится строить, — Теодор спохватился и заговорил чуть громче, — мужчины любят строить.       Он оглянулся на Долли, но её не было. Теодор не видел, как она морщилась от шума их с Виктором разговора, пытаясь сосредоточиться на книжке, и как в конце-концов ушла на кухню, захватив телефон.       — Если хочешь, могу научить.       — Ну… Ну, немного я умею, мне папа рассказывал…       Теодор привстал на одно колено и положил руку на клавиши, извлекая из них сбивчивый звук:       — Вот так?       Виктор запнулся, глядя на его провисающее запястье и робко, криво лежащие на клавишах пальцы.       — Не совсем, — он потянулся к запястью Теодора. Теодор отдёрнулся, — извини, забыл предупредить, у меня всегда холодные руки.       — Нет, я… — Теодор начал нервно тереть запястье. — Я иногда нервничаю, когда меня трогают. Если кожа к коже. А сквозь одежду — ничего.       Он показательно положил руку Виктору на плечо; его ладонь грела даже сквозь одежду. Виктор кивнул:       — Хорошо. Так… Так вот, тебе нравятся октавы?       Виктор почувствовал неладное сразу — клавиши были другими, отзывались иначе, на электронном пианино были тоньше, чем на рояле. Понадеявшись на память рук, он звякнул парой октав…       Для него ошибки резали ухо ножом — недостаточно чистый звук, руки дрогнули — но Теодор, сидя на полу, ахнул и закивал.       Виктор решительно сжал губы. Его тянуло к восторгу в глазах Теодора, как кота к солнечному подоконнику. Надо было привыкнуть к инструменту… Он пробежался гаммой вверх по клавиатуре.       Теодор редко слышал гаммы — Уильям разогревался небрежно и торопливо; он садился за свой синтезатор, чтобы проиллюстрировать шутку, или в ответ на мысль Аллекса, чаще играл в наушниках. То, как быстро Виктор двигался по клавишам, казалось ему магией…       Виктор поддался искре азарта. Заиграв в обратном порядке, он на ходу перестроился — включил в гамму чёрные клавиши. Доиграв до первой октавы, сроднившись с инструментом, Виктор решился отвести взгляд. При виде вытаращенных глаз Теодора он улыбнулся в умилённой растерянности:       — Я могу ещё что-то поиграть.       — А… А ты не устал?       — Боже, нет, конечно. Так, щас, я тебе покажу, только… — Виктор оглянулся, пробежал к коробке и вынул из неё сустейн-педаль. — Ага. Сейчас, я разберусь как её подключать…       Он спешил, не попадал штекером в разъём. Теодор обеспокоенно наблюдал. Виктор побежал за нотами, на ходу оправдываясь:       — Мне просто кажется, тебе кое-что понравится.       Он открыл «Лунную сонату» Бетховена на третьей части, посмотрел на размер и ноты и, поморгав, ощутил, что не сможет исполнять такую бешеную гимнастику руками сходу; быстро, будто и не собирался играть с того места, пролистал к началу.       — Оно медленно начинается, но тебе должно понравиться. Особенно третья часть.       «Надеюсь, я её сыграю».       Первая часть «Лунной сонаты» разлилась по гостиной. Сначала сбивчиво, пока Виктор, одновременно читая ноты с листа, привыкал играть с единственной педалью; потом скорбно и протяжно.       Виктор на ходу продумывал переливы и оттенки звуков, вспоминая, как играл «Сонату» раньше. Он забыл, что хотел впечатлить Теодора — что тот вообще есть в комнате. Теодор просто слушал, обняв колени.       Когда ноты стали тонкими и жалобными, Теодор сглотнул ком в горле.       Виктор переворачивал страницы, ловко и вовремя зажимая педали, чтобы в звуках было как можно меньше заминок. Теодор пожалел, что не понимает нот и не может переворачивать страницы для него.       Дойдя до второй части, Виктор задержался, чтобы осознать ноты, двинул пальцами над клавиатурой, ища в воздухе новые, плавно-обрывистые движения рук… От весёлой, облегчённой мелодии Теодор начал улыбаться и качаться из стороны в сторону, даже придвинулся ближе.       Задержавшись перед нотным листом, нервно вдохнув, Виктор бросился в третью часть — неистовую и стремительную. Его плечи напряглись, в потоке он даже не обращал внимания на сбившиеся ноты или на ходу выкручивался — даже не морщился на противоречивые звуки или пальцы, скользнувшие на аккордах. Как в погоне: адреналин отключил мысли, были только удары и правильный момент, чтобы дёрнуть нотный лист. Сорвать. Увидеть путь дальше.       Теодор почти не дышал. Он обороняюще обхватил руками полосатого кота.       Когда спустя несколько долгих минут мелодия зазвенела трелью, Теодор замер — в надежде, что этим всё закончится: эта мука нервных, цикличных аккордов, эти попытки вырваться; трель, последний надрыв должна был быть освобождением — но, после нервных метаний по высоким нотам, Виктор вернулся к нижнему регистру, замедлился и, уже тише, но всё так же беспрерывно заиграли старые аккорды, уже тише.       Будто подтверждая неизбежность.       На предпоследнем ударе аккордов Виктор наконец почувствовал, что у него вспотели пальцы, раскраснелось лицо.       — Всё нормально? — неуверенно спросил Теодор. Виктор подскочил, чуть не ударился об электронное пианино, Теодор отпрянул. — Прости!       Сосредоточившись на нём, Виктор вернулся к реальности и выдохнул:       — Да… Да. Всё нормально. Я… Я просто очень сосредоточился, я почти с листа читал, поэтому…       — С листа? То есть ты раньше не видел эти ноты?..       — Видел, играл, просто не очень часто — я подумал, тебе это понравится, там третья часть очень нервная…       — Очень, — заверил Теодор, склоняясь над котом, — там… Там в начале так грустно, как в комнате, в которой грязно, потому что тебе было тяжело убирать, когда, знаешь, все дни такие… — Он сомкнул и разомкнул пальцы. — Вязкие, как болото. И так тоскливо.       — Да, — удивлённо отозвался Виктор; он был согласен, пусть сказал бы иначе. Он бы назвал это тоской покинутости — тоскливого, безысходного ожидания.       «А allegretto — это облегчение, это радость, когда, наконец, что-то происходит, и вы поговорили, и вы…» Виктор досадливо и мучительно поморщился. Влюблённый дурак. Только об одном и думает…       — А третья… — Теодор прижал ладони к лицу. Его голос надломился. — Третья… Там даже не выдохнуть, как будто тебя бьют палками.       — Или ты убегаешь от кого-то. Как вор, которого ловят.       — Или тебе больно, потому что ты что-то потерял… У Долли один раз порвалась тетрадка — очень страшно, на самом деле, потому что, когда она попыталась её сложить вместе, она порвалась ещё сильнее, а потом куски разнеслись ветром. Она очень долго писала… Она тогда очень сильно рыдала, выла. Как будто кто-то умер.       Виктор с замиранием сердца представил, как пишет ноты — а их потом разрывает задира или уносит ветром. Боль, разрывающее желание вернуться в прошлое и предотвратить катастрофу. Или хуже — потерять кого-то, кого он любит…       Друга. Стеллу!..       От самой мысли его передёрнуло. Он ощутил себя голым — будто у его дома сорвали крышу и бросили в открытом поле…       — Но никто же не умер, — откликнулся Теодор. Он не знал, что Виктор потерялся в болезненных мыслях, но поспешил заговорить из-за мутной тревоги. Виктор кивнул, — интересно, кто такое написал. Как ему было грустно.       — Да Бетховен. Мейнстримный. Дурак с беспокойным членом.       Слова обожгли вульгарной желчью. Виктор замер от стыда. Он же не о Бетховене, он не хотел, зачем он… Теодор только сочувственно нахмурился:       — В смысле у него была безответная любовь?       — Ага. А она вышла за другого композитора.       — Очень жаль…       — Да он вечно в кого-то влюблялся.       — Это же больно.       Виктор пожал плечами, не зная, чем спорить. «Жалеет всех, кота тискает, за шрамы ему неудобно… А себя он когда жалеет?»       Долли наблюдала за ними из приоткрытой двери кухни. Закрыв дверь, она вернулась на подоконник.