Картинки

Тихие звуки странным образом распространяются на всю кухню. Заполняют собой пространство вокруг, залезают в каждый уголок, липнут к коже, создавая на ее поверхности почти неощутимую физически вибрирующую пленку. Может быть, мурашки пробирают именно из-за нее, а может из-за чего-то куда более глубокого. Мелодия сейчас воспринимается совершенно по-особенному. Глубоко, близко, объемно… Она распирает изнутри, будто создает в грудной клетке огромный дрожащий шар. Этот шар хочется заполнить всем самым светлым, самым теплым, всем, в чем нуждаются оба человека, которые замерли серыми статуями посреди комнаты. Несуществующие шары внутри обоих продолжают расти. Они давят на ребра, перекрывают дыхание, увеличиваются настолько, что становится больно. Их подкармливают нерешительность, неуверенность и витающая в воздухе вместе с музыкой тоска. Сережа решается первым. В конце концов, расходиться по разным сторонам вот в таком вот ощущении недосказанности и напряжения — какое-то издевательство. Они взрослые люди, они уважают и, что уж умалчивать, любят друг друга в самом настоящем смысле этого слова. Поэтому сейчас обижаться и злиться — совсем не их вариант. Решение окончательно разойтись — обоюдное, вынашиваемое в головах уже не первых год и, как бы все внутри не бунтовало против, правильное. Матвиенко протягивает вперед чуть ослабшую руку. В голове все еще повторяется по кругу недавний диалог, который лишь слегка перебивается негромкой музыкой. — Дим, ты меня позвал, чтобы.? — Да, сегодня. — То есть сейчас мы поговорим, разойдемся и… все? — Сереже тяжело дается последнее слово, но он знал, о чем пойдет речь. Знал и готовил себя к этому. По крайней мере, насколько это вообще возможно. — Все. — Вот просто так? — Мы же договорились. — у Позова между бровями появляется маленькая морщинка. И она до того умоляющая и отчаянная, что Сереже приходится невольно закатить глаза. — Да знаю я. Но ты можешь дать мне тебя увидеть хотя бы напоследок? — Матвиенко проговаривает совсем тихо, но не попросить просто не может. — Ты меня видишь. — Дима напускает на себя совершенно идиотский вид. Застывает весь на месте, максимально отстраняется и играет в дурака. — Ты знаешь, о чем я. Перестань изображать из себя камень. Позов молчит какое-то время. Держится непонятно зачем, судорожно бегает взглядом по стене, но в конце концов сдается. Он так ужасно устал, что нет никаких сил. — Я не… Не получается. — признается на грани слышимости, даже виновато как-то. У него действительно ничего не получается. Потому что тяжело до ужаса. Потому что Дима совсем не умеет быть сильным, не умеет держаться достойно. Потому что стоит дать волю чему-то одному, наружу прорвется и все остальное. И чтобы сдержать огромный поток из всего и сразу, Позов возводит на себе же невероятных размеров броню, которую снять потом очень и очень сложно. Она срастается с кожей, захватывает целиком и полностью и придавливает к земле своей тяжестью. Матвиенко разглядывает лицо человека напротив и читает по нему все без особенных усилий. Вздыхает тихо, достает телефон из кармана и ищет какой-нибудь мало-мальски подходящий трек. Рука зависает в воздухе. Она совсем немного подрагивает, потому что находится на весу уже около минуты. Одинокая, ждущая и предлагающая хотя бы закончить все… хорошо. Время кажется тягучим и липким. Застывшим, затягивающим и немного волнительным. Мелодия из телефона продолжает литься, как ни в чем не бывало, будто напоминая о том, что на самом деле все продолжается. Мир продолжает существовать, а жизнь идет своим чередом. И, как ни странно, это одновременно бесит и обнадеживает. Наконец, доверчиво раскрытую ладонь накрывает другая. Эта другая — горячая до жути, горячая от переживаний и метаний. Слегка влажная, совсем чуть-чуть дрожащая, но приносящая с собой столько облегчения и тепла, что хочется мгновенно осесть на пол. Самое сложное решение принято, безмолвное согласие на адекватное расставание дано. Теперь можно расслабиться. По крайней мере до тех пор, пока до мозга не дойдет окончательно. Пока не придет то самое осознание, после которого получится, разве что, согнуться в какой-нибудь неестественной позе и выть без остановки до потери голоса. Сейчас — только подвешенное, тоскливое состояние, попытки заглушить это нарочито-позитивным «жизнь продолжается, а мы все еще друзья» и пресловутое желание схватить напоследок хоть что-нибудь. Матвиенко смелеет сразу после того, как ощущает ответное прикосновение. Делает шаг вперед, обхватывает чужую талию с какой-то жадностью и прижимает к себе близко и стремительно. Впечатывает Диму в себя, грудью к груди, и, кажется, даже слышит ускоренное сердцебиение, все еще одно на двоих. Позов выдыхает шумно и на самое ухо. Так, что у Сережи от этого выдоха по шее ползут мурашки. Но человек в его руках все еще находится в явном напряжении. Ему все еще сложно просто взять и откинуть в сторону собственную защиту, призванную сберечь хотя бы какие-то остатки заполненного горечью рассудка. — Дим, ну пожалуйста. Дадим себе еще… двадцать минут. А потом я уйду. Матвиенко знает, как общаться с Позовым. Знает, что нужно установить четкие временные рамки (так тому будет проще), знает, что надо попросить, мягко, но уверенно, знает, что надо обозначить то, что его оставят наедине с собой совсем скоро. Не заставят показывать собственную слабость и бессилие кому-то еще. — Хорошо. — Дима может только головой кивнуть, хотя это «хорошо» дается ему действительно сложно. Он изо всех сил старается настроиться, расслабиться, отпустить себя. Понимает, что попросту сожрёт себя же с потрохами уже этим вечером, если упустит возможность в последний раз побыть наедине с Матвиенко… вот так. Позов устраивает вторую руку на чужом плече. Ведет открытой ладонью, поглаживает ключицы большим пальцем и останавливается у основания шеи. Теперь можно и начинать. Сережа делает уверенный шаг назад. Просто проверяет, насколько партнер готов и податлив. Позов двигается следом сразу, настраивается на нужную волну и понимает, что Матвиенко сегодня ведет. Хотя, так уж повелось, что сколько бы раз они не танцевали, Сережа ведет почти всегда. Хотя бы потому, что он в этом деле куда опытнее. Из телефона льется уже следующая песня. Она кажется не менее проникновенной, задевает что-то внутри ничуть не хуже. А может быть, дело и вовсе не в песне. Матвиенко просто льнет поближе, заглядывает в глаза напротив мягко и ласково, и принимается медленно и осторожно перемещаться по кухне. Переступает с ноги на ногу, берет совсем плавный темп и буквально скользит по кухонному покрытию, утягивая за собой сразу же перехватывающего все движения партнера. Может быть, со стороны они выглядят слегка неловко и нескладно, но ощущают оба в этот момент абсолютное единение. Сережа всегда чувствовал в танце что-то особенное. Может быть, так повелось еще со времен его занятий серьезными танцами, а может, это было просто его. У Матвиенко в такие моменты получалось чувствовать партнера необыкновенно тонко. Он считывал каждое движение и каждую запинку, каждое мимолетное напряжение или неуверенность. Но Дима на удивление держался так уверенно и открыто, что где-то в самом центре все восхищенно и даже как-то гордо сжималось. Матвиенко тихонько и низко мычит, повторяя мелодию. Не отрывается от чужих глаз, как будто пытается разглядеть там что-то новое, хотя на деле хочет увидеть только все то, что уже слишком хорошо знакомо. И Дима ему это позволяет. Смотрит прямо, с грустной нежностью, отчаянной лаской и тоскливой влюбленностью. Позов поглаживает большим пальцем чужую ладонь, в какой-то момент и вовсе поднося ее к своим губам и оставляя на тыльной стороне несколько мимолетных поцелуев. И стоит только Диме прильнуть губами уже к внутренней стороне, к самому центру чужой ладошки, как Сережа перестает контролировать себя так хорошо и сбивается с ритма. Неловко переступает с ноги на ногу, подстраиваясь обратно, и с наигранным недовольством ловит чужой смешок. — Не сбивай меня. — проговаривает слегка хрипловато, возвращаясь к намеченной траектории. — Какой серьёзный. — Дима смотрит будто бы даже умиленно и проговаривает в том тоне, в котором обычно разговаривают с любимыми детьми. Его в какой-то степени действительно умиляло серьезное отношение Сережи к танцам, но гораздо больше плавила все внутри такая реакция на собственные прикосновения. И тот факт, что с годами эта реакция ничуть не поблекла. Они танцуют еще две песни. Думают наверняка об одном и том же, позволяют себе почувствовать тепло чужого тела так, как хочется, близко, смело, но без откровенной пошлости. Укладывают головы друг другу на плечи, покрепче сжимают ладони на спине и боках, соединяются кончиками носов и оставляют совсем невесомые поцелуи на щеках. Двадцать минут подходят к концу. Пятая песня уже достигла какой-никакой кульминации, а значит, осталось только парочку повторений припева. Дима как-то судорожно выдыхает и впивается пальцами в Сережину спину куда крепче, чем стоило бы. Последние несколько шагов. Последний небольшой круг. Движение неуверенно прекращается вместе со сходящей на нет мелодией. Теперь оба замерли на месте, а время снова ощущается, как что-то застывшее и нереальное. Это все иллюзия, все только страхи беспокойного сознания. На самом деле они все еще танцуют. Все еще продолжают существовать в необыкновенно слаженном и плавном движении, которое освобождает сознание и душу. — Пора. — Знаю. Их руки все еще греют друг друга, они все еще ощущают мягкое переплетение пальцев. Дыхание другого — совсем близко, чувствуется на собственной коже. — Пока. — Не смотри на меня так, как будто я умираю. Увидимся. Их тела чувствуют друг друга даже сквозь одежду, они едины, и ими движет последний бесконечный танец.