***
Во всей этой спешке и подготовке к свадьбе, во всех своих размышлениях об их первой брачной ночи, Гермиона не задумывалась о том, где именно они ее проведут, останутся ли они на ночь в Хогвартсе или отправятся дальше в Годрикову Лощину. Но затем Гарри повернулся к ней и тихо пробормотал: — Нам скоро нужно уходить, если мы хотим добраться в Годрикову Лощину, пока не стало слишком поздно. — Значит, мы сегодня едем в Годрикову Лощину? Он кивнул, но прежде, чем она успела спросить, как они будут добираться домой, её проводили в небольшую комнату рядом с Большим залом. Гермиона знала, что Годрикова Лощина находилась в нескольких днях езды в экипаже от Лондона и, следовательно, по меньшей мере в неделе езды от Хогвартса. Гермиона переоделась в дорожное платье, и мать в последний раз обняла её. Наступила пора уезжать. Теперь она была женой Гарри; её место было рядом с ним. Он ждал девушку в Большом зале, беседуя с Роном и мистером Люпином, но при её появлении поднял глаза и улыбнулся, и Гермиона ответила ему улыбкой. Она все еще задавалась вопросом, как они будут добираться до Годриковой Лощины, но ответ на ее вопрос был получен в тот момент, когда они вышли из Большого зала. Гермиона уставилась на него, у нее перехватило дыхание, прежде чем она повернулась к Гарри. — О, Гарри! Он слегка улыбнулся, увидев ее широко раскрытые от удивления глаза. — Как, по-твоему, мы доберемся до Годриковой Лощины? — Я об этом не подумала, — призналась она. Она повернулась, когда мать тронула её за руку. — Гермиона, я понимаю, что не знакома с этим миром, но эта карета движется сама по себе? — неуверенно спросила ее мать. — О, ты не можешь их видеть, — воскликнула Гермиона. — Её везут фестралы. — Фестралы? — Это крылатые кони. Ее отец резко повернулся к ней, на лице его отразилось удивление. — Крылатые кони, похожие на пегасов? — Нет, боюсь, они гораздо более неприятны, чем пегасы, — призналась Гермиона. — Они большие и черные, но с белыми глазами, и у них довольно скелетообразные тела с головами и шеями, которые больше похожи на драконов. На самом деле, они выглядят очень угрожающе, и раньше их появление считалось дурным предзнаменованием, но это всего лишь суеверие. — О чём Гермиона не упомянула, — вмешался Гарри с лёгкой улыбкой, — так это о том, что фестралы видны только ведьмам и волшебникам, которые видели смерть. Однако, если говорить о более позитивной ноте, они действительно обладают совершенно экстраординарным чувством направления и могут летать в удивительно быстром темпе. — Я понимаю, — довольно слабо произнесла миссис Грейнджер, чуть крепче сжимая руку мужа. Гарри успокоил миссис Грейнджер, мягко сказав: — Поездка в экипаже будет совершенно безопасной, уверяю вас. Миссис Грейнджер слегка улыбнулась ему. Гарри помог Гермионе подняться в экипаж, прежде чем сесть рядом с ней. Фестралы казались нетерпеливыми и тронулись с места в тот момент, когда Гарри закрыл дверцу кареты, которая двинулась с места с таким рывком, что Гермиону отбросило назад на сиденье. Экипаж поднимался все выше и выше со скоростью, которую Гермиона сочла бы тревожной, если бы она была на открытом воздухе. Но в закрытом экипаже, с Гарри, сидящим рядом с ней, это было не так страшно, и она даже находила это немного волнующим. Она летела! Это был единственный волшебный опыт, которого у нее не было — и, честно говоря, она не очень жалела о нем, учитывая ее боязнь высоты. Но сейчас все было по-другому; здесь она чувствовала себя в большей безопасности. Это был опыт полета без опасности и необходимости смотреть вниз. — О, Гарри, — выдохнула она, наклоняясь вперед, чтобы выглянуть в окно. — Это замечательно. Посмотри, как быстро мы летим! Гарри откинулся на спинку сиденья кареты и с легкой улыбкой наблюдал за Гермионой, наслаждаясь видом восторга девушки. Ему самому скорее хотелось оказаться снаружи, на метле или, возможно, верхом на фестрале, чтобы он действительно мог почувствовать, как ночной ветер развевает его волосы, по-настоящему ощутить это, но он знал, что не сможет. Было также странно трогательно видеть волнение Гермионы. Он думал, что есть какая-то магия в том, чтобы увидеть чей-то первый опыт. Первый раз был особенным, его никогда нельзя было повторить, и видеть, как Гермиона так явно наслаждалась этим, было само по себе удовольствием, о котором он никогда раньше не думал. Тем более потому, что она была так честна в этом; в ней не было никакой ложной скромности, никаких претензий на то, что она более искушенная или знающая, чем была на самом деле. Он давно понял, что Гермиона была одним из самых откровенных людей, которых он когда-либо встречал. Она никогда не была застенчивой, никогда не была неискренней, никогда не претенциозной; ее скромность была такой же естественной и открытой, как и ее ум. Хотя теперь Гарри понял, что эта черта характера не считалась добродетелью в их обществе в целом, что поощряло всех молодых женщин притворяться невинными и кроткими, несмотря ни на что. Но Гермиона была неспособна притворяться кем-то иным и поэтому было очень легко навесить на неё ярлык синего чулка и отмахнуться от неё. Глядя на неё сейчас, наблюдая, как она совершенно искренне наслаждается своим первым опытом полета, Гарри понял, что честность Гермионы была одной из черт, которые ему нравились в ней больше всего. Он повидал слишком много неискренности и фальши, когда рос с Дурслями, которые были искусны притворяться слащавыми в присутствии других людей. — Как мило с твоей стороны принять свой ребенка умершей сестры и воспитывать его как своего собственного — однажды он подслушал эти слова одной из соседок, на что его тетя Петуния довольно улыбалась, обращаясь с ним наедине немногим лучше, чем с рабом. Её глаза почти светились в тусклом лунном свете, неровно освещавшем экипаж. Она повернулась и улыбнулась ему. — Я никогда раньше не летала, — призналась она довольно застенчиво. — Я догадался об этом, — сказал он с легкой улыбкой. Гермиона покраснела. — Честно говоря, я боюсь высоты, поэтому мне не нравится мысль о том, чтобы посмотреть вниз и не увидеть под ногами ничего, кроме воздуха, но это совсем другое. Мне не нужно смотреть вниз; я могу просто выглянуть наружу и увидеть звезды и облака, и у меня все еще есть что-то твердое под ногами, так что это не так страшно. — Я не знал, что ты боишься высоты, — ответил Гарри, почувствовав вспышку удивления. Он всегда думал о Гермионе как о такой храброй; она и была храброй. Он, как никто другой, знал, какой смелой она может быть. Гарри не знал ни одной другой молодой женщины, которая сделала бы что-то из того, что делала Гермиона, и кто пошел бы на тот же риск, что и она, чтобы помочь ему. Но почему-то он не знал, что она боится высоты. Это была, подумал он, одна трещинка в её броне, маленькая уязвимость, и ему вдруг показалось милым знать, что у нее есть эта единственная слабость. Она издала тихий, довольно застенчивый смешок. — Вот почему единственным ограничением, против которого я не возражала, было правило, запрещающее девочкам брать уроки полётов или играть в квиддич. — Это правда, но я никогда по-настоящему не задумывался об этом. Это единственная вещь, по поводу которой я никогда не слышал, чтобы ты протестовала. Мерлин знает, я слышал, как ты возражала почти против всего остального, — добавил он, поддразнивая. Она покраснела. — Ну, некоторые ограничения действительно несправедливы. — Я знаю. Они устарели и основаны на ложных суждениях о молодых женщинах, — сказал он с легкой улыбкой, повторив две из ее наиболее часто озвучиваемых причин возражения против той или иной политики. — Ну, так и есть! И Гарри поддался смеху, который зарождался внутри него при виде ее возмущенного выражения лица, чувствуя, что затянувшаяся неловкость от сознания того, что она стала его женой, теперь рассеивается. Это была действительно та Гермиона, которую он знал; казалось, что большинство его самых ранних воспоминаний об их дружбе были связаны с тем, как Гермиона выражала свое возмущение политикой Хогвартса относительно того, что подходит молодым ведьмам, а что нет. Она все еще была тем другом, которого он так хорошо знал. Возможно, у них не было любви или страсти, но у них была дружба; они могли бы чувствовать себя комфортно, могли быть довольны своим браком…***
Казалось, прошло совсем немного времени — определенно, задолго до того, как ей надоело смотреть в окно. Гермиона любовалась ночным небом — прежде чем почувствовала, что экипаж начал снижаться, а затем, еще через минуту, приземлился с небольшим толчком. И она выглянула в окно, когда карета поехала вперед, увидев, что они находятся в большом дворе. Всё, что она слышала о скорости, с которой фестралы могли путешествовать, было, безусловно, правдой, размышляла Гермиона. — Вот мы и приехали, — сказал Гарри, когда экипаж замедлил ход и остановился. Он открыл дверь и вышел, прежде чем помочь выйти Гермионе, и едва её ноги коснулись земли, как их внимание привлек знакомый голос, воскликнувший: — Мистер Гарри Поттер, сэр! Гермиона поспешно отряхнула свое дорожное платье, когда Гарри повернулся, чтобы улыбнуться Добби, домашнему эльфу, которого Гарри освободил и который, в свою очередь, вознаградил Гарри безупречной преданностью. — Привет, Добби. Я надеюсь, ты помнишь Гермиону? Добби поклонился так низко, что его нос почти коснулся земли, а Гермиона улыбнулась домовому эльфу. — Привет, Добби. — О, мисс Миони, это действительно большая честь для меня! Добби очень рад приветствовать вас и мистера Гарри Поттера в Годриковой Лощине! Гарри подавил улыбку, услышав, как Добби назвал Гермиону; Добби, возможно, был единственным человеком — существом, — который дал Гермионе прозвище, которое она терпела. — Спасибо, Добби, — ответила Гермиона. — Для нас все готово, Добби? — спросил Гарри. Добби кивнул с таким энтузиазмом, что, казалось, все его тело подпрыгнуло вверх-вниз. — О да, мистер Гарри Поттер, сэр! Добби обо всем позаботился; дом был полностью убран, комната мисс Миони готова для нее, а Винни ждет мисс в ее гардеробной. — Винни — это домашний эльф, которого я нанял для тебя, — пояснил Гарри. — Мы можем осмотреть дом завтра, ведь уже поздно. Она слегка улыбнулась ему. — Это был напряжённый день. Она отвела взгляд, притворяясь очарованной окружающим, хотя на самом деле видела очень мало, внезапно мучительно осознав, что сейчас их брачная ночь. Она пыталась не думать об этом и преуспела в том, чтобы выкинуть это из головы, но теперь… теперь она больше не могла этого избегать. Слова её матери — и утешительные, и тревожные — эхом отдавались в ее голове. Она сказала, что будет больно — насколько сильно? Она не боялась этого, по крайней мере, с Гарри, но действительно ли он — мог ли он — желать её? Она вспомнила прикосновение его губ к своим ранее и почувствовала, как по телу пробежала странная дрожь; поцелуев будет больше, не так ли? Она не думала, что будет возражать против этого, вспомнив, как покалывало ее губы после того, как его губы коснулись ее губ… Она осознала, что Гарри повёл её вверх по широкой изогнутой лестнице, затем по коридору и теперь остановился у двери. — Это твоя спальня, — с некоторой неловкостью он открыл дверь. Широко раскрытые глаза Гермионы едва замечали мебель, выдержанную в основном в белых тонах с голубыми вставками, потому что всё её внимание было сосредоточено на большой кровати с балдахином, покрывала на которой тоже были белыми и расшиты нежным узором из маленьких голубых цветов. — Если тебе не нравится убранство, ты можешь поменять в комнате всё, что захочешь, — поспешно сказал Гарри. Гермиона с усилием оторвалась от своих мыслей настолько, чтобы покачать головой и одарить его такой широкой улыбкой, на какую была способна. — О, нет, всё прекрасно. Он указал на дверь в дальней стене. — Эта дверь ведёт в твою гардеробную. Он сделал паузу, его щеки залились краской, и, указав на ближайшую дверь в соседней стене, добавил явно скованно: — Эта дверь ведёт в мою спальню. — О, — это было всё, что смогла сказать Гермиона. Её губы, казалось, разучились функционировать. Она выпрямила спину, внезапно разозлившись на себя за то, что была такой глупой. Она вела себя как настоящая зануда, как и любая скучная молодая леди. Она взглянула на Гарри и заставила себя сказать, чувствуя, как ее щеки заливает румянец: — Мне… мне просто нужно 15 минут, чтобы… подготовиться… Настала его очередь покраснеть и выглядеть смущённым. — Гермиона, я… сегодня вечером ничего не случится. — Мы не собираемся… э-э… подтвердить наш брак? Она чувствовала, что её щеки пылают, и не могла встретиться с ним взглядом, уставившись в стену или на занавески. — Я думал… я думал, ты захочешь иметь некоторое время, чтобы… привыкнуть к тому, что мы женаты, прежде чем мы… — он замолчал, сделав неловкое движение одной рукой. — О, — снова сказала Гермиона. Ей хотелось бы придумать, что еще сказать, но она не могла; ни один урок этикета, который она когда-либо изучала, не подсказывал ей, как реагировать на подобного рода заявления своего мужа! Сказать «Спасибо» было едва ли возможно — если уж на то пошло, она не знала, испытывала ли она благодарность, облегчение, разочарование или обиду. Она не знала, что чувствовала, кроме замешательства и мучительного дискомфорта. И она тоже ненавидела это, ненавидела чувствовать себя такой неуверенной в себе, ненавидела чувствовать себя так неуютно рядом с Гарри. — Это… этого не произойдет, пока ты сама этого не захочешь, — сказал он более мягким тоном, как будто почувствовав ее дискомфорт и желание успокоить её. — Я… — начал он и остановился, а затем, наконец, сказал просто: — Спокойной ночи, Гермиона. — Спокойной ночи. А потом она довольно глупо подумала, что, по крайней мере, больше не сказала «О». Он бросил на неё последний взгляд, слегка подергивая губами, что, как она знала, должно было означать улыбку, но не совсем получилось, а затем он вышел, тихо закрыв за собой дверь. Оставив Гермиону стоять одну в своей новой спальне, и чувствовать себя более сбитой с толку и неуверенной, чем когда—либо прежде в своей жизни — и ей это чувство не нравилось. Они не собирались подтверждать брак — пока нет. Рассуждения Гарри о том, что ей потребуется время, чтобы привыкнуть к замужеству, скорее всего, были достаточно правдивы — это было бы в его духе — быть внимательным, — но тихий голос в её голове, который она не могла заглушить, задавался вопросом: — Неужели он не хотел завершить брак? Разве он не желал её? Что, если он просто не находил её желанной — в этом смысле, как женщину, — и по этой причине избегал подтверждения их брака? Какая-то часть её знала, что она придавала этому слишком большое значение, знала, что была несколько иррациональной, но она не могла не задаться вопросом: — Если бы Гарри женился на мисс Уизли, был бы он готов ждать, чтобы подтвердить этот брак? Тихий стук в дверь из её гардеробной вывел Гермиону из этих мучительных раздумий. — Входи. Дверь открылась, и на пороге появился домашний эльф, на этот раз с довольно грязным розовым бантом на голове, и Гермиона выдавила из себя улыбку. — О, ты должно быть, Винни. Домовая эльфийка присела в реверансе, сияя от осознания того, что Гермиона знает её имя. — Да, миссис Поттер, мэм. Для Винни большая честь находиться здесь, мэм, и Винни будет очень усердно работать, чтобы сделать всё, что может понадобиться миссис Поттер. — Я уверена, что ты так и сделаешь. — Винни убрала вашу одежду, которую прислали сюда. Не хотели бы вы переодеться сейчас? — Да, спасибо тебе, Винни. Было приятно выполнять заученные движения по подготовке ко сну — но даже на этом, как обнаружила Гермиона, смущение ночи еще не закончилось. Отпустив Винни, Гермиона открыла комод, где лежало бельё — и увидела ночную рубашку, которую мама приготовила для неё на эту ночь. Она была бледно-бирюзового цвета и сшита из абсолютно прозрачной ткани, которая даже не претендовала на какую-либо другую цель, кроме возбуждения мужского желания. Гермиона почувствовала, как румянец, поблекший за последние несколько минут, вернулся к её щекам. Мгновение она смотрела на неё, с трудом представляя, что когда-нибудь наберётся смелости надеть такую вещь, и в то же время, наоборот, наполовину желая, чтобы у неё вообще была причина надеть её сегодня вечером. Но свою первую брачную ночь ей придётся провести в одиночестве. Она подавила вздох, прикоснувшись пальцем к шелковистой прозрачной ткани. Возможно, однажды… А затем она вытащила одну из своих обычных хлопчатобумажных ночных рубашек, надела её с чувством, похожим на острую боль, прежде чем забраться в кровать. Она на мгновение отвлеклась от абсолютной роскоши и комфорта кровати — её кровать дома, то есть в доме родителей, и близко не была такого качества — и впервые она поняла, насколько Гарри был богат. Она никогда не думала благосостоянии Гарри. Это на самом деле это никогда не имело для нее значения, но постель была неизбежным, осязаемым доказательством его богатства, и она с легкой усмешкой подумала, что, возможно, она единственная молодая леди в Англии, которая в первую брачную ночь осознает богатство своего новоиспечённого мужа. Ее муж. Она опустила взгляд на дверь, соединяющую их спальни, гадая, спит ли он. Интересно, как выглядит его спальня, а также интересно, окажется ли она когда-нибудь в его постели… Гермиона размышляла, лёжа в удобной постели, пока не погрузилась в глубокий сон.