Правда о любви

      Через две недели после свадьбы до Гарри дошло, что он — круглый дурак.       По его мнению он так хорошо знал Гермиону и думал, что женитьба не изменит их взаимодействие, они спокойно уживутся. Он отказывался думать о физическом аспекте брака, просто не мог вообразить: никогда не мечтал о Гермионе в этом смысле, не чувствовал к ней физического влечения. Просто надеялся, что со временем всё у них получится естественным образом.       И поначалу, невзирая на редкие вспышки неловкости, всё так и шло. Знакомая Гермиона, с которой естественно и приятно проводить время. В конце концов она — его лучший друг, и он знал свою роль её друга. Но чего он не знал, так это как быть её мужем.       Он быстро осознал, что любит ощущать себя женатым на Гермионе.       Ему приятно проводить время и разговаривать с ней, приятно видеть её или, даже не глядя, ощущать её рядом, в соседнем кресле или где-то за спиной. Осознавать такое было странно — он естественно любил общество своей лучшей подруги — но почему-то в понимании таился более глубокий смысл.       Всё началось в первое утро. Увидев её спускающуюся в вестибюль, такую бодрую и симпатичную, он подумал, что ему предстоит наблюдать эту картину всю оставшуюся жизнь. И поймал себя на мысли, что совершенно не против.       Его радовало, как она изучала хозяйство вместе с Дэйзи — спокойно, методично и старательно. Как начала сама вести дела и принимать решения, не забывая улыбаться и благодарить Дэйзи за своевременные подсказки. Словом, её подход к серьёзному делу не претерпел изменений.       Ему нравилось, как загораются её глаза при виде библиотеки, нравилось смотреть на смену выражений лица при чтении — намёки на улыбку, нахмуренность, внимательность или рассеянность. Хотя последнее — очень редко. Вот только выражения бездумной безмятежности, так свойственного другим барышням, ей достичь не удавалось. Она не просто не желала даже примерять эту маску, а презирала её носителей. И эта её… некукольность нравилась ему не меньше всего остального.       Он полюбил простую грацию её движений — как она наливала чай, ела ужин, вставала, шла. Ничего похожего на изящные, нерешительные, лишние движения, так характерные для множества других барышень. Как у мисс Лаванды Браун, например. Манера держаться кардинально отличалась от обычной для девиц, у которых в ходу были трепетанье ресниц, жеманство в улыбках, назойливость и надутые губки притворных обид. Её движения отличались практичностью и завершённостью, что было легко не заметить, но за ужином он с удовольствием наблюдал, как изящно и ловко действуют её руки. Раньше он не замечал просто в силу отсутствия опыта трапез наедине. В большом зале Хогвартса его отвлекали и Рон, и общие шум и живость обстановки.       Ему нравился её интерес к истории его семьи. Особую благодарность он испытал за открытие ею отцовских заметок на полях. Читая их, он наконец-то познакомился с отцом гораздо ближе, чем по рассказам Ремуса и Сириуса.       Он ожидал смех и разговоры, дружбу и поддержку. Чего он совершенно не ждал, так это зарождения вожделения…       В семейной жизни неизбежна близость. Не обязательно в брачной постели, но каким-то иным образом неизбежно рождающая желание.       Может быть влияло осознание, что она спит рядом, и разделяет их дверь без замка. Пробуждалось желание увидеть её в ночной рубашке, с распущенными волосами.       Возможно дело было в совместном ужине, когда отсвет свечей мерцал на коже, рисуя её на удивление мягкой и гладкой, и когда он мог заметить каждую капельку, задержавшуюся на её губах до того, как она обмакнёт её салфеткой.       Или в простом знании, что она его жена, и ему позволено касаться её. В любом случае он смущался, разглядывая и замечая её.       Замечая изящество и изгибы фигуры, очертания и полноту губ. И её саму. Он заметил её, и впервые ощутил, как зачатки искушения и вожделения примешиваются к сигналам от органов чувств.       Он заметил изгиб шеи и нежную линию подбородка. Чему весьма удивился — до того ему не приходило в голову связывать Гермиону и слово «нежность». Но он не мог подобрать другого слова для описания округлости подбородка. И невольно гадал, как это — пройтись губами вдоль её шеи, и будет ли кожа ощущаться такой же гладкой и мягкой, как видится.       Первые слабые ростки желания, которого он не испытывал ранее, но теперь не мог выбросить из головы, порождали ощущение необычности, ведь он ощущал желание в прошлом. Вот только всегда оно было ответом на флирт, на желание какой-то барышни привлечь его внимание и никогда просто так. Вот только Гермиона не такая — она не флиртовала и не старалась привлечь его внимание. Защемило сердце — она выглядит совершенно довольной браком и состоянием их взаимоотношений, спокойных и дружеских. От него не ускользнула ирония ситуации — ведь именно дружбы он и хотел. А вот сейчас ему хочется, в том числе знать, может ли у них получиться нечто большее.       Гермиона не казалась изменившейся, пытающейся привлечь его. Это он сам ни с того, ни с сего посмотрел на неё по-другому. И возжелал.       Первыми ростками желания. Поначалу неуверенными, и он с лёгкостью мог их игнорировать, даже временами выбросить из головы. Истоки желания, не более. До той важной ночи, которая теперь всегда вспоминалась как «Та Ночь», когда он увидел её в ночной рубашке с распущенными волосами, каскадами локонов струящихся по плечам.       Ночная рубашка и халат почти идеально скрывали тело, только намекая на ожидаемые им округлости. Но что-то интимное крылось в самой возможности наблюдать её в таком виде, и в результате он возжелал её со страстью, не испытанной им до сих пор ни к ней, ни к кому-то ещё.       Впервые узрев красоту её распущенных волос, он неожиданно отнёс их в черты… эротичности. Завитки волос просто молили руки мужчины — его руки — «дотроньтесь до нас». Внезапное видение — то ли фантазия, то ли надежда — как он, целуя, погружает пальцы в её кудри.       Когда он проснулся в муках смятения и отчаяния, то оказался слишком растерян, чтобы оценить состояние её одежды. Потом заметил внезапное неудобство от тепла её тела, и открытую её взору свою обнажённую грудь, и грубое понимание насколько близко они сейчас, что не составит никакого труда притянуть её для поцелуя. Или ради большего…       Как раскаивающийся грешник, поспешно отведя взгляд от заманчивых форм, он погрузился в воспоминание о тьме и удушающем давлении вины, впервые признавая полезность кошмаров, сбивающих вожделение, и почти искал мрачные воспоминания.       Почти с облегчением он думал о кошмаре. Первым побуждением было — молчать, но, повинуясь неясному побуждению, он передумал. Впервые захотелось поделиться страхами с кем-то. С ней…       Самому себе он не смог бы объяснить, откуда в нём проснулось подобное желание, ведь в прошлом, даже если было кому исповедаться, он всё держал в себе.       Но Гермиона не такая как все, ей не всё равно, она слушает и старается понять.       А ведь действительно, с кем ему ещё говорить? Он никогда не думал делиться своими кошмарами ни с кем иным. Тогда, в окружавшем полумраке, он ощутил близость, когда естественным казалось поведать об измучившей его вине.       Она успокоила его и утешила душу. Не словами, а добротой — в голосе, во взгляде, в движении рук — погасила накал чувств. И не винила его в случившемся.       Проснулась ненависть к себе, когда в памяти всплыло собственное слепое упрямство, ничуть не смягчённое пониманием невозможности действовать по иному. Ещё тогда, давно, Гермиона урезонивала его, что хоть предыдущие видения Гарри были правдивы, это не означает, что верны конкретно эти, что Сириус Блэк не стал бы ставить под угрозу безопасность, покидая своё замечательное укрытие, и что, покинув Хогвартс, Гарри привлечёт внимание Волдеморта к тому месту на севере Англии, усилив опасность для Блэка. Но он, ослеплённый беспокойством за дядю Сириуса, не послушал её тогда. Потеряв родителей и найдя крёстного, он не мог себе позволить потерять и его из-за бездействия.       И всё равно он потерял Сириуса. Стоило ему прислушаться к Гермионе, и крёстный мог бы остаться в живых. Ну как ему самого себя простить, если даже забыть на краткое время он не в силах?       И вот она — единственная, кто вправе упрекнуть за ошибку — не винит его. Не осуждает. Результат её простых слов иначе как удивительным не назовёшь. Нет, не полное отпущение грехов — такое только чудесным образом вернувшемуся с того света Сириусу по силам — но близко, очень близко к нему.       Он смог в итоге встретиться с ней взглядом и разглядеть в глубине искренность и дружескую преданность, поколебавшие уверенность в своей вине.       Не сразу, но появилась готовность простить себя. Да, он ошибся, но с искренними и чистыми намерениями. Не стоит порицать себя за это.       Действительно, не не было полного отпущения грехов, но это много больше, чем он способен или собирался простить себе. И единственная причина случившегося — она.       Гадая, понимает ли она, как много значит для него, что именно она не осуждает его, он хотел бы найти слова благодарности. Но не мог. Не стал. Способность справляться с осуждением, оскорблениями и побоями стали его второй натурой ещё во время жизни с Дурслями, своеобразным щитом от словесных и физических ударов.       Но как справиться с сочувствием и любовью, он не представлял. Становилось не по себе от одной только мысли попытаться передать благодарность за каждое доброе слово и жест заботы. Особенно сейчас, когда рядом ощущалась не только мягкость тона и выражения лица, но ещё и тело, а его чувства всё дальше и дальше уплывали от чисто дружеских берегов. Пришлось искать спасение в весьма неубедительной попытке перевести всё в шутку.       — Полагаю, что ты меня не простишь, если я сам себя не прощу.       — Вы предполагаете верно, мистер Поттер, — взгляд смягчился, и улыбка тронула губы.       Формальное с иронией обращение подтолкнуло к осознанию близости всего — местоположения, ночного времени, тусклого освещения, одежды на них двоих — и напряжению в нём от соседства его обнажённой груди и её ночной рубашки, точнее восхитительных округлостей под ней, которые он не видел, но мог вообразить с пугающей чёткостью. Её тело рядом с его, тепло её бедра сбоку сквозь все слои одеял и простыней притягивали и призывали усилить близость.       От близости в теле проснулось вожделение и потребовало удовлетворения.       Ей нужно уйти. Немедленно. Чересчур опасно. Он может не сдержать обещания дать ей время — приспособиться к замужеству — и пожелать большего.       Она пришла в его спальню не с желанием, а с утешением. И пусть что-то — инстинкт может быть — шептало, что если он попросит — она останется, позволит целовать, касаться… сотворить на ней и с ней всё доселе только воображаемое. Но также он знал, что не попросит, не сможет попросить. Ему хотелось… Нет, не так. Ему нужна она. Но не покорная из чувства долга или сочувствия и желания утешить, а сама вожделеющая его.       Поэтому он попросил её вернуться в свою комнату и оставить его во внезапно одинокой постели. Благородный поступок.       Будь он поумнее, отвернулся бы и не наблюдал её уход. Но дурацкий порыв, и взгляд по спине скатился к округлостям пониже, но не задержался — слишком легки оказались намёки под слоями одежды — а притянулся к густым кудрям, волнами спадающими на плечи и ниже. От вспыхнувшего в голове поразительно живого образа Гермионы с пылающим лицом, разбросанными по подушкам волосами и страстным взглядом прямо ему в глаза, перехватило дыхание. Боже милостивый, ну когда его фантазии о ней успели стать такими рьяными? Когда она стала искушением, живым воплощением желания? Это же Гермиона…       Под вопросительным взглядом он запоздало осознал, что произнёс её имя вслух. Захваченный врасплох разум оказался не в силах сразу помочь хозяину, обдумывая более приятные, но немыслимые для произнесения вслух мысли: — Можно тебя поцеловать? Останься! Я хочу тебя! Почему и как давно я жутко хочу тебя?       — Твои волосы… выглядят мило, — выпалил он. И едва удержался, чтобы не передёрнуться от глупости — «милые»? Они восхитительны, когда распущены. Восхитительны и обольстительны — он не знал, что волосы женщины могут выглядеть так соблазнительно.       От её неподдельного удивления нахлынула волна нежности. Стало понятно, что у Гермионы даже мысли не возникало о своей привлекательности. А Гарри ощутил смесь вины и злости к себе и ко всему миру — за слепоту и равнодушие к её прелести. И дал себе слово постараться убедить её, как она хороша.       Но у него не получится без главного, без её страсти к нему…       Через неделю после Той Ночи Гарри ощутил, что по-настоящему сходит с ума. Из-за собственной жены.       Он разрывался между желаниями избегать её и проводить с ней всё возможное время. Она притягивала его с неумолимой силой солнца, управляющего жизнью цветов. Часть сознания, которая поумнее, рассуждала, что чем меньше времени проводит он с ней, тем меньше подвергается искушению и чувствует себя спокойнее. Но всё остальное, от чего зависели действия, не могло оставаться вдали от неё. Наблюдение за ней быстро стало любимым времяпрепровождением.       Но не только. Гораздо больше созерцания её за ежедневными занятиями он полюбил просто находиться рядом и наслаждаться её обществом. Одновременно так просто и так сложно.       Противоречивые желания сводили с ума.       В это утро Гарри укрылся в галерее, конечной точке бегства и лучшем месте пройтись и побороться с надоедливым желанием присоединиться к Гермионе в утренней прогулке по саду. Но даже галерея не предоставляла убежища. Краем глаза уловленный пастельный цвет привлёк внимание к окну и заставил задержаться, чтобы наблюдать за Гермионой.       Он не хотел, но улыбка не слушала приказов головы. Барышням положено было не ходить, а скользить небольшими, изящными шажками, но Гермиона так и не потрудилась освоить такую походку. Её непривычное изящество выглядело энергичным, если бы кто-то потрудился подобрать эпитет. Даже просто гуляя по саду, она не брела, а уверенно шагала, пусть без спешки, но с характерной для неё устремлённостью.       Она поправила выбившуюся из-под заколок прядь. Ещё одно осознанное им свойство, выделяющее Гермиону — контраст во внешнем виде. Аккуратность, организованность и простая одежда не сочетались с её волосами. Только здесь он понял её трудности с причёской, сохраняющей идеальность только на короткое время по утрам. Гермиону волосы раздражали, а его очаровывали пряди, сбегающие из казалось бы аккуратно затянутых в причёску локонов.       Всё ещё улыбаясь, он вздохнул. Он желал её, но не знал, взаимно ли желание. Он обещал ей время, но сколько его нужно? Пока она выглядит совершено довольной браком и без признаков влияния желаний, волновавших его самого.       — Слишком тяжкий вздох для молодожёна.       Гарри дёрнулся от смутно знакомого голоса и развернулся.       — Джеймс! — возмущённо пихнула мать отца, но, повернувшись к Гарри, улыбнулась. — Мальчик, дорогой мой!       Поражённый Гарри уставился на картину.       — Мама? Папа? Я… Я не знал. А все портреты разговаривают?       — Нет, только некоторые из не очень давних. Дорого, но мы с папой решили заказать наш портрет пораньше и такой возможностью. Как видишь, не зря.       — Ох, мама, — наконец он осознал ситуацию и едва не уронил челюсть на пол. Он на самом деле разговаривает со своими родителями.       — Ладно, чего ты тут вздыхал? — быстро вмешался Джеймс Поттер.       — Из-за Гермионы, — признался Гарри и удивился возникшей непринуждённости. Ему в голову не приходило, что портреты — некоторые — в поместье могут говорить. В Хогвартсе он привык к живым портретам, но теперь он знал о стоимости и специальных чарах и что число способных на такое художников не слишком превосходило количество изготовителей палочек. И он, естественно, предполагал, что портреты в доме — обычные. Но теперь он мог говорить с родителями, они, оказывается, не полностью потеряны для него.       — Она симпатичная, — признал его отец.       — Мне она нравится и кажется очень сообразительной, — добавила мать.       — Она умница. Всегда была старостой класса.       — Кого-то мне напоминает, — притворившись впавшим в раздумья, медленно выговорил Джеймс Поттер и тут же улыбнулся жене. — Выбрав эту девушку в жёны, ты поступил очень мудро, — более серьёзным тоном похвалил Гарри отец.       — Но я не выбирал её! — откровенно выпалил Гарри. — Я женился потому что должен был.       — Ты её скомпрометировал? — нахмурилась Лили.       — Нет! То есть в-общем, да, но на самом деле я ничего не сделал. Ничего не было. Выглядело так, и леди Дэнверс как-то узнала и взъелась на Гермиону.       — Леди Дэнверс?       — Старая карга всё ещё терроризирует общество, — отметил Джеймс с кривой усмешкой. — Помню-помню её.       — Она, конечно, старая дракониха, но я никогда не слышала, чтобы она так ужасно вела себя. Не была она ярой сторонницей нравственности, и мне трудно представить её нападки на Гермиону.       — Не знаю, мама. Но я не мог позволить Гермионе остаться с запятнанной репутацией!       — Понятно, что нет.       — Ты выглядел весьма довольным рядом с ней, на наш взгляд, — заговорил отец.       — Да… в-основном, да. Хотелось бы только знать… — затих Гарри, а затем очень тихо договорил, покраснев и не пытаясь смотреть на родителей — он сам не верил, что говорит такое, — желает ли она меня.       — Мне кажется, она испытывает очень нежные чувства к тебе, — отважилась нарушить тишину Лили.       Гарри наконец решился посмотреть на родителей, где отметил румянец у матери и безуспешно старающегося скрыть улыбку отца.       — Предполагаю, но мы всегда были друзьями. Как мне узнать нужно ли ей что-то больше дружбы?       — Она улыбается когда видит тебя? Точно помню, что улыбка твоей мамы при виде меня стала первым признаком её влюблённости.       — Она мой лучший друг и почти всегда улыбается, когда видит меня.       — Ох, у нас, женщин, свои способы, даже когда мы не можем сказать или показать открыто, — улыбнулась Лили. — Как она ведёт себя рядом с тобой? Не напрягается, когда берёт тебя за руку?       — Она берёт меня под руку когда мы идём рядом, — ответил Гарри без промедления.       Без сомнений, он не в силах забыть чёткое ощущение её тепла и близости каждый раз, когда они гуляли. Она уже привычно заправляла руку ему под локоть при любом движении вместе — жест, говорящий, что так ей спокойнее и легче, чем при простом наложении кисти на предплечье, жест, дарящий ему почти болезненное удовольствие. Действительно, иногда казалось, что Гермиона прижимается к нему, а когда задевалась сбоку её грудь ему стоило большого труда не сжиматься и не пытаться отдёрнуть горящую, как от ожога руку. Гуляя с ней, рукой он ощущал её близость, её тепло сквозь все слои одежд и мог невзначай легко касаться её тела. А глаза жили своей жизнью, своей волей привлечённые к декольте её простых платьев и малейшим замеченным намёкам на ложбинку, пока он, опомнившись, не отводил взгляд силой. Он был благородный человек, а благородный мужчина не пожирает глазами грудь благородной леди. Даже если упомянутая леди — его жена.       — Покажи ей знаменитый шарм Поттеров, — предложил ухмыляющийся отец, на что мама фыркнула совершенно не как леди.       — Не слушай. Он всё ещё в иллюзии, что я вышла за него, поддавшись его очарованию.       — Разве не так, милая?       — Если бы всё ограничилось только твоим шармом, Гарри никогда бы не появился на свет, — едкий тон мамы опровергался мягким выражением лица.       Джеймс изобразил хватающего воздух ртом раненого в сердце и встретился взглядом с Гарри.       — Остаётся только надеяться, что тебя, сынок, минует чаша сия, и твоя Гермиона относится к тебе с большим почтением.       — Нет, не относится, — не удержался Гарри от улыбки.       Джеймс преувеличенно мрачно вздохнул и тут же подмигнул Гарри.       — Пресная жизнь не грозит, если женишься на настоящей женщине.       — Как же тогда папа завоевал тебя? — Гарри оставил невысказанным подразумеваемый вопрос «Что делать, чтобы Гермиона захотела меня?» Он покраснел, мысленно поморщившись от отчаяния, с которым прозвучал бы этот вопрос вслух.       — Да, расскажи. Как я умудрился тебя покорить, если не обаянием?       — Если хочешь знать, то когда ты окоротил дурной характер леди Камиллы в её издевательствах над бедной мисс Баррет, — взглянув на Гарри, Лили объяснила. — Мисс Баррет, к сожалению, была весьма некрасива и очень стеснительна, а леди Камилла — признанной красавицей, и поэтому очень надменно относилась ко всем и взяла в привычку ехидно насмехаться над бедной девушкой. Твой отец оборвал леди Камиллу публично и пригласил мисс Баррет на танец.       — Ты мне об этом не рассказывала, — слегка удивился Джеймс.       Лили так нежно улыбнулась мужу, что Гарри смущённо отвернулся, ощутив себя нарушителем, вторгшимся в святая святых чужой жизни.       — Ты был настоящим героем.       Джеймс пожал плечами и ответил: — Мне никогда не нравилась леди Камилла, и кто-то должен был помочь мисс Баррет. Не я, так кто-нибудь ещё вмешался бы.       — Говори, что хочешь. Мне ты показал, что в тебе живёт не только эгоцентричный повеса, как я тогда была уверена.       Джеймс улыбнулся и поднёс руку жены к губам, а потом они перевели взгляды на Гарри.       Гарри посмотрел в окно на гуляющую Гермиону, стараясь скрыть глупое разочарование, что опыт родителей не подходит в его положении. Гермиона — давняя знакомая — и по-дружески заботится о нём.       Он оторвал взгляд от Гермионы и, обернувшись к родителям, встретился взглядом с улыбающейся матерью.       — О, Гарри, тебе не стоит бояться, что Гермиона не находит тебя привлекательным. Но я дам тебе один совет как женщина. Покажи ей своё внимание, но не в-общем, как заботу о благополучии или здоровье, а как к человеку, к личности.       Гарри медленно и задумчиво кивнул. Попробовать стоит. Только неизвестно, пробудит ли это в ней страсть. В конце концов, попытка ведь не пытка? И к тому же он желает видеть её счастливой независимо ни от чего, верно?       — Думаю, мне стоит попробовать.       Глянув ещё раз на Гермиону, он задался вопросом, как показать ей, что он… и тут его посетила идея. Он улыбнулся.       Да, это оно. Он точно знал, что ему делать.