Правда о любви

      Мисс Джиневра Уизли была недовольна. Ей пришлось бороться с собой, чтобы сохранить приятное выражение лица, даже когда ей хотелось свирепо посмотреть на неё, Гермиону Гре- нет, Гермиону Поттер, поправила себя Джинни, кипя от злости. — Это она во всём виновата, — подумала Джинни. Вина Гермионы заключалась в том, что она скомпрометировала себя — Джинни была совершенно уверена, что Гермиона, должно быть, каким-то образом устроила все так, чтобы её ночёвка в хижине с Гарри и Роном стала достоянием общественности. Если бы такой трюк сработал у самой Джинни, она бы договорилась остаться на ночь с Роном и мистером Поттером как можно раньше — за исключением того, что она знала, что это не сработает, поскольку Рон был бы подходящим сопровождающим, так что это ничего бы не дало. Но чтобы Гермиона спланировала такое, а потом, что ещё хуже, преуспела в этом — уже было достаточно, чтобы вывести Джинни из себя!       Гермиона улыбалась, и для Джинни каждая её улыбка была похожа на ухмылку, как будто она знала, что выиграла, и злорадствовала по этому поводу. Это действительно приводило в бешенство больше всего. Мистер Поттер принадлежал Джинни. Джинни знала, что он хотел жениться на ней. Но нет, Гарри должен был поступить благородно и жениться на Гермионе, а теперь всё пошло прахом. Идеальная жизнь, которую она планировала, её идеальная жизнь с красивым, богатым и героическим мужем, все красивые платья и драгоценности, о которых она уже начала мечтать, всё разрушено из-за Гермионы.       Джинни прищурилась, изучая Гермиону, которая сидела в конце обеденного стола напротив мистера Поттера. Несомненно, было отвратительно видеть, как он улыбается Гермионе с другого конца стола, а затем, как их взгляды встречаются и задерживаются на том, что очевидно являлось приватным разговором. Они выглядели как счастливая влюблённая пара. Джинни внезапно осознала, что стиснула челюсти, и с усилием расслабила их, изобразив на лице свою самую очаровательную улыбку, когда повернулась к мистеру Поттеру, только чтобы понять, что он всё ещё наблюдает за Гермионой с тем же мягким выражением в глазах.       Джинни отвернулась, изо всех сил стиснув зубы, но всё ещё улыбаясь. В этом не было никакого смысла! Что мог мистер Поттер найти в Гермионе? Она определенно не была красавицей; её волосы были тускло-каштановыми и слишком кудрявыми, а глаза — карими, самыми обычными. Она понятия не имела, что такое мода; Джинни прекрасно помнила, что Гермиона всегда была совершенно неспособна вести нормальный разговор на такие базовые темы, как последние фасоны шляп или достоинства различных городских модисток. Гермиона вовсе не была такой, как другие юные леди, её всегда больше интересовали более мужские, неженственные занятия, такие как защита от Тёмных искусств, чем другие, более женские предметы, такие как вышивание. Это было просто возмутительно, какой бойкой была Гермиона!       Джинни изучала Гермиону, пытаясь взглянуть на неё объективно и понять, что мистер Поттер нашёл в ней, но потерпела неудачу. Платье миссис Поттер было простым, почти полностью лишённым украшений и оборок, а её единственным украшением, не считая обручального кольца, была простая, очень невзрачная золотая цепочка. Джинни просто не могла этого понять. У миссис Поттер не было ни красоты, ни обаяния, ни понимания того, что на самом деле подобает юной леди — и все же именно на неё мистер Поттер смотрел с таким нежным выражением, именно ей мистер Поттер улыбался… И именно её мистер Поттер поцеловал с такой ощутимой нежностью, что было скандальным, да, но очень наглядным доказательством того, что мистер Поттер благополучно женат и, следовательно, совершенно недоступен для неё.       Хуже того, Джинни не смогла обнаружить в мистере Поттере ни малейшего сожаления, что он женился! Джинни не могла в это поверить. По какой ещё причине она ожидала этой домашней вечеринки, если не для того, чтобы увидеть хоть какой-то признак сожаления о том, что он потерял? Джинни не хотела, чтобы мистер Поттер был несчастен; всё, чего она хотела, всё, чего она действительно ожидала, это какого-нибудь знака — возможно, вздоха или взгляда, — который показал бы, что мистер Поттер испытывает некоторое сожаление при мысли о том, что он потерял. Какой-то признак того, что мистер Поттер в глубине души жалел, что не женился на Джинни.       Вместо этого Джинни была вынуждена наблюдать, как мистер Поттер смотрит на свою жену так, словно она самая красивая женщина в мире, и вообще ведёт себя очень похоже на совершенно очарованного мужа. И, словно этого было недостаточно, ещё и поведение мистера Поттера по отношению к самой Джинни оставляло желать лучшего. О, он был безупречно вежлив и любезен, каким и должен быть гостеприимный хозяин, но в его манерах было очень мало теплоты и никакой особой внимательности. Ранее в тот же день, когда Джинни намеренно привлекла внимание мистера Поттера, спросив о квиддиче, он отвечал на её вопросы с юмором и безупречной вежливостью, да, но также и отстранённо. Как будто мистер Поттер совершенно забыл, что когда-то вообще хотел ухаживать за Джинни, как будто мистер Поттер вообще никогда не думал жениться ни на ком, кроме Гермионы.       Всё это было совершенно необъяснимо и очень неприятно. Джинни подавила желание хмуро уставиться в свою тарелку. Она услышала, как Рон сделал какое-то замечание Гарри, и его шутливый тон до такой степени подействовал Джинни на нервы, что ей захотелось влепить брату пощечину за то, что он полностью проигнорировал унижение и гнев Джинни.       А Джинни могла только устремить свой злобный взгляд на Гермиону Поттер и безмолвно страдать от беспомощного гнева и обиды. Джинни признала, что её гнев был напрасен, и это осознание только усилило её негодование. Гермиона победила; она была замужем за Гарри Поттером, и даже если Джинни находила это совершенно непонятным, то мистер Поттер, казалось, был совсем без ума от Гермионы. Это было невыносимо, и Джинни могла только отчаянно желать, чтобы весь этот бесконечный день закончился, как и сам визит, без каких-либо проявлений нежной привязанности мистера Поттера к Гермионе.       Гарри, возможно, был бы удивлен, узнав, что его мысли и желания Джинни в тот момент были очень похожи, хотя и по совершенно разным причинам. Он мог бы поклясться, что этот ужин и весь день в целом длились вдвое дольше, чем обычный. И всё это, когда он был в лихорадочном предвкушении этой ночи, когда он, наконец, снова сможет остаться вдвоём с Гермионой. За весь день у него не было ни малейшего шанса побыть с женой наедине, за исключением той слишком короткой (и публичной) интерлюдии днем.       О чём он думал, решив, что устроить домашнюю вечеринку — мудрая идея? Он мысленно поморщился. Как глупо.       При таких темпах женитьба, казалось, могла превратить его в настоящего отшельника. Гарри сидел в своей столовой только с близкими ему людьми, и он обнаружил, что искренне желает, чтобы все его гости были в Египте, или на континенте, или, по крайней мере, в городе, где угодно, лишь бы их не было там, в его доме. Он хотел побыть наедине с Гермионой, хотел сидеть рядом с ней, чтобы говорить с ней и слушать её, а иногда протягивать руку, чтобы коснуться её руки. Вместо этого он обнаружил, что его отделяет от Гермионы длинный обеденный стол, и он был совершенно не в состоянии поговорить с ней наедине. Хотя то, что он сидел там, позволяло ему не отрывать от неё взгляда. Она была такой красивой, его жена, его Гермиона…       Гарри взглянул на улыбающуюся мисс Лавгуд, которая внимательно слушала, что говорил мистер Уизли, а затем на мисс Уизли, которую он всегда раньше считал такой милой, прежде чем снова посмотрел на Гермиону, решив, что Гермиона действительно была — по его, вероятно, предвзятому мнению — самой красивой женщиной на свете. Он не понимал, как мог знать её столько лет и не замечать этого, не видеть этого, но он мог только думать, что, должно быть, был абсолютно слеп.       Гермиона слегка улыбалась, слушая Ремуса, полностью сосредоточившись на том, что он говорил. Гарри знал её достаточно хорошо, чтобы распознать, когда она была рассеяна и не обращала внимания на то, что ест, и мог распознать заинтересованное выражение её лица. Он почувствовал вспышку любопытства относительно того, что Ремус рассказывал Гермионе, и сделал мысленную пометку спросить Гермиону позже. Позже… Это слово напомнило о недавнем обещании Гермионы подождать до вечера и отвлекло его мысли от праздного любопытства, чтобы сосредоточиться на ней и на всём, чего он хотел. Что он хотел сделать с ней наедине…       Его взгляд неторопливо скользнул по её лицу, вниз по изящному изгибу шеи и подбородка, по гладкой коже, открывавшейся из-за относительно низкого лифа её вечернего платья, каким бы скромным оно ни было. Как обычно, несколько прядей её волос выбились из прически, едва касаясь затылка и прелестного изгиба там, где шея соединялась с плечом. Он хотел прижаться губами к этому месту, попробовать на вкус её кожу, услышать восхитительные вздохи, которые она издавала всякий раз, когда он вот так прикасался к ней…       Гарри боролся с желанием, отводя взгляд от своей слишком соблазнительной жены и пытаясь сосредоточиться на Роне, который что-то говорил (из чего Гарри почти ничего не слышал). Рон выжидающе посмотрел на него, и Гарри быстро издал неопределенный звук согласия, прежде чем откусить довольно большой кусок, чтобы избежать дальнейших вопросов. К счастью, Рон, казалось, не заметил ничего странного и продолжил, в то время как Гарри прилагал мужественные усилия, чтобы слушать. Брак или, точнее, любовь, безусловно, открывали ему глаза на новые впечатления — хотя Гарри скорее думал, что смог бы прожить без своего нынешнего опыта сидения в столовой на публике в полувозбужденном состоянии и осознания того, что ему просто придется терпеть это ещё несколько часов.       Он больше никогда не собирался приглашать гостей к себе домой. Или, по крайней мере, до тех пор, пока это постоянное желание к Гермионе каким-то образом не ослабнет — хотя он и представить себе не мог, что это произойдёт. Гарри решил, что действительно больше никогда не будет устраивать ещё одну домашнюю вечеринку. Не тогда, когда у него была жена, которая была бесконечно более отвлекающей и желанной, чем любой гость. Но его решение всё равно означало, что ему нужно было вытерпеть остаток этого вечера, не говоря уже о следующих двух днях этой вечеринки.       Именно в этом не очень гостеприимном настроении Гарри решительно сосредоточился на том, что он должен делать как хозяин, и прислушался к тому, что говорил Рон. Но прежде чем он это сделал, он не смог удержаться от последнего, быстрого взгляда на Гермиону, встретившись с ней взглядом, когда она одарила его легкой, интимной улыбкой. И даже на таком расстоянии ему показалось, что он мог разглядеть обещание в её глазах, легкий румянец на её щеках, прежде чем она ответила взглядом и вернула своё внимание к Ремусу. И Гарри предпринял героическое усилие, чтобы полностью сосредоточить своё внимание на Роне.       Ещё всего несколько часов… Ещё несколько часов, и он снова сможет быть с Гермионой…       Всё когда-нибудь заканчивается, и казавшийся бесконечным ужин закончился, а затем, некоторое время спустя, миссис Уизли первой встала и сказала, что собирается уходить. (Гарри пришлось с трудом подавить желание выразить излишний энтузиазм по поводу этой идеи.) Мистер Уизли задержался ещё немного, прежде чем тоже удалиться, за ним почти сразу последовала мисс Уизли. Мисс Лавгуд оставалась ещё некоторое время, прежде чем тоже уйти на покой.       Гарри взглянул на Гермиону, когда она улыбнулась Рону и Ремусу, прежде чем сказать: — Я оставлю вас, джентльмены, наедине с вашей беседой. Она взглянула на Гарри, встретившись с ним взглядом, и он прочел невысказанную мысль в её глазах так ясно, как если бы она произнесла её вслух. — Поспеши наверх. И Гарри с трудом сдержался, чтобы не последовать за ней из гостиной, когда она уходила.       Гарри подавил вздох, возвращаясь на своё место, и посмотрел на Рона и Ремуса, заметив лёгкую, понимающую улыбку на лице Ремуса. Рон открыл рот, и Гарри напряженно ждал, ожидая, что тот скажет, что он тоже хотел бы удалиться, но вместо этого Рон произнёс с самой простодушной веселостью: — Послушай, Гарри, что ты скажешь, если мы попробуем немного того замечательного бренди, о котором ты упоминал ранее? Гарри отчаянно хотел отказаться, но хорошие манеры и его обязанности хозяина взяли вверх, и он согласился со всей готовностью, на какую был способен.       Несмотря на годы дружбы, ему хотелось убить Рона, когда они удалились в его кабинет и стали ждать пока Добби принесёт бренди. Он собирался убить Рона. Вот и всё. Действительно. Если Рон настоит на том, чтобы задержаться дольше, чем на несколько минут…

***

      Гарри шёл так быстро, как только мог, едва не переходя на недостойный бег по пустынному коридору, пока не добрался до двери своей спальни, единственной двери, из-под которой был виден свет. Он вошёл в комнату, и у него перехватило дыхание от открывшегося ему зрелища. И все последние остатки раздражения и нетерпения, которые он испытывал, исчезли, волна любви и вожделения заполнила его до тех пор, пока не осталось места ни для каких других эмоций. Она была всем, чего он когда-либо хотел или о чем мечтал в своей жизни…       Гермиона сидела на его кровати и читала книгу, которую отложила, как только он вошёл, она подняла голову и ослепительно улыбнулась ему. Это была не сдержанная улыбка, которую она использовала на публике, или более официальная, ничего не значащая светская улыбка. Это была открытая, предельно честная улыбка, которая светилась в её глазах, освещала её лицо и согревала его сердце при виде этого — тем более, что он прекрасно знал, что был единственным человеком, который когда-либо видел её такую улыбку.       На ней была ночная рубашка из такого прозрачного материала, что она скорее привлекала внимание к её формам, которые якобы скрывала, тонкий материал струился по её телу таким образом, что изгибы её груди были чётко очерчены, и он мог видеть лишь намеки на чуть более тёмные ореолы её сосков. Он почувствовал, как по нему прошла вспышка тепла, его тело немедленно отреагировало на это зрелище. Мерлин, она была так прекрасна…       Черт бы побрал Рона в любом случае! Ему следовало быть грубым и просто оставить Рона на произвол судьбы.       — Я надеюсь, тебе понравилась беседа с Роном и мистером Люпином.       Он скорчил красноречивую гримасу. — Рон был очень надоедливым и потягивал наш бренди, как будто умирал от жажды.       Гермиона рассмеялась. — Что за невежливые слова ты говоришь, Гарри, — мягко упрекнула она. — Рон не виноват в твоем нетерпении.       — Возможно, и нет, — признал Гарри, сбрасывая пиджак и развязывая галстук. — Но он мог бы уйти спать раньше, не задерживаясь за бокалом бренди. Посмотрим, понравится ли ему, если кто-нибудь поступит так же, когда у него появится жена, согревающая ему постель. Он замолчал, услышав её тихий смех, зная, что она понимает, что он притворяется, изображая большее раздражение, чем на самом деле.       Он бросил свой жилет на комод, прежде чем продолжить: — И Ремус был не намного лучше. Пусть они на рассчитывают, что мы пригласим их снова, — пригрозил он с притворной суровостью.       — Ты можешь не приглашать их, но я, конечно, приглашу, — поддразнила Гермиона. — Мне, например, очень нравится общество мистера Люпина.       — Да, я заметил, — сказал Гарри, изображая недовольство. — Что вы с ним обсуждали за ужином и после, что тебя так сильно заинтересовало?       — Ремус рассказывал мне о своем опыте защиты от тёмных искусств, и мы договорились, что он вернётся через неделю на мой первый урок.       — Приятно знать, что моя жена считает нужным посоветоваться со мной, прежде чем приглашать гостей в наш дом, — иронично сказал Гарри, обращаясь к воздуху. — Тебе очень повезло, что я не склонен быть ревнивым мужем, — сообщил он Гермионе с притворной серьёзностью, которой полностью противоречила дразнящая улыбка, которую он не смог сдержать.       Она тихо рассмеялась, потянувшись к нему, когда он опустился на постель рядом с ней. — О да, я давно знаю, что мне очень повезло с мужем.       — Хорошо. Смотри, чтобы ты не забыла об этом, — выдохнул он, проводя губами по её виску, а затем вниз, слегка покрывая поцелуями изгиб её щеки.       — Никогда, — тихо пообещала она как раз перед тем, как его губы нашли её. Она, как всегда, растаяла в его объятиях, ей губы приоткрылись, уступая. То, чего он хотел, она давала с такой открытой щедростью, которая никогда не переставала очаровывать его.       Его рука нежно обхватила её затылок, удерживая на месте, когда он переместился над ней, вдавливая её в подушки. Он чувствовал тонкий материал её ночной рубашки на своей обнаженной груди, и сквозь него тепло и мягкость её кожи, чувствовал, как её соски напряглись и затвердели у него на груди. Другая его рука неудержимо скользнула вниз по её телу, чтобы обхватить грудь, когда она выгнулась навстречу ему, издав тихий стон. Он поглаживал, ласкал и доставлял ей удовольствие через ночную рубашку до тех пор, пока ей не пришлось бороться за дыхание, у неё не осталось никакой связности, и она могла только тянуться к нему, подстегивая его. Материал, из которого была сделана ночная рубашка был достаточно тонким, чтобы вообще не служить препятствием, но всё равно это было слишком. Она хотела почувствовать прикосновение его кожи к своей.       Её руки вцепились в его плечи и задвигались беспокойно, нетерпеливо, жадно желая ощутить его кожу, напряжённые мышцы спины и еще ниже. Гермиона почувствовала острый укол потери, когда его руки прекратили свои ласки, только чтобы секунду спустя осознать, что он поднимает её ночную рубашку, и она выгнулась, услужливо приподнимая бедра, чтобы он мог её полностью снять. И она ощутила прикосновение прохладного воздуха к своей обнаженной коже, потом Гарри прижался ней, накрыв её своим горячим телом. Дрожь предвкушения и возбуждения прошла по ней, и Гермиона почувствовала, как её тело расслабляется, прижимается к нему. Она снова притянула его губы к своим, чтобы поцеловать его со всей страстью, со всей любовью и всем вожделением, которые она чувствовала. Её язык скользнул по уголкам его губ, переплетаясь с его языком, когда она целовала его со всем чувственным мастерством, на которое была способна.       Наконец он прервал поцелуй, задыхаясь, его губы двинулись дальше, скользя по линии её подбородка, нашёл чувствительное местечко прямо под мочкой уха, а затем спустился ниже, оставляя дорожку мягких, влажных поцелуев вдоль её шеи, пока она не застонала и не выгнулась под ним. — Ты такая красивая, — невнятно пробормотал он.       Ощущение его губ, низкий, хрипловатый звук его голоса, его слова, растекающиеся по её коже, слегка щекочущие, возбуждающие, все ощущения сливались воедино, пока она не могла поклясться, что физически ощущает каждый слог.       — Гарри… Его имя сорвалось с её губ со стоном, она даже не осознала, что произнесла его. Её пальцы запутались в его волосах, намереваясь притянуть его к себе, чтобы она могла поцеловать его, но он снова прижался губами к её коже, его губы оставили неторопливый след мягких, влажных поцелуев от её груди, вниз по животу и дальше… Он целовал, он лизал, он смаковал — и она сошла с ума. Её пальцы бездумно вцепились в его волосы, а затем расслабились на новой волне удовольствия, когда он провел языком по изгибу её бедра.       Она стонала, её тело горело под его губами и руками; она задыхалась, отчаявшаяся, нуждающаяся и извивающаяся под ним. Когда же он прекратит эту восхитительную пытку … Когда же он снова поднимется и войдет в неё, заполнит пустоту внутри неё…       Его губы спустились ниже, вдоль верхней части её бедра, а затем… а затем она почувствовала горячее дуновение его дыхания на своем бедре и там, в самой потаённой, самой интимной части своего тела… Это было слишком сильное ощущение, слишком много удовольствия — это казалось порочным, греховным, неотразимым… Конечно, он не стал бы… он не мог… Он хотел… он мог… и он сделал… Её губы приоткрылись, от вздоха или протеста, она не была уверена, потому что в этот момент он снова наклонился и поцеловал её там…       Всё дыхание и остатки разума покинули её в сдавленном крике. И она забыла протестовать, забыла дышать, забыла, где находится, своё собственное имя, забыла обо всем, кроме невероятной, шокирующей, волнующей близости его губ к этой самой интимной части её тела. Жидкий огонь струился по венам из того места, где двигались его губы и язык на её теле, исследуя, поклоняясь, изучая её самым сокровенным образом, каким мужчина может изучать женщину. Она чувствовала, словно какое-то безумие овладело её телом, её бедра прижимались к нему, тихие, задыхающиеся крики и стоны срывались с её губ, когда она извивалась под его прикосновениями. И тогда всё напряжение, всё нарастающее удовольствие достигли своего пика и взорвались внутри неё.       Когда Гермиона пришла в себя, то увидела, что Гарри отодвинулся назад, продолжая неторопливо, успокаивающе ласкать её. Он смотрел на неё с возбуждением, смешанным с такой нежностью, что у неё перехватило дыхание, и она могла только смутно думать, что никогда не усомнится в его чувствах к ней. Вся любовь, о которой она когда-либо мечтала, была ясно видна в его глазах в этот момент.       — О, боже… Слова дрожали на её губах, когда она судорожно вздыхала. Гермиона думала, что уже знает, какое наслаждение можно найти на брачном ложе? Она ошибалась; это была бледная имитация этого, что она чувствовала сегодня вечером. Очевидно, что любовь — и осознание того, что она любима, — оказало мощное влияние на их близость. Это было… чудесно…       — Ты прелестна. Слова были произнесены так просто и так явно искренне, что банальные слова каким-то образом обрели новый смысл, как будто их ещё никто не произносил или, по крайней мере, не с таким чувством.       Гарри мог поклясться, что у него перехватило дыхание, когда он наблюдал за Гермионой. Странный триумф (как будто это было в первый раз) смешивался с его неистовым желанием знать, что он сделал это, он довел её до этого пика наслаждения. Он был немного не уверен в себе, делая то, о чём слышал только шепотом и непристойными эвфемизмами* в мужских кругах, когда они обсуждали женщин и то, что доставляло им удовольствие. Но никто не говорил ему, что это возбудит его собственные желания до такой степени и доставит ему такое удовольствие. Попробовать её на вкус, исследовать влажную, мягкую, разгоряченную тайну её тела своими губами и языком… А потом увидеть её, услышать её, когда она кончила…       Она была самым милым, прелестнейшим созданием, которое он когда-либо видел. И хотя Гарри только недавно понял, что значит заниматься любовью, он обнаружил, что абсолютная открытость её удовольствия и страсти была сильнейшим афродизиаком. Она была слишком честна, чтобы скрывать свои чувства или мысли, и слишком честна, чтобы прятаться или пытаться скрывать свои реакции. И ему нравилось это в ней, нравилась не только её отзывчивость и страсть, но и беззастенчивая искренность её желаний, чувственность, которую она и не думала скрывать. Она была такой щедрой… Во всех отношениях, в спальне и вне её. За пределами спальни, она отдавала свою заботу, преданность и ум; именно поэтому она не могла оставаться в стороне, когда видела несправедливость. И в спальне она отдавала всю себя, всю страсть и естественную чувственность своей натуры, с честностью и великодушием, которые очаровали его, заманили в ловушку. Тем более, что, каким-то образом, несмотря на его слепоту по отношению к ней до недавнего времени, Гермиона — и вся её честность, все её великодушие, вся её страсть — была его…       — Гарри… — выдохнула она, скользнув одной рукой ему за шею, чтобы приблизить его губы к своим — не то чтобы его нужно было сильно уговаривать.       Он обхватил её лицо одной рукой и поцеловал, его губы прижались к её губам, его язык исследовал её рот, когда её губы смягчились и приоткрылись для него. И, как всегда, ему казалось, что он погружается в неё, отдается её теплу, её мягкости и её вкусу. Она пошевелилась под ним, её тело приспосабливалось к его телу, сливаясь с ним, с врожденной, инстинктивной чувственностью, от которой у него перехватило дыхание, а затем он почувствовал, как её рука скользнула между их телами и обвилась вокруг его достоинства. — Боже! Она собиралась стать причиной его смерти. Он резко оторвал свои бедра от её, напрягаясь от вожделения и посмотрел на неё сверху вниз, видя намек на улыбку, изогнувшую её губы, оттенок самодовольства в выражении её лица.              — Я хочу тебя, — просто сказала она, а затем крепче обхватила его рукой, вырвав стон из его груди, прежде чем он сдался. Он не смог бы устоять перед ней, даже если бы захотел. Он прижался губами к её губам, целуя долго и глубоко, его тело наклонилось к ней, когда её ноги раздвинулись для него, и он скользнул внутрь её влажного жара одним плавным движением. Он замер на мгновение, когда полностью вошел в неё, его глаза почти закатились от восхитительной агонии, когда он почувствовал, как она, тугая, горячая и влажная, окружает его.       — Гарри, — выдохнула она, а затем напрягла мышцы вокруг него, её руки и ноги обвились вокруг него, подбадривая, приветствуя его, подталкивая его вперёд.       — Гермиона… Её имя прозвучало грубым, гортанным звуком как раз перед тем, как он поцеловал её, когда его бедра начали двигаться, отстраняясь, а затем возвращаясь. Она встретила его движения и подстроилась под них, её бедра выгнулись ему навстречу, а руки вцепились в его плечи.       Биение его сердца громом отдавалось в ушах, но, несмотря на это, он слышал тихие звуки, которые она издавала, тихие вздохи и тихие стоны, знакомые и всегда эротичные звуки её возбуждения. Он любил всё это, упивался этим, всем, что было связано с ней — звуками, которые она издавала, её вкусом, её теплом, её отзывчивостью…       Он обхватил её грудь, его пальцы коснулись затвердевших сосков, и она вскрикнула. Его рука скользнула вниз по её телу в долгой ласке, пока он не нашел набухший, влажный центр её тела, где они соединялись. Она закричала, её крик поглотили его губы, когда он поцеловал её, чувствуя, как его бёдра ускоряют свои движения, чувствуя, как напряжение нарастает, нарастает…       Она снова вскрикнула, её мышцы конвульсивно сжались вокруг него, и это ощущение подтолкнуло Гарри через край, и он со стоном взорвался в оргазме. Она сделала это с ним, её тепло, её мягкость притягивали его к себе — и он мог только ответить, отдал ей свою жизнь, своё сердце и даже свою душу…       Он рухнул на неё сверху, его сердце, казалось, сейчас выскочит из груди, и попытался вздохнуть, попытался пошевелиться. Попробовал — и потерпел неудачу. Как долго он так лежал, Гарри не знал, но потом она немного сместилась, и он запоздало понял, что придавил её, и ему удалось перевернуться на бок, выскользнув из неё. Он притянул её к себе, согревая своим теплом, и она обняла его, расслабленно прижимаясь к нему, как будто это было то место, где она всегда должна была быть. Гарри закрыл глаза и наслаждался ощущением её тела рядом с собой, её прижатой к нему грудью, её тёплой тяжестью, когда она лежала наполовину над ним, одна из её ног переплелась с его… Он никогда больше не хотел двигаться. Гарри скорее почувствовал, чем услышал её тихий, удовлетворенный вздох, её дыхание слегка щекотало его кожу, за мгновение до этого он услышал, как она тихо прошептала: — Я люблю тебя.       Он улыбнулся про себя, чувствуя, как эти три слова «Я люблю тебя» обвиваются вокруг его сердца, проникают в него, наполняя его эмоциями, которых он никогда раньше не испытывал, наполняя его их «правдой». Правдой о её любви к нему — и о его любви к ней. — Я знаю.       Он почувствовал её лёгкую улыбку. — Это был неправильный ответ, — поддразнила она его. Она повернула голову, положив подбородок ему на грудь, чтобы встретиться с ним взглядом. — Ты должен был сказать, я тоже тебя люблю.       Он посмотрел на неё с преувеличенной невинностью и удивлением. — О, неужели? Как неосторожно с моей стороны. И как повезло, что у меня есть жена, которая всегда готова подсказать мне, что делать. Он намеренно больше ничего не сказал, подождал, пока не увидел улыбку в её глазах, когда её губы приоткрылись в дразнящем упреке, прежде чем мягко добавил: — Ты знаешь, я люблю тебя.       Его слова явно отвлекли её от того, что она собиралась сказать, и она остановилась, на мгновение моргнув, пока он наслаждался её видом (не часто ему удавалось увидеть свою Гермиону потерявшей дар речи). Но затем она улыбнулась, ослепительной улыбкой, улыбкой, которая сияла в её глазах и освещала всё её лицо, пока она не стала такой прекрасной, что у него защемило в груди от одного взгляда на неё и осознания того, что это выражение было для него, из-за него…       — О, Гарри… Она вздохнула как раз перед тем, как потянуться, чтобы нежно поцеловать его, её губы задержались на его губах, когда его рука прошлась по её спине в долгой ласке, прежде чем его пальцы запутались в её волосах, удерживая её голову на месте. Поцелуй медленно закончился, и Гермиона прижалась к нему, положив голову ему на плечо.       Он почти незаметно крепче обнял её, чувствуя, как его тело расслабляется, покой и счастье окутывают его, как одеяло, тёплое и успокаивающее. Это было счастье, промелькнула у него в голове мысль. Счастье — глубокое и истинное — быть здесь, чувствовать тёплую тяжесть тела Гермионы рядом с собой, знать, что он любит её, а она любит его. Он понял, что это было похоже на углубление комфорта, который он всегда испытывал с Гермионой, более интенсивная версия комфорта, если в этом есть какой-то смысл. Ему всегда было комфортно с Гермионой, он всегда чувствовал себя с ней непринуждённо. И это чувство было только глубже сейчас, более глубокое доверие. Он доверял ей свои секреты и свою жизнь в течение многих лет, и теперь казалось вполне естественным доверить ей свое сердце, саму свою душу, даже…       Прошло совсем немного времени, прежде чем дыхание Гермионы стало глубоким и ровным, и он понял, что она заснула. Он почувствовал волну нежности и пошевелился, чтобы натянуть на них одеяло, двигаясь осторожно, чтобы не потревожить её сон. Луч лунного света просачивался сквозь занавески, освещая её лицо, и он повернул голову на подушке ровно настолько, чтобы посмотреть на неё, удивляясь, когда наблюдение за её сном стало таким приятным времяпрепровождением. Она выглядела… другой… во сне, как-то мягче, более уязвимой, даже хрупкой, с такими расслабленными чертами лица. И хотя он, как никто другой, знал, что впечатление хрупкости обманчиво, что-то в её облике сейчас тронуло его сердце. Видя, как она вот так спит, ему захотелось окружить её заботой, чтобы она всегда была в безопасности и счастлива.       Он внезапно поймал себя на том, что вспоминает единственный раз, когда он видел Гермиону спящей до того, как они поженились, когда она приходила туда, где прятались они с Роном, потому что она кое-что выяснила. (Те роковые времена, о которых леди Дэнверс каким-то образом услышала и использовала, чтобы принудить их к этому браку, и он поймал себя на мысли, что, в конце концов, тот скандал оказался лучшим, что когда-либо случалось с ним.) Первый раз это произошло потому, что она выяснила, где должен быть спрятан один из крестражей, во второй раз, когда она нашла заклинание, которое, по её мнению, было бы полезно для победы над Волдемортом (и это было так; это было то заклинание, которое спасло ему жизнь, заклинание, отделяющее душу от тела). Оба раза Гермиона выглядела измождённой от усталости, и потом задремала в своем кресле. И у него не хватило духу разбудить её, он только укрыл её одеялом и ушёл в свою комнату, хотя обычно не спал.       Теперь, месяцы спустя, он вспоминал об этом с приливом благодарности и нежности, которых не испытывал тогда, поглощенный войной. Возможно, эта любовь действительно началась тогда, много месяцев назад, со всей её верностью, дружбой и мужеством, ведь она никогда не позволяла ничему, ни любому правилу Хогвартса или приличий (от которых она презрительно отмахивалась как от глупостей, когда на карту была поставлена его жизнь), помешать ей помочь ему. Возможно, только возможно, это чувство было здесь всегда, просто ожидая, когда он осознает его, и единственным аспектом, который был по-настоящему новым, было его желание…       Гарри действительно не знал, когда начал так сильно любить её, даже не мог точно вспомнить, когда понял, что любит её. Но, в конце концов, ему не нужно было знать, когда это произошло. Все, что ему нужно было знать, это то, что это было.       Он немного пошевелился, его тело приняло более удобное положение, а затем он замер, когда Гермиона беспокойно пошевелилась. Он коснулся губами её лба, его рука двигалась по её обнаженной спине в медленной ласке, и она прижалась к нему теснее, с её губ сорвался тихий, бессловесный шепот. Такой дорогой, такой бесценный для него…       — Любовь моя, — тихо выдохнул он, хотя и знал, что она не услышит его во сне, но он просто произнёс эти слова, и снова ощутил их правду…       Гермиона была его лучшим другом, его утешением и силой… Она была его «любовью». Возможно, это было предначертано судьбой.       Гарри закрыл глаза и позволил себе погрузиться в сон, довольный тем, что она здесь, рядом с ним, и всегда будет.