Не смотри в зеркала

Если честно, все эти ваши фильмы ужасов — полная херня. Потому что ужасы — это не когда как снег на голову. Не когда ты живешь свою спокойную тихую жизнь, а потом на тебя разом сваливается вся эта мистическая хуета, с огромного замаха забрасывая тебя в события. Не-е-е-е-е-ет, все вообще нахрен не так. Это происходит постепенно. Медленно, неторопливо подготавливает почву для твоего сумасшествия. Всю жуть преподносит порционно, выверено, выточено. Ты даже не успеваешь до конца осознать, что что-то идет не так. «Подумаешь, всего лишь просыпаюсь в три ночи, с кем не бывает?» С нормальными людьми, очевидно. «Подумаешь, кто-то зовет меня по имени из леса? До этого в три ночи просыпался и ниче» Ниче хорошего. «Подумаешь, я теперь панически боюсь ходить на поле?» ПФ-ф-ф-ф. Херня. И у Скара действительно отлично получалось себя в этом убеждать. Не происходит ведь ничего критического, просто голос из леса. Мало ли в мире голосов. Мало ли в мире тех, кто знает его имя. Венти вот, например, вообще его имя вертит, как хочет. Кажется, нормальную человеческую его вариацию Скарамучча слышал реже, чем «Скарик». И это еще цветочки, если к этому не приставлено еще что-то нелепое вроде «фонарик», «комарик», «кепарик» или, упаси архонты, «другарик». Скара, если честно, не на шутку пугала та легкость, с которой Венти препарировал обычные слова. Делал из них что-то уродливое и неясное, соединял несоединяемое, создавал из своей речи ебаных чудищ, и Виктор Франкенштейн, увидев это, наверное, передумал бы и свернул бы свой кружок «Умелые ручки». Не дай бог что-то похожее получится. Но говорил Венти, к сожалению, чересчур много. Потому что никто кроме него так активно не участвует в мозговом штурме в этой злосчастной беседке. Никто так активно не придумывает легенду для их отряда на конкурсе сказок (Кто это вообще придумал?). Никто так активно не растекается мыслью по древу, по целому хвойному лесу, когда вечером все садятся в круг на свечке. И никто так активно не баллатируется в капитаны отряда: ту предвыборную речь Скар все еще слышит в своих кошмарах. Когда предвыборную речь никто не просил. Кажется, его выбрали, только чтобы он заткнулся. Но больше всего Венти разговаривал в комнате, хотя тихий час обычно подразумевает тишину. Венти вообще за все прошедшие дни слишком сильно прилип к обитателям их комнаты. К Сяо, конечно, он был приклеен еще в начале смены, но тогда это ощущалось как-то слишком локально, слишком точечно. Сейчас же Венти втягивает его в общие разговоры, вместо того, чтобы говорить с ним в одиночку. С Кадзухой он подружился, кажется, только потому, что Кадзуха не смог ему отказать. Венти тут же начал посвящать его в прошлогодние истории, рассказывал про ребят из других отрядов, просто начинал нести какой-то бред, да так и не доносил, перескакивая на другую тему. И Скарамучча не хочет смотреть на то, как Кадзуха доброжелательно ему отвечает, как заинтересованно участвует в диалоге, как при этом сверкают его рубиновые глаза в лучах беспощадного июльского солнца. Не хочет смотреть, но смотрит. У них в целом общение по большей части состоит из взглядов. Они общаются только в компании и редко наедине, но их переглядки отчего-то ощущаются интимнее, красноречивее, теплее. Настолько теплее, что Скар снова начинает кутаться в толстовку на улице, потому что двадцать семь градусов — не так уж и много, в тени вообще холодрыга, ага. Вот и сейчас, стоя в тени на этом треклятом поле, Скарамучча закатывает рукава своей фиолетовой толстовки и думает, что не так уж и жарко. Не так уж и жарко, когда самое раскаленное, что есть в поле зрения — это рубиновые глаза. — Ты так и будешь в своем мешке ходить? Венти посмеивается, пихнув его локтем в бок. Все еще думает, что это весело. Все еще думает, что все любят физический контакт. — Я бы предпочел черный полиэтиленовый, но, извини, какой есть, — Скар в ответ сухо фыркает, отойдя на пару шагов. Может, хоть так до Венти дойдет, что он заебал со своей тактильностью. Но Венти подлетает к нему в полшага, приобняв за плечи. Дойдет, ага. Добежит. — Не-е-е-е-е, так не пойдет, — тянет он самой приторнейшей интонацией. — С таким настроем мы эстафету не выиграем. — Кто сказал, что я хочу выиграть? Кто вообще сказал, что он хотел участвовать? Вот Скарамучча не сказал. Не успел, когда Венти на его заявление о том, что он быстро бегает, решил без суда и следствия записать его в эту ебучую эстафету. Скар вообще все эти веселые старты никогда не переносил. Командная работа, дух соперничества, жажда победы… Все это вызывало только приступ тошноты, никакой мотивации. В чем вообще смысл с кем-то соревноваться? В детском лагере? Что веселого в том, чтобы тратить нервы и силы на то, чтобы обогнать кого-то, кого ты вряд ли когда-нибудь еще увидишь? Соперничество в целом было как-то переоценено. Какие еще реванши? Эти пафосные речи в стиле «Ты победил меня? Но ты не победил мое несгибаемое упрямство! Мы еще встретимся, и вот тогда я тебе покажу! Тогда ты точно познаешь вкус поражения, боли, страдания…» и остальной пафосной дребедени. Нет, у Скара было скорее «Ты победил меня? Ну и отлично, очень рад за тебя. Пиздуй, значит, отсюда побеждать кого-то еще. Можешь своей победой удавиться нахуй, поздравляю». Вслух он обычно такое, правда, не говорит, но слова не всегда нужны. Например, им с Кадзухой. Потому что Скар сталкивается с чужим взглядом вдали от себя. Кадзуха сидит на трибунах рядом с Еимией и остальным отрядом. Счастливчик. Он-то сразу смог отмазаться от участия со своей плохой выносливостью. Как будто у Скарамуччи хорошая. Не сказать, что он выносит вьющегося вокруг него Венти. И надо было ему брать в команду Скара, взял бы себе на начало маршрута Сяо. Но Сяо был мудрее, поэтому сразу ушел на последний этап в другом конце поля. Гений, не иначе. Но Скарамучче приходится вынырнуть из холодного омута своих мыслей, потому что Кадзуха смеется. Смеется, смотря на него. И в этот момент все омуты почему-то пересыхают, и в толстовке отчего-то становится удушливо жарко, невыносимое пекло. На вопросительный взгляд Кадзуха только прикрывает рот ладонью и легко мотает головой. Ничего, мол, серьезного. Ничего, мол, от тебя не осталось, Скар. Закончился весь, рассыпался в чужом смехе. Когда Скарамучча отмирает, Кадзуха показывает ему большой палец. И в глазах у него бегущей строкой «Все получится». И Скар верит, хотя даже не до конца понимает, что у него должно получиться. — Он за тебя болеет, — элейно тянет Венти прямо на ухо, отчего Скарамучча едва не заряжает ему по лицу, но утихомиривает рефлексы. — Невероятно, — тянет он, отпихивая Венти от себя. — Может, потому что мы в одном отряде? — очевидностью и скепсисом в его голосе можно убивать целые армии, Выкашивать всех до единого. — Да-а-а-а-а-а-а, конечно, — и эта интонация — это что-то из старых сериалов. После такого обычно закадровый смех захлебывается в истерике, и начинается какая-нибудь тупая заставка. Эта интонация — что-то комедийное вне рамок комедии, что-то, что должно было быть смешным, но феерически проебалось. — Как скажешь, — Венти жмет плечами, идя к месту старта. Скар угрюмо провожает его взглядом. Потом проглатывает вязкую слюну, проглатывает вязкую мысль о том, что Кадзуха не болел бы за него, будь они в разных отрядах. И, вздохнув, бредет за Венти. Когда носок его кроссовка оказывается на стартовой линии, внутри зреет, наливается ядом какое-то зудящее предчувствие. Не как перед Новым годом, когда ждешь подарки под елкой, не как перед важным событием, из-за которого все остальные дни превращаются в пресную рутину. Нет, предчувствие это грязное и мутное, как ил на дне реки. Такое поднимается на поверхность, если воду размешать, растормошить как следует. Скарамучча смотрит себе под ноги, словно покрытие сейчас пойдет трещинами, словно разверзнется голодная бездна и сожрет его, не давясь. Смотрит на Венти, стоящего на старте. Тот ни секунды не стоит на месте, ему все неймется: руки растягивает, потянув за кисти, прыгает, разговаривает с людьми из другого отряда, которые совершенно точно его знакомые, потому что в первую неделю для Венти не осталось незнакомых людей. Топкое предчувствие это скатывается жарким комом в основание желудка, разъедает внутри дыру. Скар неуютно натягивает рукава толстовки на пальцы. Ведь плюс двадцать семь тот еще мороз. Ведущие заносят руку над головой, держа в руках свисток, когда Скарамучча мельком переводит взгляд на лес. И в эту секунду мир дает ему фору, услужливо застынув. И в этой секунде неправильно абсолютно все. От воздуха, липкого и душного, раскаленным железом лезущего в горло, до крючковатых уродливых веток леса, тянущего свои лапы через забор. По коже пробегается мерзкое ощущение чужого взгляда. Скар поворачивает голову и отмирает, когда сталкивается взглядом с Кадзухой. Тот спрашивает, что случилось: выгибает бровь, чуть склоняет голову вбок. Скарамучча в ответ только мотает головой: нормально. Ничего страшного. И ничего хорошего. Но когда он возвращает глаза на линию старта, ощущение чужого взгляда не пропадает. Однако режущий по ушам свисток разрубает тонкую материю этой дегтярной секунды. И Скар смотрит на Венти, который срывается с места по направлению к нему. Тот, кажется, выкручивает свою скорость на максимум, но девушка темными волосами и гетерохромией все больше увеличивает между ними расстояние. Кажется, Сяо не шутил, когда говорил, что Кандакия Венти недолюбливает. На поле отчего-то поднимается ветер, вихрем запутывая волосы Скара. И он не хочет думать о том, что ветра на этом поле, огражденном лесом, кажется, отродясь не было. Но трибуны наполняются звонким шумом, нестройными кричалками и громкими голосами, и воздух пропитывается шумом, из-за чего складывается ощущение, что так и должно быть. Только предчувствие в груди у Скара ворочается уж больно мерзко. За мгновение до того, как Венти оказывается рядом, Скар успевает задуматься о том, сможет ли он сейчас вообще сдвинуться с места. Потому что ноги у него вдруг становятся невыносимо тяжелыми, деревянными, неповоротливыми. Кажется, если Венти сейчас отдаст ему эту несчастную палочку, он ее не возьмет. Пальцы у него не согнутся. Кажется, предчувствие разъест его быстрее. Но Венти буквально впечатывается в него, не рассчитав тормозной путь, по инерции снося Скарамуччу. И тот, какой-то предсмертной судорогой сжав палку в ладони, пускается бежать. Теперь поднимается ветер настоящий, хлесткий и грубый. Очертания леса смазываются в одно большое темное пятно, словно это какой-то недоработанный сон. Абстрактная мазня, растекшаяся по холсту брошенной в него палитрой. И вроде бы все так и должно быть. Какой-то паренек с голубыми волосами оказывается на несколько шагов впереди, трибуны не затыкаются, принимающие эстафету застыли в нетерпеливом ожидании. Тарталья рвет глотку где-то у их отряда, сложив руки рупором, да так громко, что составляет пятьдесят процентов всех криков. Отряд от него не отстает, хлопая, топая и крича. И Кадзуха где-то среди них. Смотрит на него. Заверяет, что все получится. Одним, сука, взглядом. И вроде бы от этого на душе должно стать теплее. Но предчувствие холодом, инеем ползет по позвонкам, с извращенской жадностью облизывая каждый. И что-то уже как-то бежится тяжело, свинцово. И дорога под ногами растягивается, как жвачка, становясь чуть ли не в два раза больше. И лицо Сяо, который вытягивает руку, чтобы принять эстафету, смазывается, расплывается акварельными красками перед глазами. И ветви леса, корявые и жуткие под гнетом обманчиво зеленых листьев тянут к нему корявые лапы. И противный шепот, кажется, снова зовет его по имени, звуча где-то в голове, где-то везде. И Скар уже почти выдохся, почти на исходе, на пике, на пределе. Но он лишь упрямо стискивает зубы. «Хуй вам, Кадзуха сказал, что у меня все получится». Похер на шепот, похер на лес, похер, похер, похер, повторяет он, как мантру. До того момента, пока земля не уходит у него из-под ног. Кажется, мир перед глазами на секунду глючит, ломается. И в этом глюке Скарамучча отчетливо видит (он не ебнулся, правда), как мир поворачивается на девяносто градусов вниз. Вместо Сяо он начинает видеть покрытие дорожки, и небо остается у него за спиной. И голос, который истошно выкрикивает его имя, едва не заглушает все кричалки с трибун, разрывая барабанные перепонки. И когда глюк исчезает, бесследно растворяется, словно его и не было, ноги не успевают снова твердо встать на землю, поймать с ней сцепление. Дорожка врезается в локти и колени, пробуривая в земле тормозной путь. Кажется, плечо так выгибаться не должно, да только уже как-то все равно, сломал он себе что-то или нет. Если у тебя окончательно едет кукуха, тебе уже становится все равно. Когда Скар открывает глаза, перед ним рябит и расплывается голубое небо. Звуки вокруг как будто затихают, падают куда-то в водную глубину. Замирают, будто обеспокоенные. Когда Скар открывает глаза, он думает, что нихуя у него не получится.