Не смотри в зеркала

Жизнь налаживается. Рано или поздно это происходит. Какая бы черная полоса ни была, всегда приходит белая. Какие бы поздние ни были три ночи, за ними всегда приходит утро. Жизнь налаживается. И Скар бы откровенно напиздел, если бы сказал, что это его обрадовало. Потому что в «Отражении» ничего не может налаживаться, ничего не может затихнуть. Потому что затишье бывает только перед бурей, только перед концом света, только перед тотальным пиздецом. Маленькая пищащая секунда, когда пропадают все звуки, когда замирает все вокруг, когда ты думаешь, что оглох. А потом тебя сносит ударной волной, оставив только кучку измельченных частиц. Примерно так ощущается спокойный период в жизни Скарамуччи. И, судя по тому, насколько это затишье тихое, он точно не выживет. Потому что все слишком нормально. Потому что по утрам его не то чтобы раздражает Венти, врывающийся в комнату с колонкой на полную громкость. Не раздражает даже Тарталья, который Венти к ним в комнату и послал, трус несчастный. Вернее, раздражение есть, но плещется оно где-то настолько глубоко, настолько глухо, что и не обращаешь на него внимание. Теперь это просто белый шум, просто шум, без единого звука. Потому что солнце на зарядке уже не такое ебливое, не такое кровожадное. Оно не жарит тебя заживо, не заставляет сдирать с себя кожу. Теперь оно, скорее, просто слегка греет, ласково так, почти робко. Пером по щеке, подушечками пальцев, морским бризом. Потому что в каком-то очередном выступлении Скар не принимал непосредственного участия: только должен был отсидеться за кулисами, чтобы в определенный момент передать Венти микрофон. Видимо, все убедились, что Скару честь отряда лучше не представлять. Ему бы и в голове ничего не представлять, а то понапридумывает себе всякие голоса. Ведь они пропали. И осознание это пришло к Скарамучче далеко не сразу. Кажется, не очень-то он успел отвыкнуть от жизни адекватного человека, раз не заметил столь важную деталь. Кажется, он слишком отвык от жизни адекватного человека, раз подобное нормальное позитивное состояние настолько выбило его из колеи. Но нельзя верить затишью. Потому что оно бывает только перед бурей, только перед концом света, только перед тотальным пиздецом. Оно ведь так и бывает: замолкают птицы, звери судорожно где-то прячутся, бегут, зная, что не спасутся. Вода отливает от берегов, обнажая склизкий пляж с его раковинами, сокровищами и трупами. Небо угрожающе застывает, звенит, словно прощается. Бросает последний взгляд, как приговоренный под лезвием топора на эшафоте. И только во время этой секунды, в самом ее пике, Скар осознал. Осознал, что тишина не проходит. И никто его больше не зовет. И его это до усрачки напугало. Потому что в «Отражении» ничего не может налаживаться, ничего не может затихнуть. Без веской причины как минимум. Без желания убить как максимум. Поэтому внутри все натягивалось гитарными струнами, канатами между небоскребами, и никакая палка не помогает удержать равновесие, никакая страховка не внушает доверия. Все начало казаться слишком неестественным, слишком выделяющимся, слишком бросающимся в глаза. Это как если передвинуть всю мебель в квартире на один сантиметр: ты очень медленно и очень незаметно сойдешь с ума. Только в случае Скарамуччи все происходит быстро и пестро. Потому что даже Мона в какой-то момент фыркает и гововрит как бы невзначай: «Архонты, ты сейчас меньше всего походишь на живого человека». И Скар, если честно, даже не обиделся. Потому что возразить было нечего, он и сам не очень ощущал себя человеком. Он и сам не очень себя ощущал. Потому что мир вокруг начал складываться в двухмерную плоскость: без глубины и объема. Складываться, как карточный домик. Складываться, как складывают трупы в тесные стенки крематория. И чем больше ломалась реальность, тем больше вопросов это вызывало, тем больше это напрягало. С каждой новой трещиной Скарамучча как будто становился все дальше от чего-то настолько, что был уже не в состоянии догнать, оставалось только молча глотать пыль, впуская в легкие удушливую пустыню. И Скар долго думал, в чем дело. Пытался отыскать эту ебучую первопричину, корень зла, уже проросший сквозь все мягкие ткани, сквозь все гранитные плиты. Что-то не давало ему покоя, и пропавшие голоса из леса были просто следствием, вытекающим из другого, затекающим расплавленной кашей прямо в мозг, утекая сквозь пальцы чем-то слишком очевидным. Скар долго думал, в чем дело. А когда понял, чуть не прошиб себе лоб ладонью. Чуть не вынес себе мозги через висок. Ну конечно же. Как он сразу не понял? Как он сразу не понял, что проблема все это время была в Кадзухе? Ведь это было очевидно, как самый простой пример, ясно, как топкая кромешная тьма ночи, поделенная на двоих, насквозь проветрено, выстужено этим молчанием, которое перетекает в разговор, в другое агрегатное состояние. И как он не понял? Ведь Кадзуха за один день, за одну ебаную ночь перестал быть похожим на себя. Стал просто тенью, пародией, карикатурой на то, что являлось Кадзухой. И все это резало глаза в его дерганых, почти неестественных жестах и бегающих зрачках. Да так резало, что кровь во все стороны, растекается по полу бордовым и блестящим, что шрамы теперь никогда не заживут и застынут во времени жуткими рубцами как напоминание о том, что Скар — слепошарый мудила. И теперь это стало настолько заметно, настолько флуорисцентно, что не видеть это не получалось. Не получалось не видеть, как неровно ложились на чужое лицо тени, как мертвенно блестела у него кожа, как сдержано он общался с Еимией по поводу выступления и как загнанно он отводил взгляд, когда она отворачивалась. Как неуверенно он крутил на пальце кольцо, как озирался по сторонам, как шугался любых звуков. И как он мог не заметить…? Как за полдня он не мог заметить, что произошло… произошло… А что, собственно, произошло? Все это выглядит максимально плохо, но Скарамучча не понимает конкретную причину. Потому что это не похоже на обычный недосып, не похоже на обычную усталость. У этого поведения какая-то иная природа, какая-то более глубокая, более темная, более топкая. И Скара эта природа пугает до ужаса, пугает до смерти, пугает до трех ночи. Но страхи нужно перебарывать. Хоть это и работает не всегда. Но Скарамучча уже, кажется, насмотрелся. Уже, кажется, хватит. Поэтому сейчас, сидя на скамейке за их отрядной беседкой, он уже успел прожечь в Кадзухе дыру. Рентгеновским излучением прожег солнечное сплетение. Ну, а что еще делать на репетиции выступления, когда ты не выступаешь? — Я вам говорю, давайте я отсюда выйду! — Венти всплескивает руками, делая размашистый шаг в сторону забора. Он вообще во время командной работы всегда становится пружинистым, попрыгунчиковым. Его постоянно мотает из стороны в сторону, перебрасывает с темы на тему, разрывает от откуда-то взявшейся энергии, словно ему ее выплескивать никто не дает. Когда на самом деле никто его не может остановить. — Нах… нахрен тебе перебегать всю сцену? — Сяо, обычно флегматично стоящий на задворках диалога, на репетиции становится более дерганым и менее сдержанным, поэтому под испепеляющим взглядом Еимии он осекается уже не первый раз. — Да там времени — вагон! — Ага, целый товарняк. — Так, — Еимия, хлопнув в ладоши, встает между Венти и Сяо, словно они сейчас подерутся. Словно хоть в какой-то альтернативной вселенной это хоть каким-то боком возможно. — Давайте без ребячества, у нас мало времени. — Да, мы еще хотели в волейбол успеть поиграть, — Ху Тао, сложив голову на плече Янь Фэй, вяло вскидывает руку. — Сомневаюсь, конечно, что мы успеем, но доделать все равно надо, нам эту сценку вечером показывать. — Зачем нам вообще выступать? — Хейдзо прячет зевок в ладони, второй оперевшись в сетчатый забор. — Кто вообще решил, что смешать несколько стилей — это хорошая идея? — бормочет Ху Tao. — Тебе напомнить, кто тянул бумажки? — парирует Янь Фэй. — И кто вытащил нам «детектив» и «арт хаус»? — Меньше слов, больше дела! — Еимия слегка повышает голос, но едва ли это пугает или внушает страх. — Тарталья, ты не хочешь помочь? — она оборачивается через плечо на скамейки. — Как я тебе помогу? — но это подобие вожатого в ответ даже не шевелится. Даже панамку свою идиотскую со лба не стягивает, даже не приподнимается. Растянулся на полскамейки и радуется, зараза. — Морально, — чеканит Еимия, и Тарталья, недовольно зыркнув на нее из-под приподнятой панамки, нехотя принимает сидячее положение, как восстающая из мертвых мумия. И Скар решает, что сейчас лучший момент. Лучший момент, чтобы не привлекать внимание. Ниндзя херов. Поэтому он встает со скамейки почти синхронно с Тартальей и идет к самому безучастному участнику выступления. И сердце у него медленно и верно уходит в пятки, утекает под землю, впитывается глубоко в почву, и больше Скар своего сердца не видит. И, может, оно и к лучшему. Может, сейчас бы оно не выдержало. Потому что Кадзуха выглядит максимально никак, и от этого все слова застревают где-то на полпути, где-то на старте, запинаются о ленточку, вяжут из нее петлю и вешаются нахуй. — Э… Кадзуха? — и голос его — жалкая пародия на звуки, искусственное подражание, не стоящее и гроша, не стоящее на своем, не держащее Скарамуччу на его ватных ногах. А Кадзуха не отвечает с первого раза. Он даже глаз сначала не поднимает. Тяжелые рубины сверлят землю, выкачивают из нее все ценные ресурсы, и все, мировые проблемы, экологические катастрофы, ледники тают, и Скар тоже тает, тает, тает… Но приходится собрать всю волю в кулак, а воздух — в легких, чтобы аккуратно положить руку на чужое плечо. И Кадзуха наконец отмирает, дернувшись. — Боже, — выдыхает он обычное слово самым отборным матом, и ощущается это неестественно, нереально, несправедливо. — Ты что-то хотел? — и на лице его трескается улыбка, трескается разбитой вазой, которую с перепугу залили ПВА в надежде на то, что никто ничего не заметит. И Скар — слепошарый мудила, потому что да, сразу он не заметил. Прозрел, блять. — Что случилось? — Что? Венти и Сяо в паре метров от них обсуждают расстановку, когда до этого, кажется, совместными усилиями и страданиями они уже все решили, но Скарамучча не может разобрать ни слова, потому что сейчас это неважно, сейчас это пустое, ненужное, лишнее. Потому что сейчас — только рубиновые глаза, по которым витражом растекаются трещины. — Ты выглядишь сегодня немного… — Скар трет шею, чтобы она уже наконец отвалилась, покатилась по эшафоту гравийного покрытия облегчением. — «Немного»…? — Немного пиздецки нервным, — он отрезает, рубит с плеча, рубит по плечо, вместе с ним, вырывает с мясом, и ошмётки в разные стороны, и хер их теперь соберешь, даже не пытайтесь, тут и с инструкцией не выйдет. — Что случилось? Кадзуха от этого вопроса будто получает разряд тока: ведет плечом, поджимает губы, заламывает пальцы, слегка пятится назад. Кажется, еще пара шагов, и он упрется в забор. Браво, Скарамучча, ты его напугал, молодец, возьми с полки пирожок. И удавись им нахер. — Не понимаю, о чем ты, — Кадзуха коротко разводит руками, и уголок его губ нервно ползет вверх. Он выглядит синтетически от и до, выглядит, как неправильная нота в композиции, которую разучивал несколько месяцев, как хруст сломанной ураганом ветки. Скар поджимает губы и скрещивает руки на груди. — Ты знаешь, — слова с его губ слетают настолько уверенно, что он сам начинает в них верить, что теряется сам, теряет смысл сказанными собой слов. — После нашего разговора что-то произошло. Что? — Ничего? — и этот вопрос ломает что-то внутри Скарамуччи, перемалывает в труху, в пепел. Он пытается добавить в свой взгляд красноречия, добавить туда смысла, потому что из его рта ничего осознанного, обдуманного и логичного не вылетает. Пытается добавить в свой взгляд то, что не может сказать вслух, что варится внутри его головы первичным бульоном. Но нихрена у него не выходит, и между ним и Кадзухой только затягивается неловкая пауза. Скар щёлкает костяшками. Поднимает голову вверх — облака лениво тянутся по небу, растягиваются чем-то волокнистым, промозглым, рыхлым, словно вот-вот развалятся, и даже янтарные лучи солнца, пробивающиеся сквозь прорехи, не делают эту картину лучше. Скар снова переводит взгляд на Кадзуху, и тот тоже как будто сейчас развалится, расщепится на атомы, разлетится в щепки. Скарамучча медленно выдыхает. Потом набирает в грудь побольше воздуха, и… — Это как-то связано с зеркалом? И его вопрос, — выцеженный, вымученный, выстраданный, —зависает в воздухе, как пуля в воде. Пробирается сквозь толщу воздуха медленно и неохотно. Потому что Кадзуха не реагирует никак. Он, кажется, вообще отключается от этого мира: глаза у него стекленеют, пропадает всякий намек на движение, и, кажется, он даже перестает дышать — грудная клетка замирает в гранитной статике. — Кадзуха. Ноль реакции. Кадзуха молчит. И смотрит на лес, раскинувшийся за забором. Сука. — Кадзуха, — и собственный голос уже дребезжит, крошится, распадается, не собрать никак. В рубиновых глазах кровавым месивом застывает что-то мутное, темное и топкое. В воздухе тут же начинает пахнуть тремя ночи, забивает нос до тошноты. — Кадзуха, — ноль реакции. И кислорода в груди тоже ноль. — Кадзуха! Кадзуха отмирает, заторможено уставившись на чужую руку на своем запястье. Все это отдает концентрированным дежавю, бьет в голову мигренью, аж глаза режет, и Скар не сказал бы, что ему это нравится. — Что происходит? — спустя пару секунд обоюдного молчания спрашивает Скарамучча с нажимом. В чужой радужке — ничего хорошего, ничего безопасного, ничего ничего ничего Момент накаляется, раскаляется, растекается, плавится секундами. Оставляет на коже жуткие ожоги, поднимается вверх густым паром. И Кадзуха наконец приходит в движение, в рубины возвращается ясность, очищает всю ту хтонь, что плавала осадком в его глазах. На физическом уровне можно почувствовать, как он собирается с мыслями. Как собирает их дешевым конструктором, где половина деталей друг с другом не стыкуется, еще и гнется, стоит только взять их в руки. Он зачарованно переводит взгляд на их соприкоснувшиеся руки, делает глубокий вдох… — Кадзуха, але, прием! Ху Тао за секунду оказывается в их тесном пространстве и успевает заполнить его до краев. Кадзуха едва ли не отшатывается, и рука Скара мгновенно леденеет, провожая мурашками прерванный физический контакт. — Долго ворон считать будешь? Мы же так не поиграем! — она размахивает руками, и Скарамучча чудом успевает увернуться от ее жестов, отойдя в сторону. И все. Момент восстановлен, приведен в норму, выдернут из дегтярной дремы, растянувшейся между ними двоими. Момент разрушен, раздолбан к хуям. Потому что Кадзуха тут же неловко улыбается, прикрыв глаза, и извиняющийся смех стелется под ногами стекольной крошкой. — Да, прости, — он кивает Ху Тао, неторопливо удаляясь за ней, уже успевшей ускакать к остальным. — Что я пропустил? — он слегка повышает голос, и вся сакральность, вся звенящая тишина фантомного момента разлетается вдребезги. Он уходит, уходит уходит уходит, но на секунду останавливается, поравнявшись со Скаром. — Прости. Все правда хорошо, не переживай, — и включается в репетицию, словно никуда и не уходил. А Скарамучча остается стоять у забора. И в первый раз сожалеет о том, что не слышит голоса. Может, хоть тогда ему не стало бы так одиноко.

***

Совместные мероприятия всегда ощущаются как что-то страшное. Незатихающие вопли детей, ряды вожатых по периметру, всем своим видом говорящие, что тебе не сбежать, кричалки, больше похожие на ритуальные заклинания, где половину слов ты не можешь понять не то от того, что их орут вразнобой, не то от того, что их орут на каэнрийском. И Скару страшно даже за кулисами, не то, что в самом эпицентре пиздеца. Хотя, возможно, эпицентр все же не там. — О господи, о господи, о господи, — Венти расхаживает туда-сюда, чудом не напарываясь ни на кого в кромешной темноте за сценой. — Все всё помнят? Кто с какой стороны выходит? Все помнят слова? У кого-то были распечатанные, если что! Скар краем глаза ловит, как его собственный вздох синхронизируется со вздохом Сяо. Венти всегда был таким перед мероприятиями: заведенным, треморяшим, искрящимся коротким замыканием. Даже если все шло идеально (хотя у них редко бывало так), даже если он не участвовал (это было еще реже), даже если никто не сомневался в гениальности их задумки (ну ладно, это уже за гранью фантастики), Венти все равно мерил шагами кулисы. — Успокойся, — обессилено выдыхает Сяо, подходя к нему вплотную. Во всем его тоне, во всей вселенской усталости, заебанности в его янтарной радужке уже веет безысходностью. Потому что уже проходили, и не один раз, потому что заведомо понятно, что не сработает. — Я спокоен! — восклицает Венти кричащим шепотом, отчего все на мгновение замирают, мельком обернувшись на них. — Ты своим спокойствием только больше всех нервируешь, — Сяо вскидывает брови, а потом взъерошивает чужие волосы. — Соберись, — говорит он, отходя к Еимии, которая давала указания остальным ребятам. Всем остальным. Кроме Кадзухи. Он стоит, аки чудище, в самом темном углу, виден только кровавый отлив рубинов. Свет от окна под потолком ложится над его головой, тени пляшут на полу лихорадочным припадком — сегодня довольно ветрено. И у Скарамуччи внутри тоже ветрено. Напрочь все выветрено, там ураган, смерч. Так ветрено, что уши закладывает, заглушает весь гомон из зала, оставляя только липкую тишину с противным пищанием, разрывающим барабанные перепонки. Он делает шаг вперед неуверенно, словно споткнулся, словно и не собирался идти, словно все его существо этому противится. Кадзуха запрокинул голову вверх, неотрывно смотря на бушующие деревья. Они мелькают в клочке неба пестрыми пятнами, корявыми ручищами, норовящими достать их отсюда. Он даже не замечает Скара. Все застывает на мгновение, жуткое и напряженное. Скарамучча задерживает дыхание до боли в легких, делает шаг вперед. — Слушай, Кадзу- — Наш выход! И все звуки больно ударяют в голову одним разом. Грохот аплодисментов раздается оползнем, сошедшей лавиной, погребает его под метрами холода и безысходности. Венти торопливо выталкивает всех на сцену, судорожно передавая тетрадку Сяо. Скар сжимает в руках микрофон, мечтая разъебать его о стену. Все должно быть не так. Все изначально не должно было так выйти. Все и не должно было к этому вести. Даже несмотря на то, что Кадзуха остается за кулисами, ожидая своего выхода, у Скарамуччи язык не поворачивается спросить — мешала заинтересованная тишина зала, вслушивающаяся в реплики ребят на сцене, и нарушать ее ой как не хотелось. Поэтому внутри раскаленным маслом по лестницам осажденной крепости растекается злое бессилие. Сука. Ху Тао на сцене пафосно сидит перед Хейдзо, который очень убедительно размахивает руками, что-то доказывая. А ребята неплохо играют. Да только Скару не до этого. Скару не до чего, ему до чего-то осознанного, как до лампочки, как до Луны пешком, как до Инадзумы через море. Потому что у него перед глазами мутно и расплывчато, как перед отражением. Темно и топко, как в три ночи. И слова у него в горле бурлят вспоротой сонной артерией, растекаются, горячие и живые, бери, пока не остыли. Бери, пока не поздно. Присутствие Кадзухи под боком давит, расплющивает в лепешку, разъебывает в атомы. Скарамучча чувствует, как гидравлический пресс нещадно сдавливает его легкие, дробит кости, разрывает мышцы и сухожилия, и из его горла вылетают только предсмертные хрипы. Кровавыми ошметками вытекают мысли. — Это ведь явно из-за сегодняшней ночи, — он не сразу понимает, что сказал это вслух. Но когда ловит себя с поличным, он понимает, что никто его, в сущности, и не услышит на сцене. В сущности, пути назад у него уже нет. — Я знаю, что это как-то связано с зеркалом, но ты не хочешь говорить, — смотреть на Кадзуху он боится даже на периферии, поэтому пальцы тревогой впиваются в микрофон. — Ты, конечно, можешь и не говорить, но так ты сделаешь только хуже. Потому что я знаю, какой это пиздец, — воздуха в легких не хватает, он уже дефецитный, в его организме уже сухой закон, уже обезвоживание и смерть. — А еще я знаю, что я придурок, и один с этой херней не разберусь. И ты не разберешься, — глаза бездумно блуждают по смазанным пятнам ребят на сцене, тишина из зала эхом отражает их реплики. — Давай поговорим после отбоя. Мне кажется, нам есть о чем. И наконец делает вдох. Кислород больно ударяется в альвеолы, но внутри теперь чисто и стерильно, почти слепит. Больно, как полить перекисью гноящуюся рану, как вытащить занозу из пальца, как отковырять засохшую кровавую корочку с ранки. Но проходит секунда. Проходит две. Проходит несколько световых лет и нисколько одновременно, но Кадзуха продолжает молчать. И нет в этой паузе осознанного молчания, нет тяжелых размышлений и экзистенциального ужаса. В этой паузе что-то пустое, что-то полое, как воздушный шарик. Только уколи — разлетится на кусочки. И перспектива не поворачиваться теперь пугает не так, как перспектива не узнать, что происходит. Скар смотрит на Кадзуху. И по спине бежит холодок. Бежит лихорадящими тенями деревьев за окном. Потому что Кадзуха смотрит на них. Не на него. И в рубинах как будто точка невозврата, точка до Большого взрыва, точка в конце предложения. Все. Приплыли. Утонули. В рубинах затягивающая пустота, пересеченный Рубикон, пересеченные коряги деревьев, которые шепчут шепчут шепчут, они точно что-то шепчут, Скар уверен. Потому что знает, каково это. Быть не в силах перестать слушать. Но вся паутина жути спадает с него, срывается злодейской маской, когда тишину разрезает шипение. — Скар, прием! Скарамучча вздрагивает сразу всем телом, сразу всеми тенями деревьев за окном, сразу всей пустотой рубинов. Аквамариновые глаза смотрят гневно, на грани убийства. И непонимание длится долю секунды, пока Венти не цедит сквозь зубы. — Микрофон. И реальность встает на место вывихнутой костью. В сознание возвращается и гудящая тишина зала, и сцена с ребятами, и Венти, которому он должен был отдать микрофон. — Да, точно, твою мать, — он мешкает, распадается, рассыпается в репликах, рассыпается в словах, в слогах. — Прости, я- Венти ничего ему не отвечает, только выхватывает микрофон одним резким движением и неровным, дерганым шагом выходит на центр сцены, по щелчку пальцев сменившись в лице. И Скар не успевает вдохнуть полный напряжения воздух, как за кулисы влетает Сяо — Кадзуха, ты где? — спрашивает он не то со злобой, не то с тревогой. — Твой выход, ты тут уснул?! Но Кадзуха ему не отвечает. Он вообще не реагирует на звуки, на цвета, на ощущения. Только на пляшущие ветки, от которых не может оторвать взгляд. — Он сейчас… немного… — начинает было говорить Скар, выдавливая слова из глотки, как сквозь решето. Но Сяо в кромешной темноте считывает пиздец в глазах Кадзухи и предупреждение о пиздеце в глазах Скара. За мгновение на его лице возмущение сменяется на понимание. Чудо, а не человек. — Ладно, сейчас разберемся, — выдыхает он и, подцепив Кадзуху под руку, вываливается с ним на сцену. А Скарамучча остается в кромешной темноте, ощущая на ладони холод отсутствия микрофона. Ощущая в груди холод от подступившего ужаса.