Не смотри в зеркала

Скар никогда не любил свечки. Не очень ему нравилась перспектива говорить о своих впечатлениях в кругу людей, которых знаешь всего две недели. Да он бы и не стал откровенничать даже с теми, с кем знаком несколько лет. А тут еще и тишина, гудящая и слизкая, все на тебя смотрят, смотрят на эту несчастную свечку у тебя в руках, и воск раскаленной лужицей плещется в ее бортах, и ты сам — одна большая раскаленная лужица с воском, твои мысли — лужица с воском, и твой язык — лужица с воском, потому что, едва ты собираешься что-то сказать, слова, до этого мягкие, податливые и текучие, застывают сургучом на языке. И ни туда, ни сюда. «Мне все понравилось» И передаешь дальше. Скар никогда не любил свечки, потому что приходилось молча слушать. Ведь нужно проявлять уважение, воздерживаться от едких комментариев, хотя порой очень хочется. Нужно слушать, подавляя в себе зевки, потому что уже хочется спать, уже хочется в комнату, уже хочется зарыться с головой в одеяло. И слушать тех, кому «все понравилось» было еще можно. Сложнее было слушать тех, кто Венти. Потому что иногда казалось, что свечки в лагерях придумал он. Потому что невозможно лить столько воды, и при этом не потушить эту ебаную свечку. Потому что Венти никогда не останавливался на паре предложений, никогда не упускал возможности превратить свой комментарий в целый трактат, в многотомник. Скар никогда не любил свечки, потому что Венти не затыкался. До сегодняшнего дня. И теперь Скарамучча думает, что раньше было не так плохо. Потому что Венти молчал тяжело. Молчал неподъемно, молчал могильной плитой, молчал смертным приговором, когда на руках кандалы, а вдалеке игриво мерцает лезвие гильотины. И можно было бы задаться вопросом, для кого она, да только Скар почти физически ощущает бряканье цепей, оттягивающее его вниз. Потому что, когда Венти передают свечку, тот молча смотрит на Скарамуччу. Он молчит, вместо того чтобы начать говорить, едва воск коснется его пальцев. Он молчит, понимаете? А потом он делает глубокий выдох, отчего куцее пламя опасно подрагивает, и говорит: «Мне все понравилось» И передает свечку сидящей рядом Аяке. И, кажется, геометрическую прогрессию пиздеца чувствует не только Скар. Потому что все синхронно замирают на мгновение. Даже Еимия и Тарталья настороженно переглядываются. Даже Альбедо, обычно не следящий за происходящим, недоуменно поднимает глаза с пола. Все взгляды сходятся на Венти, сходятся клином света в одной точке подрагивающего огонька. Но Венти смотрит на Скарамуччу, не отрывая глаз. И Скарамучча думает, что зеркало в три ночи сегодня вряд ли его напугает. Потому что «Мне все понравилось». Потому что в этом вечере не могло понравиться ничто. Потому что у Скара перед глазами все еще рубины, подернутые мутной дымкой. Взгляд Сяо, судорожно ищущий решение прямо на сцене. Венти, который сбивается на полуслове, когда оборачивается на Кадзуху. Тишина, которая висельником застывает в зале. Шипение микрофона, когда Венти его опускает. Конечно, спустя пару мгновений Кадзуха очнулся. Словно по щелчку пальцев, он сначала оторопело посмотрел на Сяо, и только потом увидел зал, возвращая себе остатки ясности. Конечно, спустя пару мгновений Кадзуха сказал свою реплику. С паузами, запинками, неестественно дрожащим голосом, словно весь предыдущий день он рвал глотку где-то на концерте. Конечно, эти пару мгновений все-таки закончились. Но легче от этого не стало никому. Потому что «Мне все понравилось». Когда на самом деле тут только «Все». Занавес. Актеры расходятся по кулисам. Тени уползают обратно в свои темные углы, забираются обратно к тебе в душу. Ребята расходятся по комнатам. Самая короткая свечка за всю смену. И Скарамучча никогда бы не подумал, что это будет приводить его в ужас. Потому что в комнату он теперь идти боится. Потому что, когда захлопывается дверь их комнаты, ему действительно становится страшно. Ему становится настолько тихо, что можно услышать, как трещит электричество в хилой лампочке, как фотоны ползут по спирали, подгоняя друг друга. Воздух густеет, твердеет, в него можно зарыться, нырнуть с головой, утонуть, захлебнуться насмерть. Венти проходит вглубь комнаты, подходит к своей тумбочке. Достает оттуда блокнот, потом расческу. Потом что-то переставляет внутри, кладет их обратно. Достает пенал, кладет его рядом с расческой. Рядом ставит бутылку воды. Кладет обратно. Тишина душит, заставляя захлебнуться в собственном безумии, пока они роются с своих вещах, пока переодеваются, пока расстилают постели, пока время неумолимо близится к отбою. Скар одеревеневшими руками снимает покрывало с кровати. Сяо грузно опускается на свою. Кадзуха рассеяно завязывает хвост на затылке. Венти возвращается в перекладыванию вещей. Первым отмирает Сяо. — Венти. Тот вздрагивает от одного упоминания своего имени, как от разряда тока, как будто в него ударила ебаная молния. Венти оборачивается хлестко и резко, косички летят за ним по инерции и бьют его по щекам. — Что? — спрашивает он заведомой претензией, перчаткой, брошенной для дуэли, дулом пистолета. Сяо осекается, настороженно переглядываясь со Скаром, который настороженно оборачивается на чужие голоса. Кадзуха глаз на них не поднимает. Он, кажется, снова их не слышит. — Слушай, — Сяо медленно встает со своей кровати и идет к Венти. — Тебе просто нужно успокоиться. Ты же знаешь, что… — В том-то и дело, что я ничего не знаю! — шипит Венти зверем, пойманным в сеть. Рычит протестом, не нападением: шипит тлеющими углями. — Что это было? — Ты о чем? — Сяо вскидывает брови. Скар бы сказал, что очень убедительно. — Да, можно поконкретнее- — Что случилось за кулисами? — Венти мечет в Скарамуччу взгляд-гарпун, тянет его в аквамариновую бездну. — Достаточно конкретно? — Слушай, это было просто волнение, — Сяо аккуратно берет Венти под руки, садится с ним на его кровать. В каждом движении — осторожность. Главное, не делать резких движений. Главное, не делать резких движений. Главное, не… — Скар просто должен был отдать мне микрофон, — Венти выпутывается из чужой хватки, отодвигаясь ближе к изголовью. — А у Кадзухи было от силы три реплики. Что. Происходит? — таким голосом можно чеканить монеты. Таким голосом можно ковать мечи, целый оружейный арсенал. Воздух застывает эпоксидной смолой, давая всем время подумать. Давая всем время задохнуться этим воздухом нахер. Скарамучча втягивает голову в плечи, смотря в пол, хотя очень хочется просто вжаться в угол своей кровати. Сяо сцепляет руки в замок, украдкой посматривая на Венти, который его все еще не прогоняет. Кадзуха, кажется, снова приходит в сознание: медленно и сонно моргает, отрывая взгляд от окна. — Тебе вряд ли это понравится, — выдыхает Сяо. — Мне не понравилось, когда вы сорвали нам постановку, — щерится Венти. — Так что давайте, удивите. Скар смотрит на него, а у самого в голове бегущей строкой «Мне все понравилось мне все понравилось мне все понравилось»… Сяо сцепляет руки в замок, словно собирается с мыслями. Потом исподлобья поглядывает на Кадзуху, потом на Скарамуччу. И останавливает взгляд на нем. — Вообще, — говорит он неуверенно. — Нам нужно спрашивать у вас, ребята, — Сяо аккуратно переводит взгляд на Кадзуху и обратно. — Я появился явно не вовремя… Что произошло? У Скара внутри скручивается клубок. Тугой и колючий, он глубоко зарывается в кишки, разрывает все мягкие ткани. Скарамучча переводит взгляд на Кадзуху, а у него в глазах… там… Там все и одновременно ничего. Там этого всего полно, да так полно, что уже поло, уже пусто, уже эхо тянется на несколько километров. Там столько мыслей, столько их обрывков, что они роятся и роятся, что они уже медленно перетекают в белый шум, в помехи. Ау, здесь кто-нибудь есть? И ты не знаешь, что страшнее: наличие или отсутствие ответа. По спине бежит холодок, бежит лавиной, придавливает его насмерть, и Скар переводит взгляд обратно на Сяо и Венти. Первый смотрит выжидающе, настороженно, почти умоляюще. Второй прожигает в Скарамучче сверхновую. И спустя пару минут, спустя несколько тонн неподъемного молчания Скарамучча может выдохнуть. В груди больно жжется воздух, лихорадочно пульсирует кровь. И он собирается было объясниться (он совершенно без понятия, как). Но он думает слишком долго. — На самом деле, это моя вина, — говорит Кадзуха блеклым голосом. Венти тут же недоуменно вскидывает брови, переведя взгляд на него. Кадзуха поднимает голову, и смотрит своей переполненной пустотой, смотрит своим белым шумом в ответ. — На самом деле, я… Телефон Венти, оказывается, тоже молчал слишком долго. Потому что его звонок разрывает комнату, весь корпус сиреной пожарной сигнализации. И кто вообще ставит на рингтон «подлую сумерскую музыку»…? Венти в свою очередь сначала звонко цокает языком, а потом берет орущий телефон с тумбочки, смотрит на экран, и что-то (все) в его выражении лица ломается, трескается. Древние цивилизации разваливаются на части, человечество умирает в агонии, молит о пощаде, молит о прощении, молит молит молит… Перемалывает. Он кривыми движениями подхватывает телефон и, окинув всех взглядом-молнией, стремительно уходит на балкон, принимая вызов. — Да, мам? — его голос заглушается балконом, но как будто не это истинная причина того, что тот становится на несколько тонов тише, скомканнее, сложнее. Скар против воли смотрит сквозь занавески на его съеживающуюся фигуру. Съеживающуюся явно не от холода. — Да, прости… я хотел позвонить, правда! Сяо на Венти не смотрит как будто намеренно. Как будто насильно отворачивает свою голову в сторону. И не из чувства солидарности. Из какого-то другого, глубинного, зудящего, тяжелого чувства. Кадзуха снова пропадает, зависнув на узоры пледа на своей кровати. И Скар чувствует, что ему некуда себя деть, некуда броситься, некуда бросить взгляд. Пока Сяо не подает голос. — Это ведь из-за зеркал, — он складывает локти на коленях, подавшись вперед. Смотрит проницательно, смотрит насквозь, смотрит навылет. И Скарамучча остро чувствует, как кровоточат его мысли, там брешь, целая пробоина от глаз-ледников, и каждый отсек затапливает с чудовищной скоростью, никто не спасается. Тысяча жертв и холодная морская вода. — Ты, — он осторожно кивает на Кадзуху, который переводит на них расфокусированный взгляд. — Ты про… — Да. В комнату ветром с балкона заливается тишина, сверчковая, лесная, мертвая. И Венти в этой тишине особенно хорошо слышен. — Нет, я забыл. У нас не было времени, — он вдыхает резко, хлестко, словно получил пощечину. — Мам, ну не кричи, — в его голосе — вселенская усталость, войдовая пустота обыденности. Скарамучча чувствует, что наступает на очень шаткую границу, идет по очень тонкому льду, собирает под ногами трещины, которые скоро разверзнутся, чтобы заключить его в холодные объятия. Но любопытство берет верх. Потому что «Мне все понравилось» разлетается на кусочки, разрывается в пространстве и времени. — Я не знаю, — на вопрос Сяо он отвечает со слишком большим запозданием, но тот и сам как будто заслушался, завис на разговоре с балкона. Однако от голоса Скара он оживает почти сразу. — Другого объяснения нет, но все это… — Звучит бредово? — понятливо кивает Сяо. Скарамучча переводит взгляд на Кадзуху, у которого в глазах рябью на воде проскакивает осознанность. Кратковременной вспышкой. Коротким замыканием. — Хуево звучит, — фыркает Скар, почти обессилено, белым флагом. Он забирается на кровать с ногами, словно если он сожмется в клубок, в сверхновую, в точку до Большого взрыва, то чужая рубиновая муть его не достанет. — Просто… Неужели так было со мной? Сяо осекается на секунду. Осторожно смотрит на Кадзуху, будто от одного взгляда тот может рассыпаться. Будто ему есть дело до этого взгляда. — Не совсем, — Сяо ведет плечом, вздыхая. — Ты выглядел… Более адекватным. У Скара внутри что-то с хрустом сворачивается. Сжимается в клубок, в сверхновую, в точку до Большого взрыва. А потом взрывается. — Я в порядке, — голос Кадзухи как будто хриплый, как будто простуженный, выстуженный, выветренный. Сяо и Скар синхронно поворачивают головы к нему. — Не говорите так, у меня все нормально. — Ты… буквально выпадаешь из реальности без видимой причины, — неуверенно тянет Сяо. — Просто задумываюсь, — Кадзуха упрямо гнет свое, с особым усердием, уже трещины расползаются, вот-вот разлетится в щепки. — Ты же знаешь, что нет, — у Скара слова на языке вяжут, липнут к небу, к горлу, не хотят никак выскребаться на свет. Но он их вытягивает щипцами, насильно заставляет себя смотреть в рубиновые глаза. — Но я- — Ты ведь понимаешь, что дело в зеркале, да? — Сяо кажется чересчур включенным в тему для того, кто не подрывался в три ночи, но Скарамучче сейчас не до этого. — Что они как-то на тебя повлияли и… — Это все ведь ничего не значит. Да и голоса не из зеркала, а из леса, так что… — Да нихера подобного! Сяо вскрикивает настолько неожиданно, что Скар и Кадзуха вздрагивают почти синхронно. В янтарных глазах — что-то глубинное, как заросшие тропинки в лес, что-то мутное, как поверхность зеркал, что-то острое, как его осколки. Все это проскакивает на секунду, вспышкой, и испаряется под гнетом осознания. Сяо осекается и замолкает, отведя взгляд к двери. В комнате повисает оглушительная тишина. Оглушительная тишина, которую нарушает только один голос. — Спасибо за честность, — стелет Венти мраком ночи. — О, ну конечно, я знаю, я виноват, да, — его тон холодеет, простужается под наступающей ночью, выветривает былую помятость и возвращает сухое, наждачное «Мне все понравилось». — Рад, что ты позвонила, — почти шипит он. Скорее, от беспомощности. Скорее, как подстреленный зверь, чем как гремучая змея. — Спокойной но- Нет, стой, я не говорил, чтобы ты больше не звони- Глухо доносится звук сброшенного вызова. Венти застывает на балконе каменным изваянием, элементом картины, миражом. Скар настороженно переглядывается с Кадзухой, когда Венти молча входит в комнату через полупрозрачные занавески. — Через пару минут отбой будет, — говорит он загробным голосом, идя к выключателю. Скарамучча было открывает рот, чтобы что-то сказать, чтобы возразить, чтобы продолжить диалог, чтобы его закончить, не обрубать на полуслове, чтобы спросить у Венти, что это было, чтобы спросить у Сяо, что это было, чтобы спросить у Кадзухи, что это было, чтобы понять хоть что-то, хоть кого-то… Но щелчок выключателем погружает комнату в непривычным кромешный мрак, и слова на языке вяжут, липнут к небу, к горлу, не хотят никак выскребаться на свет. До отбоя еще минут пять. Вот Тарталья охренеет. Устал, небось, их каждый раз насильно укладывать. Вот, пусть хоть отдохнет. Надо же найти в этом хоть что-то хорошее, надо же найти в этом хоть какой-то смысл, потому что это было так странно, так быстро, так внезапно, потому что это было это что это что это было что это было что это бы- — Спокойной ночи, — голос Венти наждачкой проходится по воздуху, тонет в темной материи. Ему, естественно, никто не отвечает. Еще какое-то время слышится шорох одеял и скрип кроватей. И только когда в комнате наступает абсолютная тишина, сердце Скара оглушительно отбивает сигнал Морзе: Что. Это. Было.