Не смотри в зеркала

Скар всегда считал, что побег — это что-то на жалком. Из любой ситуации можно найти выход, только это никогда не побег без объяснений. Побег — это где-то на дне морали, где-то в апогее трусости. Превосходство эмоций над холодным разумом. Печь, кипящий котел, жерло вулкана. И вместо того, чтобы спасать свою жизнь, спускаясь к подножию, ты с разбегу прыгаешь в эпицентр взрыва. Побег — это что-то на жалком. А Скарамучча не сбежал. Он съебался. Ушел проветриться, выветрить себе остатки гордости. Если честно, он пожалел о своем решении, глубинно и тускло, когда только переступил территорию лагеря, потому что… зачем? Что тебе это даст? Что ты от этого потеряешь? Как много ты от этого потеряешь? А есть ли у тебя столько? Но оборачиваться назад было уже нельзя, огнеопасно, радиоактивно, радио забарахлило и сдохло в помехах. Поэтому теперь, когда за спиной — минувшая угроза, а впереди — угроза предстоящая, Скар предпочитает не останавливаться. Предпочитает не оборачиваться. Предпочитает не дышать. Предпочитает держать себя, чтобы не сорваться на бег. На самом деле, он не собирается уходить далеко. Да он в принципе не собирается уходить. Где-то в груди жжется ощущение наигранности, теплится, потирает руки, ядовито ухмыляясь, внутренняя королева драмы. Отлично, Скар, браво, потрясающе играешь, классно съебываешь, десять из десяти. А дальше-то что? Когда он отходит от забора и от удушающих аквамаринов на несколько десятков метров, он на свой страх и риск останавливается. Оборачивается медленно, по-хоррорному тупо: вдруг кто-то за ним пошел? Вдруг Венти все-таки не вернулся к их отряду, а решил добить? Но все, что он видит за спиной, — покошенный забор, на котором боевым ранением просвечивает дыра. Скарамучча обрывисто, обрывочно, лоскутно выдыхает, поворачивается обратно. Лес без всех его корявых теней и галлюцинацией выглядит более презентабельно. Солнце рассыпается о трепещущие листья, диско-шаром подсвечивая траву под ногами. Где-то вдалеке, если очень сильно прислушаться, можно услышать чириканье птиц, уж больно активное, словно вымученное, вымоченное в гипперактивности. Укушенное Венти. Скар ведет плечом, отступив назад по шуршащей земле. Только этот лес все равно не внушает ему доверия. Каким бы он ни казался дружелюбным, каким бы не представлялся обычным, каким бы ни прикидывался нормальным, Скарамучча все равно чувствует какой-то осадок: только встряхни — и вся муть полезет на поверхность. Сколько бы солнц не отражалось на зеленющих листьях, сколько бы птиц вдалеке ни чирикало, путь хоть хор соберут, оркестр, Скар не будет терять всю бдительность, не будет пропускать мимо ушей какие-либо шорохи, какие-либо лишние ноты. Чем дольше он стоит, тем быстрее он начинает остывать. Чем дольше он стоит, тем быстрее эмоции покидают бренное тело, откатывают, как волны, штормовым обещанием лизнувшие берег. Чем дольше он стоит, тем больше это перестает казаться хорошей идеей. Скарамучча снова оборачивается назад, снова сверлит взглядом дыру в заборе. Она зияет в пространстве порталом, дорогой в другой мир, более искривленный, более хаотичный, более страшный. С губ срывается нервное фырканье. Вышибает из груди весь воздух, оставляя внутри пустоту, болезненную и скребущую. Тишина. Все в «Отражении» как будто и вовсе забыли об этом месте, все в «Отражении» будто и вовсе исчезли. Вокруг ни души. Не души не души не души… не души ты так сильно. Ослабь, блять, хватку. Ну пожалуйста. Так, ладно. Скар поднимает ладони на уровень груди в такт своему дыханию. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-вдох-вдох-вдох… А воздуха все равно нет, будь он неладен. Так, ладно. Он просто пройдет вдоль забора и выйдет через другой ход. Дети в прошлые года вряд ли сбегали за территорию только по одному пути. А если нет, то… просто прогуляется туда и обратно, проветрит мысли, остынет, устроит лесной пожар… всем это иногда необходимо. Иногда необходимо выпустить пар. Иногда необходимо съебать в лес. Скарамучча поджимает губы. Он ведь мог этого и не делать. Что мешало ему просто довести диалог до конца? Что мешало ему вытерпеть еще пару минут? Ведь с Венти нужно было договорить. Потому что теперь в груди остро ввинчивается чувство, что он что-то упустил. Упустил что-то важное, упустил что-то недосказанное, упустил что-то, мраком переливающееся в аквамариновой радужке. Упустил что-то, что могло бы спасти им жизнь. Потому что Венти тоже что-то знал. Было у него с Сяо что-то общее в глазах: осознанность, граничащая со страхом, непринятие, граничащее с беспокойством. У них были одинаковые взгляды, одинаковые мысли. Один на двоих шкаф, забитый скелетами. Даже температура, с которой чужой взгляд прожигал Скару кожу, была идентичной. И это нехорошо. Нехорошо, когда средняя температура по больнице, — сто с лишним градусов. И у Скарамуччи зудит, зудит на коже это осознание, сыпью разливается по телу. Потому что они явно что-то знают. Потому что байки про зеркала рассказывают не просто так. Потому что на «Есть другая причина, я прав?» не реагируют так. Потому что после такого не хочется убежать в лес. Скар останавливается. Шумно выдыхает через нос. Достаточно с него мыслей, опасно напрягать то, чего нет. Он ставит руки на пояс, оглядывается по сторонам… И сердце у него пропускает удар. И второй, и третий… И каждый. Потому что он не знает этого места. Ряда хлипкого забора вблизи не наблюдается, как и территории лагеря за ним. Ничего, если честно, не наблюдается, кроме деревьев и уходящего вглубь леса. Уходящего во все стороны. Уходящего и не возвращающегося. Скар оборачивается назад — лес, крутит головой по сторонам — лес, смотрит под ноги — лес. Сплошной и непрекращающийся лес, его можно вдохнуть и задохнуться, его можно увидеть и ослепнуть, его можно потрогать и лишиться рук, его можно почувствовать и сойти с ума. И это апогей. Апогей чувства, что это была плохая идея. Ноги прирастают к земле, врастают, как в могилу. Не сдвинуться, не повернуть, не сбежать. А куда, собственно? Куда ему бежать? И в груди сразу становится тесно, неподъемно, непроходимо, час-пик. В животе комом, узлом скручивается тревога, опарышами копошится страх. Паника медленно ползет по коже, упивается каждым лишним ударом сердца. Кажется, если оно остановится, она разразится жутким хохотом. «Ну нахуй», — думает Скар. «Ну нахуй эти ваши прогулки». Он делает несколько шагов вперед, но останавливается. Нет, надо по-другому. Иначе он зайдет еще дальше и потеряется. Иначе он зайдет еще дальше и не вернется. Скарамучча задирает голову наверх. Небо еще голубое, с разводами ленивых облаков, но уже проклевываются закатные цвета, уже поднимаются из-за горизонта розоватые оттенки, уже подмешиваются, переходят в иссиня вечерний. Начинает темнеть.

***

Игра по станциям заканчивается намного позже, чем предполагалось. Из-за того, что в этом году добавили еще три станции, отряды носились по территории до самого ужина. После того, как Скар свалил, Венти наконец покинул ряды отстающих. Что-то в нем хрустнуло, переклинило после этого разговора, надломилось. Ху Тао, держа в руках наполовину заполненный список, начала было причитать, почему это капитан не принимает активное участие в деятельности отряда, но Сяо осадил ее одним взглядом, положив руку на плечо. И вроде бы должно было от этого что-то всколыхнуться. Затрепетать там, не знаю, замереть. Но было отчего-то пусто, пустынно. Еимия, — что ж она такая проницательная, — пару раз кинула на Венти встревоженные взгляды, и только на третий, как в снежнайских сказках, заговорила. — У тебя все хорошо? — и даже спросила она осторожно: отвела в сторону, пока весь отряд пытался закинуть шишки в плетеную корзину, висящую на дереве (откуда у вожатых берутся идеи для новых станций, Венти никогда не постичь), наклонилась к самому уху, почти прошептала. И Венти на секунду опешил. Растерялся, расклеился, разошелся, все нитки пошли по швам. Но вторая секунда ушла на то, чтобы собраться обратно. — Конечно, все в полном порядке, — ответил он живее, чем хотел, и лживее, чем планировал. Еимия собиралась сказать что-то еще, но непробиваемость в аквамариновых глазах заставила ее поджать губы и вернуться к отряду. В итоге они пришли к финишу вторыми. «Каменщики» опередили их на пару-тройку минут. Ну, они там и сменяли друг друга, и коллективно что-то решали — Венти видел, когда они пробегали мимо. Да только что-то не было обидно. Ему вообще как-то слишком пусто, пустынно. Возвращаясь в корпус, он не мог оторвать взгляд от Кадзухи. Тот время от времени участвовал в обсуждениях и даже иногда активничал на некоторых станциях. Но во время промежутков, что они бегали по лагерю, Венти видел, как в рубиновых глазах плескалась топкая лесная муть. Такую можно увидеть только из темноты кулис. Такую можно увидеть только в три ночи, такую можно увидеть только перед… Да не может быть. Пожалуйста, пусть он будет неправ. Это же почти невоз- Мысль обрывается в тот момент, когда он спотыкается о порог их комнаты. Такой же комнаты, в которой он жил в прошлом году. И в позапрошлом. О котором предупреждал всех новоприбывших в первый день, когда все заселялись. — Аккуратнее, — говорит Кадзуха, идущий за ним. Как будто на автомате, на автопилоте, на аварийном управлении, потому что пилот сдох, а второй пилот уже вешается на галстуке. — Мир станет лучше, если в нем не будет порогов, — шутливо отвечает он, растянув губы в неловкой улыбке. И Кадзуха ведется. А Сяо нет. Сяо его клоунаде не потакает, не делает вид, что поверил. Вместо этого его взгляд тяжелеет, свинцовеет, янтарем сковывает тело. И вроде бы должно было от этого что-то всколыхнуться. Затрепетать там, не знаю, замереть. Но было отчего-то пусто, пусты… — Венти, — чужой голос звенит предупреждением, дрожит металлической трелью. Да так, что ребра резонируют нестройным ксилофоном. — Что? — и улыбка сама против воли ползет на лицо. Пристает к нему, прирастает, как вторая кожа, никак ее не снять. — Хочешь защитить права порогов? Я петицию подписывать не буду, даже не про- — Хватит. — Что хватит? Хочешь, чтобы бедные пороги остались совершенно без защиты? Ты представляешь, как они беспомощны в руках человечества? — с каждым словом его все больше начинает пронизывать что-то инородное, что-то колкое, что-то ядовитое. — Хватит пытаться вернуться в привычное состояние. Венти осекается, так и не подойдя к своей кровати. Так и остается напротив Сяо, распахнув глаза. Вот опять. Опять он это делает. Опять молчит до упора, до предела, до щелчка затвора, а потом стреляет прямо в голову, прямо навылет. И ты ожидаешь, и ждешь, и ты уже слезно умоляешь. Но все равно оказываешься не готов. В итоге Венти сдается, потому что это уже привычка, рефлекс, условный и безусловный, бесславный и бесчестный. Такое изнутри не вытравишь, не выкуришь из себя, не выведешь отбеливателем, — «И больше никаких пятен!». Такое уже под кожей, в мягких тканях, бьется вместо сердца. Поэтому Венти лишь коротко выдыхает. Берет остатки воли в кулак, давит их с особым усилием и садится на свою кровать. Краем глаза видит, как заинтересованно ерзает на своем месте Кадзуха, глядя на них. Пожалуйста, пусть он будет неправ. Венти делает глубокий выдох. — Слушай, я- — Может, уже пора? И вдох застревает где-то в глотке. — Пора что? Сяо кивает на Кадзуху. — Рассказать. Внутри все холодеет, индевеет, покрывается ледяной корочкой, узорами трещин расходится по швам. — Нет. — Венти. — Мы не можем, — он подгибает колени. Нельзя, нельзя, нельзя. — Это опасно. — Мне кажется, так, — он многозначительно кивает на Кадзуху. — Гораздо опаснее, — нет, нет, нет. Они ведь обещали. Они ведь… — Они не поймут. — Они уже почти- — Так, — Венти и Сяо синхронно поворачиваются на голос. — Может, хватит? Кадзуха впивается бледными пальцами в пестрый жесткий плед и сверлит их взглядом. И там, в этом взгляде… там что-то страшное. Такое всегда шутливо прячется в темных углах шкафа. Такое всегда заговорщически хихикает из-под кровати, протягивая свои костлявые руки. Такое всегда кровавой дорожкой ведет к месту преступления. Такое появляется, когда… Меньше всего сейчас хочется оказаться правым. — Хватит делать вид, что меня тут нет, — в голосе — горечь, обидная такая, с надрывом, с хрустом рвущегося каната. — Это касается и меня… что бы это ни было. — Кадзуха, понимаешь… — Нет, — он резко встает с кровати, отчего Венти вздрагивает, проглотив подскочившее к горлу сердце. — Единственное, что я понимаю, — это то, что вы явно что-то усиленно скрываете! Вопрос: зачем? — Это… — Опасно? — Сяо никогда еще так часто не перебивали, так не делала даже Ху Тао. — А если меня убьет эта штука, голоса эти из леса, — это не опасно?! — в рубиновых глазах вспыхивает пожар, трещат ветки несчастного леса, обугливаются, подрумяниваются, тонут в крови. — Мне страшно засыпать и страшно просыпаться, страшно выходить из корпуса, взаимодействовать с вами, и вы хотите мне сказать, что я не должен знать, что происходит? — голос трескается, Кадзуха переводит взгляд на Венти. А Венти его перевести не может, он таких языков не знает, такие языки уже давно мертвые. Такие языки сжирают пылающие ветки и не давятся. — Пожалуйста, — говорит Кадзуха, и внутри неприятно, острым ржавым ключом проворачивается вина. — Я ведь имею право знать. Нет, нет, нет. Они же обещали. Нельзя, нельзя, нельзя. Но Венти не может не смотреть на Кадзуху, не может не заглядывать в его раскаленные зрачки, не может не сгорать под его пристальным взглядом. — Хорошо, — выдыхает он камнем с плеч, оползнем из мыслей. — Ты прав, не надо было так оттягивать, — в груди кончается воздух, сгорает, вытесняется угарным газом. — Мы просто… — Погоди, — Сяо подает голос, и в его голосе нет Сяо. — А где Скар? — спрашивает он озарением, заревом ядерного взрыва. В комнате повисает молчание. Пожар во взгляде Кадзухи тлеет, проясняется. А у Венти внутри скручивается смог. — Блять.