Не смотри в зеркала

Когда Скар был маленьким, он ненавидел прятки. Он не видел в этой игре никакого веселья, ничего интересного. Ведь в чем прикол? В чем смысл? Сидеть и трястись в первобытном страхе, боясь быть найденным? Ловить панику с каждой секунды обратного отсчета, потому что негде тут прятаться, все углы заняты, все повороты предсказуемы, все занавески прозрачные, а чужие шаги уже эхом стелются по полу? Ведь в чем прикол? В чем смысл? В тревожном ожидании слушать шорохи и возню, путаясь в счете? Параноидально озираться по сторонам, не доверять ничему, ни одному сантиметру квартиры? Ходить и ходить, искать и искать, проверять все места трижды, но все равно никого не находить? Все равно оставаться в пустой комнате, где зловеще засели тени, а ты не можешь их даже увидеть? Все равно оставаться одному и сдаваться. «Эй, я так больше не могу, стоп-игра! Выходите! Вылезайте! Ау? Здесь кто-нибудь есть?» Пожалуйста. Когда Скар был маленьким, он всегда проигрывал в прятки. Его всегда палили самым первым, он никогда не мог никого найти. И сейчас он думает, что люди не меняются. Потому что лесная чаща все не прекращается, никак не заканчивается, все тянется и тянется вперед, как жвачка, и сил уже не хватает, и вкус вот-вот пропадет, оставив тебя жевать горькую каучуковую дрянь. Но Скарамучча идет. Идет на чистом упрямстве, двигается из подкатывающей к горлу панике. Потому что он скоро вернется. Как быстро он сможет всех найти? Как быстро его кто-то найдет? Сможет ли он выиграть? Скар хмурится и трясет головой. Не время. Времени у него сейчас катастрофически нет, оно тает, утекает за горизонт вслед за закатом, утекает, оставляя за собой багровый рыжий след. Времени сейчас катастрофически мало, его можно измерить количеством пройденных шагов, количеством неровных выдохов, количеством веток, наотмашь бьющих в лицо. Количеством раз, когда он снова никого не находит, снова проигрывает. Но Скарамучча старается об этом не думать, старается восстановить дыхание. Старается внимательнее смотреть под ноги, потому что коряги эти на каждом шагу, так и лезут, так и норовят сломать тебе парочку берцовых костей. Скарамучча старается об этом не думать. Вместо этого он думает о Кадзухе. Думает о том, как он там. Думает о том, справляется ли он со своими глюками. Думает о том, заметил ли он его пропажу. Думает о том, прочесывает ли он лес вместе с поисковыми отрядами, чтобы потом устроить самый масштабный пранк в мире. «Ты правда нас не заметил? Мы же вон за теми кустами сидели, ждали твоего появления, камеры и хлопушки готовили! Ты что, правда нас не заметил? Ты что, серьезно? Ты что, снова проиграл?» Скар останавливается, опирается рукой на дерево, резко выдыхает. Сука. И так всегда. Не прекращается с того момента, как Скарамучча поте- Нет. Нет, он не будет об этом думать. Потому что он не потерялся, нет. Конечно нет. Он уже почти пришел, осталось всего ничего. Вот сейчас… еще чуть… пара шагов… Нет, он не потерялся. Потому что это звучит слишком отчаянно, слишком безвыходно, слишком мрачно. Действительно мрачно, потому что солнце медленно уплывает за горизонт, вытягивает тени, превращает их в жутких антропоморфных мразей, которые лезут к тебе с вытянутыми паучьими лапами, липнут к одежде, липнут к мыслям, липнут к горлу, спрессовываются в один слизкий ком. Нет, он не потерялся. Потому что мысли материальны. Если чего-то очень сильно хотеть… Если что-то очень много повторять… Возможно, если он будет слишком много об этом думать, это жуткое когтистое «потерялся» обретет форму, станет материей, обрастет кровью и плотью, и задавит Скара нахуй. Возможно, если он будет слишком много об этом задумываться, вместо того чтобы смотреть под ноги, он действительно потеряется. Сколько он уже тут ходит…? Скарамучча лезет в карман за телефоном. Связи, естественно, нет. Ничего нет. Время уже почти подобралось к восьми вечера. Замечательно. Кажется, он уже пропустил ужин. Впрочем, небольшое упущение, учитывая, как готовят в их столовой. Легче умереть с голоду. Однако голод его сейчас волнует не так, как волнует мигающая красным батарея в правом углу экрана. Значит, он рискует вообще остаться без телефона. Классно. Классно, что у него нет ни шанса. Классно, что пиздец. Ноги, если честно, у него уже давно устали. Ему и в «Отражении» тяжело было со всеми этими активным волейболами, эстафетами и играми по станциям, не говоря уже о доме, где из квартиры он выходил только по сильной необходимости. Наверное, если бы начался пожар, он бы недолго думая остался в квартире и сгорел бы нахер, как тот медведь из анекдота. Очень смешно, обхохочешься, перехочешься, перехочешь выходить из дома с такими лесными трипами. Потому что ноги правда устали. Уже болят, уже как будто отвалятся, уже жалеешь, что родился в век, где ноги еще не научились отстегивать и приделывать новые. В веке, где нельзя носить с собой пару запасных ступней. В веке, где человек бессилен против ебаного леса. Вздох застывает на губах паром. Оседает конденсатом, камнями на плечи, целым, блять, оползнем. Поднимается легкий ветер, и Скар неуютно кутается в свою толстовку. Медленно начинает холодать. В легких уже как будто недостаточно воздуха, недостаточно желания вобрать в себя кислород, недостаточно желания дышать. Ноги болят. Ступни тянет, режет, дробит, будто он надел пару натланских сапожков. Он устал. На телефоне мало зарядки. Скоро сядет. Ветер забирается под толстовку. Начинает холодать. Дышать нечем. Дышать не хочется. Он устал. Ноги, зарядка, ветер, холод, нечем дышать, нечем дышать, нечем дышать… Он устал. В носу начинает остро щипать. Скар останавливается. Резко садится на корточки, с губ срывается дребезжащее рычание, коротким замыканием прошибает все тело. Скар встает. Шумно выдыхает. И идет дальше. Он устал. Но больше он устал от того, что выход все никак не находится. Через пару минут деревья редеют, и лес выплевывает его на широкую песчаную дорогу. Слева уходит за горизонт, справа — за горизонт. И Скарамучча даже сначала радуется. Эта дорога определенно относится к лагерю, и один ее конец определенно ведет к нему. Но радуется он недолго. Потому что он не знает, какая сторона ему нужна. Он выходит в центр дороги, ставит руки на пояс, смотрит направо, потом налево. Абсолютно одинаковые. Садящееся солнце кидает на обе стороны одинаковые тени, небо с разных сторон одинаково синее. Сука. И возможно, сейчас ему стоило бы остаться на месте. Он и так слишком далеко зашел, и так потратил слишком много времени, слишком много сил. Его наверняка уже пошли искать, он может только их запутать. Ему, наверное, просто стоит подождать помощи. Мысли осекаются. Отсекаются. Тесаком. А точно ли его пошли искать? С чего он вообще это взял, где гарантия? Где гарантия, что никто не забыл о его существовании? Где гарантия, что Венти не убедил всех, что Скар просто пошел прогуляться, просто зашел за корпус, просто немного отстал? Где гарантия, что всем не похуй? Где гарантия, что Кадзухе не похуй? И Скарамучче тошно. Тошно от своих мыслей, грязных, вязких и мутных. Тошно от того, что он в эту грязь замешивает Кадзуху. Тошно от того, что Кадзуха — первый, кто приходит к нему в голову. Потому что ну нет. Не может такого быть, не может такое произойти, не может такое случиться. Не может Кадзухе так не повезти. Не может Скар так проебаться. Это бесполезно, как спасаться от жары в черной толстовке, как стоять столбом на медляке, как сказать «Мне все понравилось» и передать свечку дальше, как уйти в ебучий лес и думать, что ты быстро вернешься. Потому что Скар не возвращается. Скар вздыхает и поворачивает налево, не тратя время на раздумья. Чем быстрее решение принято, тем меньше шанс передумать. Чем дальше тянется дорога, тем назойливее в голове крутится мысль где-нибудь присесть. Хоть на землю, хоть на камень, хоть на надгробие. Хоть на свое собственное. Серая пыль неохотно поднимается в воздух под тяжелыми шагами Скарамуччи, блекло мерцает в прощальных лучах солнца. Его уже нет почти наполовину, оно уже изрешечено деревьями, искалечено острыми ветками. Ну, давай, давай, говнюк, проваливай. Конечно, зачем оставаться на небе, когда можно свалить и оставить Скара одного в медленно остывающем лесу. Скатертью дорожка. Звезда несчастная. Теперь лес его не пугает. Теперь лес его бесит. Рябит в глазах, зудит, заполняет легкие, заполняет ноги, заполняет голову, заполняет его всего. И Скарамучча уже часть этого леса, почти слился с ним одно целое, сросся с ним в одну экосистему, в один природный ареал. И это бесит. Так жутко бесит. Лучше было, когда из этого леса его звали голоса. Скар. Скарамучча резко оборачивается. Никого. Блять. Скар. Забудьте, что он сказал. Вообще было классно в тишине. Так умиротворенно, приятно, спокойно… Скар. Блять. Как там обычно говорят? Бойся своих желаний? Бойся желать? Не желай нахуй ничего? Но, Скарамучча, к сожалению, желает. Очень желает прямо сейчас отсюда съебаться. Потому что голос этот появляется слишком внезапно. Возникает как будто из воздуха, из шелеста ветра, который, зараза, явно не греет. Голос этот страхом облизывает позвонки, стынет в жилах вместе с кровью, сворачивает ее, сворачивается тревогой в животе. Если честно, он думал, все голоса достались Кадзухе. Непривычно снова возвращаться в их бойкий гомон, шелестящий шепот, хрустящий, как старые половицы, смех. Непривычно возвращаться к его первоисточнику, хотя ты тут никогда не был. Сколько он уже идет? Время здесь будто застыло, беспробудно и беспощадно. Он понимает, что делает только хуже, это чувство зудит под кожей, прямо внутри, и хочется содрать ее с себя до костей, с мясом и кровью, чтобы вытравить его, как паразита, вывести, как пару пятен. Он понимает, что делает только хуже. Он понимает, что ему бы лучше остановиться, если его кто-то ищет. Понимает. Но не может. Он, если честно, сейчас поистине плохо соображает. Дорога перед глазами петляет и расплывается, извивается змеей, извивается веревкой, развевается белым флагом. Скар. Он, если честно, сейчас правда не знает, куда он идет. Потому что он не думает над направлением, он думает над голосом, который скребущимся эхом сидит в его легких. Оно туманом обволакивает его мысли, занавешивает слепотой, и Скарамучча просто идет на голос. Просто идет в неизвестность. Просто сворачивает с дороги на узкую тропинку. Скар. Откуда они знают его имя? Скар. Кто они? Скар. Что им вообще надо? Скар. Куда они его зовут? Тропинка редеет в ошметках травы и мха, здесь становится как будто темнее. Скарамучча заторможенно пытается понять: это деревья здесь такие густые или это небо уже пачкается в вечерние цвета. Скар. Куда он идет? Надо ли ему туда? Смогут ли его там найти? Сможет ли он кого-то найти? Сможет ли он выиграть? Скар. А если его никто не ищет? Есть ли смысл переживать, если его никто не ищет? Скар. Голос шуршит по листьям, ведя Скарамуччу за собой. И он идет. Зачем идти, если никто не пойдет тебя искать? Не проще ли пойти поискать что-то самому? Может, пора наконец перестать проигрывать? Скар. О, он пойдет. Только догонит этот голос… сейчас… еще немного. За очередным изгибом ствола оказывается небольшая полянка, ведущая к маленькому холму. Скар. Голос улетает, скатывается с него, как с ледянкой, скользит по траве, летит, как с тарзанкой. Скар. Скарамучча идет вперед, спотыкаясь о собственные кеды. Вертит головой медленно, будто в воде. Будто и сам не знает, что ищет. И он действительно не знает. Как он может знать? Как он может знать, что его кто-то ищет? Скар. Голос проскальзывает по шее, импульсом посылая мурашки. Резко и хлестко, как удар кнутом, но не такой болючий, а словно так, слегка поигрывающий. Словно легонько провели кончиком ножа. Скарамучча поворачивается на голос, но его опять нигде нет, он опять кокетливо прячется в шуршащей листве галлюцинацией. Скар вглядывается, пытаясь найти, пытаясь понять, но ничего, ничегошеньки не… Он замирает. Вглядывается в шевелящуюся листву и смотрит сквозь нее на спуск полянки. Нашел. Из-за деревьев, неуютно кутаясь в крону листвы, стоит какое-то сооружение. Сначала выглядит, как какая-то электробудка, но позже Скар видит выцветшую черепицу. Это дом. Маленький, потрепанный, неаккуратный, словно пряничный, дом. Скар. Ноги сами делают шаг вперед. Так вот, зачем все это… Скар. Ему и не надо было, чтобы за него решали. Скар. Ему просто нужно было найти. Скар. Он только… Скарскарскарскарскарскар… — Скар! Когда со спины в него с разбегу влетает тело, Скарамучча отмирает. Лес снова шелестит в переливах ветра. Лес снова становится лесом. Голос пропадает. Кадзуха рывком разворачивает его к себе лицом, и Скар отмирает окончательно. Честно, тут уже ближе к «у-». Рубиновые глаза блестят в лучах скрывающегося солнца. И неясно, блестят ли он от бликов, витражом отражающихся в чужих глазах, или от влажной пелены, покрывшей радужку. Кадзуха молчит, поджав губы, и смотрит. Смотрит, смотрит, смотрит, сейчас высмотрит из Скара всю душу, ничего не останется. И в груди уже начинает скрестись какое-то липкое, приставучее чувство вины, начинает разъедать ему язык, и надо бы что-то сказать, пока он окончательно не заржавел, но Кадзуха решает все за него, вместо ответов заключая Скарамуччу в самые крепкие объятия. Тиски и то бы были более гуманными. Скар стопорится ровно на секунду, прежде чем тело отреагирует на атомате: ответит на прикосновения деревянно, неповоротливо, словно неверяще. — Скар? Архонты, Скар! — когда из-за деревьев лешим вылетает Тарталья, в глазах у него тревога не успевает смениться на облегчение, поэтому в радужке все смешивается, как краски в палитре, градиентом ползет вглубь. И Скар было уже отвлекается на прибытие вожатого, когда: — Нам нужно будет поговорить, срочно. Аккуратный шепот на ухо заставляет его застыть, словно у этого голоса другая природа, более лесная, более зеркальная, более потусторонняя. — Господи, ну наконец-то! — Тарталья останавливается в паре метров от них, переводя дыхание, уперев руки в колени. — Я-то думал… ты домой уже свалил… а ты… — он делает протяжный выдох, подняв глаза на Скара. — Ты что, совсем сдурел?! — и в глазах наконец утрамбовывается, оседает этот оттенок. И Скарамучча наконец различает в нем беспокойство. — Скар? — все поворачиваются на другой источник звука, Сяо быстро шагает к ним по тропинке. Они что, реально собрали поисковой отряд? — Слава архонтам, — он слегка ускоряется, оказываясь рядом. Кадзуха отпускает Скара почти в ту же секунду, как Сяо подходит к ним, и руки уже жжет, уже морозит без ощущения чужих объятий. А возможно, он просто уже замерз. Но он замерзает окончательно, получает обморожение последней стадии, когда к их поисковому отряду присоединяется последний. Отстающий. Венти показывается из-за деревьев тенью, призраком, фантомом. Глаз с земли не поднимает, на Скара не смотрит как будто намеренно, как будто так и надо. Сминает в пальцах рукав своей ветровки, закусывает губу с каким-то остервенением. И у Скарамуччи в груди все окончательно леденеет. Но у Сяо, кажется, внутри батарея, аккумулятор, целая ебаная электростанция, потому что на Венти он смотрит почти с укором, почти с разочарованием. Но ответа все равно не получает. Тарталья наконец избавляется от своей дедовской одышки и начинает подходить к ребятам. И ровно за секунду до его реплики Сяо переводит взгляд на Скара и шепчет одними губами: «Нам надо поговорить». Скарамучча кивает болванчиком в салоне машины, но ничего, ничегошеньки не понимает. Вы что, сговорились? — Эх, пойдем, горемыка, — Тарталья протяжно вздыхает, сгребает его и Кадзуху обеими руками с разных боков. — Ты даже не представляешь, какая тебе ж… Сяо тактично кашляет, изогнув бровь. За порядком следит. Золото, а не человек. Пиздец, а не разговор у них будет. — Какой тебе светит выговор, — смято поправляется Тарталья, и Скар почти благодарен ему за этот бездарный клоунский этюд. Но вожатый остается непреклонным в своейпреклоунности, уводя их с пустой полянки. Пустой… Стоп. Как пустой? Скарамучча оборачивается так, что можно слышать, как жалобно хрустят его позвонки, каким чудом они избегают перелома. И лучше бы перелом был. — Скар, ты чего? — Сяо оборачивается, Тарталья и Кадзуха подхватывают вслед за ним. — Ничего, — скомкано отвечает он, выпутываясь из-под чужой руки. — Пойдемте, — говорит он, стряхивая с себя чужие касания, ошметки голоса, остатки галлюцинаций. Ничего. Действительно, ничего. Потому что эта поляна абсолютно пуста.