Не смотри в зеркала

В корпусе, на удивление, тихо. Тихо, как на электрическом стуле после предсмертных конвульсий, как на кладбище, как после свиста лезвия гильотины, как перед взрывом, когда на таймере мерзко пищит. 3… 2… 1… — А можно я уже пойду? Взрыв. Возможно, Скар не должен был говорить. Возможно, Тарталья натянул здесь тишину специально, чтобы его проучить, чтобы помучить, чтобы он умер от удушья, дергаясь в конвульсиях. Возможно, это воспитательные меры. Возможно, Тарталья думает, что, оставшись с ним один на один в зале, Скарамучча что-то поймет. Но Тарталья слишком дохуя думает. Потому что от этого молчания Скару вообще не легче. Возможно, ему было бы не легче и в комнате с ребятами, но тогда бы они смогли все вместе обсудить. Смогли бы наконец разобраться с этой лесной поебенью. Сяо и Венти наконец-то рассказали бы ему с Кадзухой, что здесь вообще происходит. Раскрыли бы жуткую правду зеркал, прочитали бы заклинание, принесли бы жертву, провели бы ритуал, да хоть что-нибудь. Но Тарталья решил иначе. Тарталья решил, что игра в молчанку куда занимательнее. Он кидает на Скара взгляд, и внутри все съеживается, ссухофрукчивается. А. Так вот, в чем дело. Он просто не знает, что сказать. Потому что, несмотря на всю непроглядность чужих темнющих глаз, несмотря на всю глубоководность этих синющих омутов, в них осадком, нефтяным пятном плавает неуверенность. Он нервно перебирает пальцами значки на своей идиотской сумке, опускает голову так, что его нелепая рыболовная панамка едва не скрывает шторм в его растекающейся радужке. Он кидает на Скара взгляд, и Скар думает, что лучше бы остался на ночь в лесу. — Можно ли тебе уйти? — переспрашивает вожатый слишком хрипло. У него явно сорван голос. Они явно звали его, пока искали. Тарталья явно кричал громче всех. Но не громче, чем шепот из-за крон деревьев. — Куда? В лес? — кривая улыбка швом рассекает чужое лицо, он усмехается, но в этой гримасе нет ничего смешного. Нет привычной легкости, с которой шутки обычно слетают с его языка, нет этой автоматной очереди вместо речи. Только револьвер, одиноко приставленный к виску. — Чтобы мы опять прочесывали лес, гоняясь за тобой? — в голосе Тартальи что-то надламывается. Трещит по-деревянному, как доски в камине. Хрустит хворостом, хрустит человеческими костями. — Я… — О чем ты думал, Скар? — и тут Тарталью заносит. Он не вписывается в поворот и заворачивает в кювет, сверкая злостью вместо поворотников. — Ты хоть понимаешь, как мы все перепугались? — Я не хотел… — Мы обежали территорию лагеря несколько раз, мы забегали в каждый корпус, под каждую скамейку заглядывали! — Вам необязательно было… — Я тебя сейчас укушу, — обычно Тарталья говорит это шутливо, хитро прищурив глаза, показательно щелкнув зубами. Сейчас он зубами не щелкает, и Скар почему-то думает, что он укусит. Детально себе представляет, как вожатый без зазрения совести вгрызется в его руку, как по коже потечет красное и горячее, капая на пол. Скарамучча даже не стал бы его останавливать. — Если бы Венти не сказал мне про эту несчастную дыру в заборе, я бы не знаю, что делал. Тебе что, делать было нечего, а?! Что тебе там понадобилось, скажи пожалуйста?! И Скар молчит, потому что не знает, что сказать. Потому что важно не то, что понадобилось ему в лесу. Важно то, что ему не понадобилось на территории лагеря. Тарталья снова натягивает тишину, как тетиву лука. И Скар чувствует тяжесть яблока на макушке. И Скар чувствует, что Тарталья бы промахнулся специально. Время перестает обретать форму и значение, как ранее в лесу, и вожатый все-таки протяжно выдыхает. — Сначала я не собирался брать парней с собой, — внезапно говорит он, и улыбка на его лице приобретает иную природу. Больше не шов, не рубец, не боевое ранение. Теперь это тонкий луч солнца, пробирающийся с утра через шторы, струйки пара, поднимающиеся от обжигающей кружки с чаем. — Детей в принципе нельзя брать с собой за территорию лагеря. Да что уж там, за территорию лагеря в принципе нельзя уходить, — он кидает на Скарамуччу многозначительный взгляд. — Но они были слишком настойчивыми. Волновались за тебя, между прочим, — и Скару тошно, просто отвратительно от того, как он ждет фразы «Особенно Кадзуха». Потому что ее не следует. — Стольких людей опасности подверг, — но вместо ответа Тарталья получает тишину. — Ничего не хочешь сказать? Сердце внутри обмякает, повисает на артериях безвольным трупом. — А что я должен сказать? — спрашивает он у пола, потому что спрашивать такое у Тартальи слишком страшно. Но Тарталья все равно молчит на него слишком громко, все равно прожигает в нем дыру, прямо в голове. Стрела со свистом входит в тело, насаживая на себя розоватую кашицу мозгов. На пол капает красное и горячее. И слова выходят из него по закону Архимеда. По закону «Тебе должно быть стыдно». — Простите, — нехотя выдавливает он, проглотив последние буквы. Тарталья смотрит на него, сведя брови к переносице. Смотрит пристально, рентгеновски. А потом воздух из его легких выходит искрящимся смешком. — Что-что? — он слишком быстро возвращается в свое привычное агрегатное состояние, слишком быстро наносит свой клоунский грим, слишком быстро перевоплощается из растерянного ответственного взрослого в «Если быть крутым это преступление, то вешайте на меня наручники». — Простите. — Повтори, я не расслышал. — Вы ведь издеваетесь. — Что, правда? Скар протяжно выдыхает, наклонив голову так, чтобы не было видно его глаз. Чтобы не было видно его рвущейся мелкой улыбки. — Простите, — говорит он внезапно даже для себя. Язык во рту онемел, будто под анестезией, будто атрофирован целиком. И контролировать это никак не получается. — За то, что доставил столько проблем, — он отводит взгляд в окно. Туда, где уже расползается топкий мрак. — Я правда не хотел сбегать далеко. И остальных не хотел… подвергать опасности. Тарталья смотрит на него пару мгновений. И усмехается. — За опасность просить прощения будешь у них, — он улыбается огоньком, расплавленным свечным воском. — Так что давай, топай. Скоро отбой. Скарамучча на мгновение застывает. Над потолком трещит лампочка, обещая разбиться в самый неподходящий момент. В комнатах слышатся тихие голоса. За окном сгущается вечер. Скар медленно кивает, на деревянных ногах отправляясь в свою комнату. Скар жалеет, что у него с собой нет наручников. Пару секунд, что он идет по коридору, растягиваются в вечность, растягиваются и сжимаются, растягиваются и рвутся на части. Поэтому, подойдя к их двери, он застывает в попытке восстановить реальность, успокоить пружину растянувшегося времени. Неуверенно ведет плечом, косясь на ручку двери. Можно ли ему войти? Имеет ли он сейчас на это право? А что, если они уже обо всем договорились? Что, если Сяо и Венти уже все рассказали Кадзухе, а со Скарамуччей решили не делиться? Он бы, если честно, не удивился. Он бы, если честно, уже сам собрал вещи и съехал бы. Может быть, даже в лес. В ту самую хижину, которая в итоге оказалась его галлюцинацией. А что? Неплохой вариант. У него ведь хорошее воображение, верно? Просто представит ее, и все. Или нет… нет, еще лучше! Он ведь может просто договориться с этими голосами из леса, точно! Кажется, они довольно разговорчивые, да и имя его знают. Может, с ними выйдет хорошая сделка. Скар будет славно жить в этой хижине. Обустроит там все, правда, придется спереть пару вещей из лагеря для интерьера. В комнате у Ху Тао вроде были какие-то гирлянды и прочая мишура. Ну, или можно забрать с собой ту безвкусную картину с летним пейзажем, висящую в глубине коридора. Мебель придется делать самому из досок. Деревьев-то вокруг полно, думаю, он справится. Воду будет брать из какого-нибудь ближайшего источника. Там же явно где-то есть река. Насколько он помнит, Ху Тао и Янь Фэй рассказывали, что в прошлом году они ходили куда-то купаться, но потом дети пустили слух, что там однажды утонула девочка, и теперь она пытается спастись, утягивая на дно свою жертву. Венти тогда без зазрения совести заявил, что слух пустила Ху Тао, и по ее лукавой улыбке все было более, чем ясно. Так что оставаться тут явно нельзя. Лучше все-таки перебраться в ту хижину. Скар бы прожил там спокойную отшельническую жизнь. И в один прекрасный день застрелился бы в зале, украшенном гирляндами и безвкусной картиной с летним пейзажем. Скар шумно выдыхает. Сколько бы он ни пытался абстрагироваться, дверь перед ним все еще остается закрытой. Поэтому он быстро берется за ручку, пока он не успел передумать. В комнате слышатся голоса, обрывки диалогов. Но не такие шумные, как в комнате других мальчиков. Не такие задорные, как в комнате Ху Тао. Не такие спокойные, как в комнате Нилу. За дверью же голоса тихие, приглушенные, едва слышные, будто кто-то нарочно убавил громкость. Будто кроме них больше никто не должен это слышать. Словно такое не для посторонних ушей. Что-то секретное, что-то потустороннее, что-то локальное. Можно ли ему войти? Имеет ли он сейчас на это право? Он резко трясет головой и сжимает ручку в пальцах. Коротко выдохнув, толкает дверь. Когда он оказывается внутри, в помещении повисает гробовая тишина. Словно на беззвучном. Тихо, как на кладбище. Тихо, как в своей полупустой хижине. Скар смотрит на ребят осторожно, словно один неверный взгляд может спровоцировать новую ссору, новую дыру в заборе. Он проходит к своей кровати, как будто к чужой, словно никогда он на этой кровати не спал. Каждой клеточкой кожи он чувствует на себе чужой взгляд, липкий и цепкий. Сяо не сводит с него глаз, будто если он моргнет, то Скар убежит. Венти смотрит на него как-то слишком открыто, слишком открыто для их последнего разговора. Смотрит осколочным ранением, которое ни в коем случае нельзя вытаскивать, иначе уйдет слишком много крови, и дальше уже не спасти. Дальше уже бесполезно. Что до Кадзухи… Не так уж и страшно, оказывается, было в том лесу. Потому что Кадзуха смотрит на него ножом, приставленным к горлу. Лезвие холодит кожу, скользит вверх-вниз, обводит с ног до головы. Кадзуха смотрит на него кровавой резней, смотрит месивом из костей и мяса. Никто не остался в живых. Никто, кто посмотрел ему в глаза. Потому что Кадзуха смотрит на него, и Скару уже от этого хочется содрать себе кожу. Скарамучча садится на кровать неуверенно, неустойчиво: можно ли ему…? Складывает руки на колени, опускает взгляд в пол. В комнате повисает тишина. М-да. Неуютненько. Явно не хватает пары гирлянд. Он шумно втягивает носом воздух. — Слушайте, я… — Прости. Скар поднимает глаза. Три удивленных взгляда скользят на Венти. — Что. — Единственное, что выходит из горла, даже не вопросом. Потому что там больше нет слов, нет звуков, только их ошметки, лоскуты и обрывки. Он смотрит на Венти, и внутри у него дыра, размером с забор. — Прости за то, что я был таким грубым, — говорит Венти в сторону, отведя взгляд к балкону. Говорит вымученно, будто нехотя, будто заученно. Будто он несколько раз репетировал. — Я не хотел на тебе срываться. Если бы я не… ты бы тогда… — Не бери на себя вину за мои поступки, — прерывает его Скар, и его тон звучит растеряно, рассеяно, рассыпано. Потому что вид извиняющегося Венти отчего-то пугает его больше голосов из леса. — Да, Венти, не надо, — внезапно поддерживает его Сяо, и у Скарамуччи в голове отдается эхом: «Золотой человек». — Ты не виноват в том, что этот придурок решил свалить в лес. — Эй! — а может, и позолоченный. Или вообще серебряный. Вздох. — Но ты прав. — Что тебе вообще понадобилось в этом лесу? — спрашивает Кадзуха, и голос у него надломанный, как ветки под ногами. Хрустящий, как огонь, заживо съедающий деревья. Отчаянный, как прыжок с места в карьер, шаг вглубь леса навстречу хижине. — Сначала ничего, — говорит Скар, не смотря на Кадзуху. Тот сейчас как зеркало: если посмотреть на него сейчас, то можно увидеть что-то пострашнее своего отражения. Что-то, что выползает только после трех ночи. — Но потом… — слова в голове все никак не хотят складываться в предложения, все жмутся друг к другу, мешаются, путаются, рассыпаются. — Потом меня как будто… — Позвали? — внезапно спрашивает Сяо, и от мрака, который сквозит в его тоне, по спине бежит холодок. Скар заторможено кивает. — Так и знал, — отчаянным откровением, тяжелым вздохом срывается с губ Венти. — Я же сказал, что нужно было сказать им раньше, — шипит Сяо, подтянув к себе колени. — Когда ты это сказал, пару часов назад? — Венти переводит на него взгляд, и там, в его зрачках, шторм закручивается вихрами рождающегося торнадо. — Я говорил и раньше, — огрызается Сяо, смотря на него исподлобья. — Просто ты меня не слушал. — Я просто не хотел торопить события! — Ты не торопил их настолько, что Скар чуть не потерялся в лесу. Почему ты вообще его не остановил? — Я не был до конца… — Ребят, — наковальней ложится на диалог Венти и Сяо. Под металлическим голос Кадзухи воцаряется тишина. — Кажется, сейчас не время выяснять, кто виноват. Теперь, когда все в сборе, я думаю, лучше все-таки выяснить, что происходит в этом лагере. Я весь внимание, — отчеканивает он, сложив руки на груди. В комнате становится удушливо тесно, тесно от невысказанных слов, тесно от десятитонного молчания. Тесно в груди от интонации Кадзухи, но Скар думает, что такая проблема только у него. Сяо и Венти тяжело, десятитонно переглядываются. Венти протяжно выдыхает свое отчаяние в тесный воздух. — Вы знаете, почему мальчик из легенды так и не смог вернуться домой?