Не смотри в зеркала

Спать ночью невыносимо. Тебя непременно бросает то в жар, то в холод, то через прогиб. Сначала хочется зарыться с головой в одеяло, потом выкинуть его с балкона. Хочется немного подышать воздухом, а потом ты только и мечтаешь, чтобы задохнуться. И воздух в твоих легкий то есть, то нет. Воздух Шредингера. Тот, наверное, каруселью вертится там в своем гробу. Или нет. Скар не может нормально спать с того дня, как в лагере решили, что игра по станциям, — лучшее времяпрепровождение. Каждую ночь он просыпается как минимум раза три, если ему вообще удается уснуть. Вот, например, сегодня они все вчетвером отрубились в актовом зале, не посмотрев и половины «Пиратов Карибского моря». Небольшое упущение, однако. Да только поспать они поспали, но остальные вот после отбоя уснули нормально, сопят себе спокойно. А Скар ворочается вот уже хер знает какой час. Но на то все же есть причина. Просто наступление ночи сопровождается мерзким, липким чувством. Дегтярным предчувствием чего-то. Это ощущение концентрируется на кончиках пальцев, собирается в горле комом. Скарамучча вздыхает, отворачиваясь к стене. Смотреть в потолок ему наскучило уже около получаса назад, но что ему остается? Залипать на стену? Пожалуй. За все эти ночные бодрствования он уже успел выучить каждую ебаную трещину в осыпавшейся штукатурке, каждый херов зазор, каждое блядское пятно, каждую наполовину оттертую надпись. Вот тут, почти в самом углу, красуется надпись «2017 год 2 смена» и кривое сердечко. Интересно, знали ли живущие здесь люди о том, куда они попали? О потенциальном пиздеце, здесь происходящем? А если заглянуть за шкаф, то там можно найти «Джинн+Дилюк» обведенное в такое же сердечко. Скар знать не знает, кто это такие, и знать не хочет. Зачем такое вообще писать? Для кого? Даже наивнейшее «мы еще вернемся» у изголовья кровати выглядит куда менее слащаво. Иногда возникает чувство, что подобную хрень пишут на стенах для тех, кто не может уснуть по ночам. Спасибо им, че. Скар вздыхает, закрыв глаза. Так он точно не заснет. Тишина заполняет пространство, вязким туманом летает по комнате. Ложится на Скарамуччу плотным слоем снега. Ну, или пыли. И Скар даже не знает, что лучше: быть трупом, оставленном в снегу, или книгой, которую когда-то забыли в библиотеке. Он бы, конечно, предпочел быть спящим. Он подгибает к себе колени, сворачиваясь в позу эмбриона, сжимает в пальцах одеяло, коротко выдыхает. Надо просто уснуть. Это ведь не так сложно. По комнате проносится судорожный вдох. Шорох одеял. Кто-то резко подскакивает на кровати. Видимо, Скарамучча ошибся. Он медленно приподнимается на локтях, щурится, вглядываясь в кровожадную темноту. И сердце у него ухает вниз. Ухает нахуй, ухает далеко и надолго. И больше, конечно, далеко, чем надолго. Так, кратковременный инсульт. Расстоянием в несколько световых лет. Кадзуха сидит на кровати, вцепившись дрожащими пальцами в футболку. Влажные ото сна волосы липнут к его вискам, он часто дышит. Чаще, чем должен дышать здоровый человек. Чаще, чем человек, проснувшийся посреди ночи. И Скар просыпается так же мгновенно, так же мгновенно отметает от себя остатки сна. Он тоже подрывается на кровати, путается в одеяле, сбитом в ногах. Едва ли не спотыкается о него, вскакивая с кровати. Пол гонит холод от ступней до макушки, мурашки покрывают тело. — Кадзуха! — единственное, что он может из себя выдавить, потому что в голове у него ничего, кроме этого. В груди у него пусто, и сердце бьется в каком-то покореженном, бешеном ритме. Работает сломанно, отбивает только истерично, с надрывом: Ка-дзу-ха, Ка-дзу-ха… Он преодолевает расстояние между их кроватями меньше, чем за секунду. Меньше, чем за световой год. Надо же, какой он, оказывается, быстрый. На эстафете ему бы это, пожалуй, пригодилось. Жаль, духи вставили ему палки в колеса. Почти буквально. — Кадзуха, что случилось? — он садится на чужую кровать без разрешения, даже не успевает обдумать это. Потому что времени у него нет, оно измеряется милисекундами, годами, световыми и дегтярными, непроглядными. Измеряется бешеной трелью сердца внутри — Ка-дзу-ха, Ка-дзу-ха… — Ты слышишь меня? — он берет чужое лицо в ладони. — Эй! Щеки Кадзухи холодные, словно он только что вернулся из Снежной. Словно провел несколько дней на Драконьем Хребте. И губы у него дрожат, и ресницы, и сам он весь — одна сплошная дрожь. — Нет! — внезапно говорит он, выпутываясь из касаний Скара. — Нет, нет, не надо! — вскрикивает он, отползая к стене. Всхлип разрезает комнату, бьет Скарамуччу под дых. — Не подходи! — Кадзуха, что… — Они придут! — говорит он срывающимся голосом. Его трясет, как в лихорадке. Трясет тектоническим сдвигом. Извержение вулкана, тонущие континенты и новые материки. — Они придут за мной! — Успокойся, — Скар подползает ближе, пытается коснуться чужих рук, чтобы не тряслись так, чтобы так не пугали, но Кадзуха все равно отбивается. Сердце внутри стягивает, как хомутом. — Кто за тобой придет? — Они! Они придут! — сдавленно говорит Кадзуха, говорит в себя, глотая всхлипы. Поднимает глаза на секунду. Его рубиновая радужка мутная, топкая, ни грамма ясности. Кажется, будто он еще там, во сне, в кошмаре, из которого не может выбраться. На его щеках мокрые дорожки от слез. — Они меня убьют! — Кто… — Они меня убьют, слышишь?! Они меня убьют! — он обнимает себя за плечи, снова опуская взгляд. И Скар теряется. Теряется, как тогда, на балконе. «Но, если так будет надо, я буду готов ебнуться вместе с тобой» Что-то ты поторопился, думает Скар. Что-то ты меня обогнал. Я бы сказал, перегнал. Охуеть как перегнал. Наверное, опять духи ему мешают. Опять ему не передать эту ебаную эстафетную палочку. «Готов ебнуться вместе»? Блять, ну зачем же так буквально? Ну вот кто тебя просил? Кто? Скар теряется. Теряется, как тогда, в лесу. Теряется, как теряются, перейдя забор. Теряется в длинных стволах деревьев, переплетающихся друг между другом. Теряется в коротких ударах собственного сердца — Ка-дзу-ха, Ка-дзу-ха… Теряется, и не знает, как выбраться. Не знает, как обратно вернуться к дыре в заборе. Не знает, как выбраться из этой ловушки, которую люди привыкли называть «ночь». — Кадзуха. Зовет осторожно, зовет на пробу. Словно прощупывает почву: ступает аккуратно, ступает мелкими шажками, как будто он преступает закон, как будто еще один — и его точно, определенно поймают, еще шаг — и вешайте на него наручники, тащите на эшафот, даже если он будет кричать и вырываться, даже если вырываться ему некуда, даже если хочется только зарыться, только зарыть топор войны, но он никак не зарывается, не закапывается, никак не хоронится, потому что земля слишком твердая, слишком мертвая, слишком нехоронительная, и сколько ни тычь в нее лопатой, яма будто и не становится глубже, но с каждым шагом тебе все сложнее выбраться, все сложнее повернуть назад, и приходится только копать под себя, хотя так делать нельзя, но ты уже преступил закон, и ты копаешь, копаешь, копаешь, копаешь себе могилу, и черенок лопаты уже не выдерживает, и ты уже не выдерживаешь, и копать уже нет сил, и вокруг одни лишь гробы, и никак сквозь них не пробраться, никак, никак, иди нахуй, Шредингер, отъебись, хватит стучаться из своего гроба, потому что ты мертв, ведь у тебя нет наблюдателей, ведь все твои наблюдатели — это черви, опарыши, и они уже давно сожрали твое разлагающееся тело, а значит, ты мертв, мертв, мертв, ведь если наблюдателей нет, то ты мертв, и Скар смотрит наверх, смотрит на полоску света из своей могилы, и чувствует, что не выбраться уже никак, никак, никак, потому что ты мертв, мертв, мертв, ведь нет свидетелей и нет спасения, и ничего нет, ничего, ничего, ничего… Резкий выдох. Дыши, Скар, дыши. — Кадзуха, — зовет он осторожно, зовет на пробу. Слова перекатываются на его языке чем-то мерзким, чем-то скользким, сдавливают ему горло. Дыши, Скар, дыши. Он подползает ближе. — Ты меня слышишь? — Они скоро придут! — Кадзуха с каждым звуком как будто сильнее сжимается, сильнее уходит внутрь себя. И Скарамучча не знает, вообще без понятия, как его оттуда достать. — Они придут, понимаешь? — его голос с каждым звуком как будто сильнее сходит на нет, сходит на бесшумный режим, сходит на сердце, как лавина, как оползень. — Они придут за мной, — он переходит на шепот. И кажется, что темнота вокруг них настолько плотная, что его шепот застывает в ней, как в ловушке. Застывает, как пуля в воде. Застывает, как световой год, который ты никогда не пройдешь. — Они меня найдут, и тогда… Скар сам не замечает, как берет чужие дрожащие руки в ладони. Сам не замечает, как световой год пролетает за секунду. — Что тогда? — спрашивает он, сам не зная, зачем. Сам не зная, куда делся его голос, почему превратился в пародию на шепот, в имитацию звука, дешевый аналог звуковых волн. Возможно, ему просто нечем дышать. А возможно, это темнота. Такая плотная, такая непроглядная, такая дегтярная, что сквозь нее не пробиться, сквозь нее не пройти. Но Скарамучча все равно попытается. Потому что выбраться отсюда иначе никак. Кадзуха в ответ ему молчит. Молчит неподъемно, несколькими тоннами темноты. Молчит долго, несколько световых лет пешком. Он молчит, и тишина съедает их заживо. И Скар хочет позвать его снова, потому что эй, ну же, ответь, не оставляй меня здесь, не пропадай, я уже чуть не потерял тебя, и второй раз не переживу, ответь, пожалуйста, я же не переживу, потому что я уже по уши в могиле, мне уже оттуда не выбраться, и только если ты ответишь, тогда, может быть, у нас будет шанс, тогда, может быть… Кадзуха всхлипывает. Скар понимает это не сразу. Звуку нужно время, чтобы продраться сквозь эту густую темень. Звуку нужно время, чтобы нагнать световые года, в которое превратилось их молчание. Кадзуха всхлипывает бесшумно, бесшовно. Ни единой строчки, ни единой нитки. Поэтому рвущаяся на части материя хрустит особо громко, особо хлестко. Прямо по сердцу, прямо ножевым, острым концом светового года, ввинчивается, вкручивается в захлебывающихся темнотой орган. Скарамучча неуверенно тянет к нему руку, но Кадзуха оказывается быстрее. На пару световых лет. Он бросается на него с объятиями, да так сильно, что кости трещат, кости сжимаются, не то от страха, не то от чего-то другого, чего-то более глубокого, чем его могила, чего-то более жаркого, чем взрыв ближайшей галактики. Кадзуха утыкается носом в его плечо, шумно втягивает носом воздух, и тишина трещит, расходится по швам, все нитки наружу, все шрамы наизнанку. Он стискивает футболку Скара, вжимается всем телом, словно боится отпустить, словно боится открыть глаза, словно боится тех, кто его найдет. Но Скарамучча находит его первым. Поэтому, помедлив, он прижимает Кадзуху к себе. Вплетает пальцы в чужие волосы, перебирает взмокшие прядки. Утыкается губами в чужую макушку. Нашел. Он его нашел. Зарывайте могилу. Зарывайте, засыпайте ее нахер. Только аккуратнее, не заденьте Шридингера, а то он там уже, наверное, воскрес с перепугу. Или нет. Лучше не проверяйте. Скар выдыхает коротко, выдыхает фантомно, выдыхает так, будто в нем и вовсе нет воздуха. Окидывает комнату взглядом. Окно, недоверчиво прозрачное и подозрительно светлое, впускает лунный свет в их комнату следователями: «Прошу, господа, проходите, вот пострадавшие…» «Хотя, кажется, не так уж они и пострадали». «Они, кажется, вообще еще ничего, нормально». «Извините, ложная тревога». Но, сколько бы света не вливалось в комнату, в ней все равно темно, пусто, засуха. Темно кромешно, непроглядно. Только две пары глаз смотрят на них с Кадзухой со своих кроватей. Так, стоп. Скарамучча отмирает неожиданно даже для себя. Все тело хочет дернуться, все тело хочется вытащить, вытянуть из себя душу клешнями, выпрыгнуть из нее, как сердце из груди. Сяо и Венти наблюдают за ними осторожно, бесшумно. Если бы Скар их не увидел, ни за что бы не заметил их бодрствование. Венти уже выпутался из одеяла и поставил одну ногу на пол, готовый в любой момент соскочить. На низком старте, так сказать. Глаза у него сверкают особенно ярко, особенно пылко, особенно напряженно, двести двадцать вольт по сравнению с ними — хуйня. Так, статическое электричество. А вот Сяо молчит как-то по-другому. Молчит более холодно, более зябко. Он весь еще закутан в одеяло, словно только что проснулся, словно и не планирует из него вылезать. Пальцы сжимают край ткани, комкают ее, словно готовые порвать на части по одному только разрешению. И смотрит он лесом. Выстуженным, выветренным. Потерявшимся. Смотрит, а в его янтарных глазах закатно проблескивает хижина. Смотрит эффектом дежавю. Смотрит концентрированным ахуем. Они встречаются взглядами, и Венти весь тут же вздрагивает, коротко переводит взгляд со Скара на Кадзуху и уже готовится вставать, но… Скарамучча останавливает его сдержанно, останавливает без единого звука. Он быстро вскидывает раскрытую ладонь в воздух, и Сяо и Венти тут же замирают. Он поджимает губы, окидывает их самым красноречивым взглядом из всех, на которые способен. «Не надо» взглядом. «Пожалуйста» взглядом. «Прошу не трогайте нас, я и сам до жути напуган, но все пока под контролем» взглядом. Сяо и Венти озадаченно переглядываются. Венти поворачивается к нему. В аквамаринах — тревога, предупреждение шторма, электрической бури. Его губы трескаются в улыбке громоотводом. Он кивает. Скар кивает в ответ. Чужая улыбка тенью ложится на губы. Он снова поворачивается к Кадзухе. Закрывает глаза, утыкается носом в его макушку. Сжимает пальцами чужие подрагивающие плечи. Все будет нормально. Все будет хорошо. У них еще есть шанс. Ведь он его нашел. Они друг друга нашли, и похуй на эти ебаные световые года. Похуй на этого Шредингера.

***

Весь следующий день они об этом самозабвенно молчат. Молчат об этом незаметно, без тени внимания. Молчат фантомно, словно не молчат вовсе. — Ну-ка не отстаем, костер сам себя не разожжет! Венти, вон, вообще вернулся к своему прежнему состоянию. К своему дохижинному состоянию. Доэстафетному. Обязанности командира он под конец смены все же решает выполнять исправно. Руководит процессом, сам в нем участвует. Да так участвует, что начинает казаться, будто слово «участие» было создано для него. Подогнано под его фигуру, слеплено по образу и подобию. Так участвует, что начинает казаться, будто все нормально. Будто так и должно быть. И Скар верит. Впервые верит ему без тени сомнения. Всех их он закрывает глубоко, баррикадирует к ним дорогу, засыпает оползнями и лавинами, прибавив пару световых лет в придачу. И Скар ему верит. Верит, потому что больше ему ничего не остается. Потому что иначе в материи разверзнется бездна, лес откроет свою истинную личину, угрожающе нависнет над ними. И бежать будет некуда, и бежать будет поздно, и будет поздно откапывать себя из могилы, потому что путь в нее только один. Поэтому он верит. Но поверить головой это одно. А поверить тем, что поактивнее, поимпульсивнее, потупее… М-да, с этим могут возникнуть проблемки. — Не отлыниваем от работы! — когда по голове Скару мягко прилетает удар, он хмурится, оборачиваясь. — Иначе зефирки есть не будешь. — Да больно надо, — он фыркает, отмахиваясь от каких-то скрученных листов бумаги, которыми Венти мотивирует всех работать. Кажется, это сценарий одной из их постановок. Чудеса переработки. — Я вообще не понимаю, почему мы будем сидеть на костровой, — Ху Тао продолжает негодовать, кладя ветки на асфальт. — Почему мы не пошли в лес, как в том году? — она обращается к Тарталье, но напрягаются только Кадзуха, Скар, Венти и Сяо. Последний, кажется, волнуется больше всех. Он поджимает губы, порывается было что-то сказать, но… — В лесу опасно, — назидательно декламирует Венти. — Медведи там всякие, лисы, крокодилы… — Крокодилы? — недоверчиво переспрашивает проходящая мимо Янь Фэй. — Ну да, — внезапно для себя подхватывает Скар. — Вы что, не знаете? Типичные лесные крокодилы. Водятся только около лагерей с тупыми названиями. Венти заходится смехом, хлопая себя по колену, из-за чего девочки, цокнув, уходят к остальным. Даже Сяо прыскает в кулак, расслабив плечи. И Кадзуха тоже смеется. Тихо, бесшумно, переливом вечернего ветра. И Скарамучча снова напрягается. Ну не может он. Не может забыть, не получается. Не получается забыть чужие перепуганные рубины, которые в темноте казались особенно яркими, особенно опасными. Не получается забыть чужой взгляд — такого больше ни у кого нет. Только темнота, хищная и вязкая. Только ее насмешливый отблеск, хитрит и вяжет. Не получается забыть чужие дрожащие руки, такие холодные, господи, какие они были холодные… его руками можно было бы замораживать континенты, устроить вечный Ледниковый период. Не получается забыть его. Его, лихорадочно трясущегося в тусклом свете лунных лучей. Его, глотающего панику и слезы. Его, истерично твердящего о тех, кто за ним придет. Его, сжимающегося от ужаса, сжимающегося в сверхновую, взорвавшуюся за один световой год. Его… Его, его, его… — Осторожнее! Когда Сяо одергивает его за край толстовки, хочется сначала возразить, вырваться, вывернуться, но то была лишь доля секунды. Потому что, когда перед глазами пронеслась вспышка, яркая и пылающая, как зарево заката, а до ушей донеслось деревянное трещание, сразу стало яснее. Костер у них зажигается, на удивление, без проблем. Хейдзо тут же начинает выпрашивать у Тартальи прыжки через этот костер, Нилу, Коллеи и Лайла убегают за всеми запасами зефира, что у них есть, Ху Тао и Янь Фэй респектуют Еимии, которая выпросила пустить их на костровую в последние дни смены. Венти, посмеиваясь, руководит парнями, переносящими потрепанные жизнью скамьи, выточенные из бревен. Жизнь вокруг огня кипит, как перед каким-то каэнрийским ритуалом, и Скар один из первых садится на скамейку, будто в забвении, в трансе. Все постепенно рассаживаются по кругу, девочки суетливо передают всем палочки, шурша упаковками зефира. Кадзуха садится рядом и мельком глядит на Скара, ободряюще улыбнувшись, и Скарамучча застывает. Он не может. Не может выкинуть его из головы. Как он может смотреть на задорные огни пламени, пляшущие в его радужке, когда там, внутри, глубоко-глубоко… Скар ведь знает. Знает, что глубоко в этой радужке нет ничего, напоминающего свет. Ненапоминающего бред. Ненапоминающего то, что невозможно выкинуть из головы. И Скарамучча не может. — Мне кажется, эта смена прошла хорошо. А вы как… — Прошу, а можно без всех этих сентиментальных речей? Мы уже, вроде как, не маленькие, — Мона перебивает Тарталью настолько бесцеремонно, что по кругу прокатывается неровная череда удивленных вдохов. Однако Тарталья вместо этого смеется. Поправляет свою тупую рыбацкую панамку и смеется. — Ладно, вы, наверное правы, — с напускной досадой тянет он, тыкая в костер свою палку с натыканным на него зефиром. Он там половину пачки забрал или что? Троглодит хуев. — Но ты со словами-то поосторожнее. Меня так однажды чуть за гаражами не побили… — Чего? — недоверчиво тянет Ху Тао, поднявшись с колен Янь Фэй. — Врете, и не краснеете, — качает головой Сяо. — Да я серьезно! — восклицает вожатый почти по-детски. — Мы тогда с друзьями хотели жвачку в магазине умыкнуть… — Вы еще и вор, — Янь Фэй выгибает бровь. — М-да, откуда только вожатых не понаберут. Тарталью каждый раз обрывают на полуслове, но у него худо-бедно получается рассказать, как он нагрубил кассиру в «Семерочке», после чего им с друзьями пришлось пол улицы убегать от какого-то охранника, который больше походил на уголовника. Все в этот вечер рассказывают еще много историй. Жвачку, правда, больше никто, кроме Тартальи, не воровал. Но слово за слово — и все вспоминают все более отличные от нормальных истории: от гонок на тележках по кладбищу до попытки дойти пешком от Мондштадта до Ли Юэ. Скар слушает их вполуха, вполсилы, потупив взгляд в пол. Интересно, — он мельком поглядывает на Венти и Сяо, наперебой травяших байки с прошлой смены, — если бы они вчетвером рассказали свою историю, им бы кто-нибудь поверил? Если бы в красках описали, какая голодная бывает ночь, если бы в подробностях рассказали, какие громкие голоса у зеркал и леса, если бы в деталях объяснили, как выглядит поляна, где стоит хижина… Поверили бы они…? Одолжили бы Ху Тао и Янь Фэй им пару гирлянд? За своими размышлениями Скар не сразу замечает, что Кадзуха поворачивается к нему. Замечают сначала его руки, которых касаются теплые от костра пальцы. Скарамучча вздрагивает всем телом, едва не отшатывается, едва не падает со скамьи да прямо в костер. Гори гори ясно, блять. Было бы че-то тут ясно. Кадзуха только улыбается, склонив голову. Его волосы ловко перебирает редкий ветер, рассыпает огненные блики по его волосам, и красная прядка в них светится как-то по-особенному. Он наклоняется к уху Скара аккуратно, медленно, за это время успевает пройти пара световых лет. Он так близко, так невыносимо рядом, что можно услышать в груди его сердце. Что можно услышать сердце Скарамуччи и ужаснуться. Потому что там не удары, не аритмия, даже не морзянка. Там что-то сломанное, ещё не изученное. Там бьется истерично, с надрывом. Ка-дзу-ха, Ка-дзу-ха… Кадзуха прикладывает ладонь ко рту, закрывая свои губы от посторонних глаз. Шепчет бесшумно, беззвучно, эхолокацией, телепатией. Шепчет всего одну фразу. Отстраняется. На его губах языком пламени растекается улыбка. В глазах пляшет огонь, переливается закатом, утекающим за горизонт. Кадзуха коротко посмеивается и отворачивается, беря с края скамьи свою палочку и потянувшись за зефиром. Скар смотрит на него, тупо хлопая глазами. Сердце в груди трещит, трещит обугливающимся хворостом, жаром капает на органы. Весь оставшийся вечер он не может. Не может забыть его.