Не смотри в зеркала

Говорят, чем дольше находишься в темноте, тем быстрее ты к ней привыкаешь. Так вот. Люди часто говорят хуйню. Потому что Скар провел здесь, кажется, несколько тысячелетий, несколько тысяч звездных циклов, но он вокруг ни на люмен светлее не стало. Ни на одну нервную клетку не стало спокойнее. Каждая минута — это тест на выносливость, тест на психику, на депрессию, на тяжелый характер и на тип личности. На все сразу. Проведешь такую минуту невесть где, и сразу все станет понятно. Вот по Скарамучче, например, сразу можно сказать, что выносливость у него хуевая. Да и психика не очень устойчивая. Да и депрессия очень позитивно развивается. И характер у него хер поднимешь. Ну, а по типу личности, он, видимо, долбоеб. Скар криво усмехается. Ему, если честно, не смешно. Тут вообще мало смешного. Тут вообще смешного нет. Да он, блять, просто в ужасe. Потому что здесь ничего нет. Здесь буквально ничего. Ни мебели, ни света, ни времени, ни воздуха, и ни-ко-го. Только Скар и его медленно прогрессирующая истерика. Он даже не знает, чего ждать. Обычно в ночном полумраке твоя фантазия просто дорисовывает снующие по углам тени, кривые ветки за окном, и прочее из набора «Тысяча и одна мелочь для развития никтофобии». Но тут даже нечего дорисовывать. Это помещение — одна сплошная тень, одна сплошная кривая. А Скарамучча и так слишком плохо рисует, чтобы начинать все с чистого листа. С черного. С чистого черного… да блять. Но абсолютная темнота — это полбеды. Полпиздеца. Полсекунды. Пол светового года, что он уже провел здесь. Куда хуже, куда хуевее — голоса. Блядские злоебучие голоса. Скар не знает, как давно он додумался заткнуть уши. Возможно, сразу, а возможно, пять минут назад. А может, он тут всего пять минут. Сука. Но как бы то ни было, затыкание ушей ему не помогает от слова совсем. Кажется, его руки уже закостенели, застыли древесной смолой, приросли к его голове, их уже не оторвать, он уже главный герой какого-то малобюджетного боди хоррора. Потому что голоса эти как будто идут к нему не извне. Они больше не тянут к нему свои тонкие ручищи, не валятся к нему со спины почем зря. Нет. Они как будто уже внутри его головы, будто просочились сквозь ушные раковины, ловко извернулись, проникая в извилины, отравляя нейрон за нейроном. Они теперь в его голове, они теперь — его голова, теперь они — это и есть он. Они одно целое, неделимое, только умножаемое, возводимое в степень, выводящее километраж светового года, выводящее его из себя, но не выводящее его из этой ебучей комнаты. Кажется, до этого он обошел ее раз двадцать. Раз дохуядцать. Но с каждым кругом он просто растрачивал весь лимит своей надежды. Просирал весь кредит ее доверия. Кредит своей веры в выход. Возможно, было легче сдохнуть. Возможно. Возможно, тебе действительно лучше остаться с нами. Ну же, это совсем не страшно. Скар им не отвечает. У Скара в горле слишком большой ком, чтобы им ответить. У Скара слишком громко стучит сердце, чтобы услышать собственный голос. Поговори с нами. Скар им не отвечает. Потому что так не бывает. Потому что не может такого быть. Скар. Он ведь наверняка спит. Ты не спишь. А хотелось бы. Нет, правда. Ему очень хочется спать. Конечно, внеплановый ночной подъем и адреналин растолкали его довольно сильно, но сейчас, когда в комнате непроглядно и кромешно, когда сил слышать голоса больше нет, сил бороться с каждой минутой больше нет, сил на то, чтобы быть сильным, больше нет… Ему так пиздецки хочется спать. Ложись. Не стесняйся. Нет. Он не будет. Ты ведь устал. Скар яростно трясет головой, впивается одеревенелыми пальцами в волосы. Ему нельзя. Он еще не выбрался. Он еще никого не нашел. Он не нашел Кадзуху. Ты все успеешь. Веки наливаются свинцом, легкие двумя гирями оттягивают его вниз. Нет. Нельзя. Не думай о плохом. Просто поспи. Но с другой стороны… он ведь ненадолго? Конечно. Всего пару минут. Может, пять. Всего пять минут. Никто ведь и не узнает, правда? Ничего не случится, если он… Руки ложатся на подогнутые колени, свинцовая голова падает в сгиб локтя. Совсем немного… Совсем… По щекам скользит вязкая темнота, ласково касаясь кожи. Ожогом облизывает руки, словно сейчас их отгрызет. Скар распахивает глаза и вскакивает на ноги. И это так же бесполезно, как попытаться здесь что-то разглядеть. Как попытаться поймать эти голоса за шкирку, увидеть их, увидеть, как их рожи скрючиваются с зловещих гримасах. Но он встает. Тип личности, помните? Он судорожно оглядывается по сторонам, обнимая себя за плечи. Жмется к стене спиной, словно если очень сильно захотеть, можно с этой стеной срастись, провалиться сквозь нее, как сквозь зеркало. Нахуй. Просто нахуй. Скарамучча шумно выдыхает, запрокинув голову вверх, и его выдох застывает в густом воздухе над головой, почти под потолком. Если тут, конечно, есть потолок. Он стискивает зубы, стукаясь затылком о стену. И еще раз. И еще. И еще. Это превращается в зацикленное действие, в тупую гифку, в раз за разом повторяющийся алгоритм. Cntrl+C Cntrl+V. Стук-пауза, стук-пауза, стук-пауза, стук… Он сам не замечает момента, когда решает прервать этот порочный круг. Порочный квадрат из четырех стен, в котором он заперт. Он не замечает, как его кулак тяжело врезается в деревянную стену. — Сука, — хрипит он после нескольких тысячелетий молчания (ну, может, минут пяти) и ударяет еще раз. И еще. И еще. Костяшки начинают неприятно пульсировать, сухожилия мерзко перекатываются под кожей. Возможно, они покраснели. Возможно, нет. Сложно сказать. Потому что здесь, блять, совершенно ничего нет. Из груди вырывается шипение. Так шипят змеи, когда их накачивают наркотиками, чтобы те слушались мелодии дудочки. Так шипят звери, пойманные в медвежий капкан. Так шипит тишина, когда вокруг нет ничего, кроме нее. Пальцы начинают неметь, Скар останавливается. Он не видит, но чувствует, как его руки начинает треморить. Как его всего начинает треморить. Он — один сплошной тремор. Один сплошной террор. Театр одного актера. Трагедия, возведенная в абсолют. Скар. — Да блять! — кричит он в полный голос, и его связки тоже треморят, дребезжат в горле. Он чувствует их внутри глотки, и его почти тошнит. Не злись. А он и не злится. Он, блять, совершенно спокоен. Как удав, как ебаная анаконда. Спокоен как никогда, как всегда, как в каждый временной отрезок, в котором он находится здесь. Спокоен, покоен, как покойник, которого хоронят в закрытом гробу, потому что в гробу пусто, в гробу ничего нет, мародеры, наверное, зря потратят время, если вдруг начнут его откапывать. Они, наверное, очень расстроятся, эти мародеры. Скарамучче их даже немного жалко. Из его груди вырывается уродливый звук, очень похожий на всхлип. Очень похожий на рычание. Или на одержимого. А может, все вместе. Вот настолько ему жалко, ага. Сердце в его груди трепыхается. Заходится в ритме, в который не способно попасть. Разгоняется до скорости, за которой не может успеть. Скарамучча снова бьет в стену, чтобы привести себя в чувства, склеить себя обратно, собрать, остановить, как музыкальные тарелки, чтобы они остаточно не звенели. Но от этого его начинает колотить только сильнее, и во второй раз он уже промахивается по стене. — Пиздец, — говорит он задушено, говорит сквозь ком в горле, от которого начинает резать глаза. — Я даже по стенке попасть не могу, — говорит он и чувствует, как по щеке слизняком ползет мерзкая и горячая слеза. Скар. — Идите нахуй, — скулит он, судорожно вытирая щеку рукавом, но это как будто провоцирует его еще больше. Скар, поговори с нами. — Сами с собой поговорите, ублюдки бесформенные, — он снова затыкает уши, но его руки так трясутся, что почти тут же безвольно опадают вдоль тела. Все будет хорошо. — Вы спиздили Кадзуху, — цедит он и громко всхлипывает. — Какое нахуй хорошо?! Господи, как же он жалок. Самое жалкое существо на земле. Все духи в этом блядском лесу, наверное, уже сбежались сюда, чтобы от души над ним посмеяться. Висят там, небось, под потолком, и надрывают свои прозрачные животы. Если тут, конечно, есть потолок. Скар. Он с размаху ударяется головой о стену. На секунду даже кажется, что он видит звездочки. Ну зачем же ты так. Теперь он бьет кулаком. Хватит. Теперь плечом. Скар, все будет хорошо. Только… — Я здесь не сдохну, слышите?! — кричит он, и половина звуков застревает в его горле. И дело не то в коме, не то в хрипотце. — Мы здесь не сдохнем! — кулак снова врезается в стену. — Когда я отсюда выберусь и найду их, мы съебем отсюда в тот же момент! — на последнем слове он снова всхлипывает. Тело ноет от напряжения, Скар — от безысходности. Онемевшая рука снова бьет по стене наотмашь. По щеке снова катится горячее и соленое. — Сука! «Что бы ни случилось, мы там не останемся». — Что вам надо, а?! «Я готов ебнуться вместе с тобой». Не надо уже, и без тебя ебнулся. Тобой ебнулся. — Где они?! Скар всхлипывает снова и закашливается. Все, несите гирлянды. Несите что хотите. Слышите его, а? Несите свою хуйню и дальше, он уже не вывозит. Темнота клубится между его пальцами, вязкая и холодная. Но щеки все равно горят, костяшки все равно щиплет, глаза до сих пор пробивает резь. Скарамучча крепко жмурится. Скар. Он просто хочет обратно. Скар. Он просто хочет найти их. Найти и вернуться. Скар. Просто верните их. Скар. Ну пожалуйста. — Скар! Кажется, за все годы, проведённые в этой комнате (ну, может, минут пять), Скарамучча успел возненавидеть свое имя. Но когда вдалеке он слышит звенящий голос, в его сердце что-то щелкает. Перелом ребер, не меньше. Он открывает глаза. И не понимает, хорошо это или плохо. Темнота перед ним стачивается, обрастает светом и бликами, которые неровно и остро ложатся на пол, ведущий к длинному коридору. Неровно и остро ложатся на Венти, который тормозит как вкопанный, вылетев из-за угла. И в это мгновение останавливается все. Кажется, даже пыль, рябящая перед глазами, превращается в сплошную статику, в сплошную стену. Скар смотрит по сторонам. Мутные стекла окон нежеланным гостем пускают молочный свет в комнату. Деревянные половицы под весом этого света хрипят и надрываются, скрипя под ногами. Скар смотрит на Венти. Моргает. Мираж перед глазами не исчезает. Венти смотрит на Скара. В лоскутах света его довольно сложно разглядеть, но отчетливо видно, как он всем телом наваливается на стену, словно без него она рухнет. Словно он без нее рухнет. — Скар, — повторяет Венти хриплым голосом, говорит почти шепотом, и собственное имя в кромешной тишине звучит жутко громко. Чужой голос падает на пол грузно, перекатывается по полу, давит половицы, пока те с жуткими стонами молят о пощаде. — Скар, — громче говорит Венти, и его присутствие все меньше начинает походить на галлюцинацию. Когда он срывается с места, Скарамучча инстинктивно дергается. Инстинктивно роняет сердце в пятки. Инстинктивно пересирается до усрачки. Венти бежит к нему по длинному коридору, и его тени мешаются с другими тенями, вплетаются в них, становятся их частью. И Скарамучча готов был ждать чего угодно. Удара, крика, причитаний, натянутой улыбки, нервного электростатического смеха, яростного взгляда… Но, когда Венти с размаху приземляется рядом со Скаром на колени, сгребая того в объятия, все мысли схлопываются, все мысли размышляют себя обратно. Венти прижимает его к себе так сильно, что кости начинают идти трещинами. Перелом ребер, не меньше. Дрожащие пальцы впиваются в футболку на спине. Скарамучча застывает каменным изваянием. — Эй, — осторожно зовет он, наклонив голову. — Венти, ты- Громкий всхлип разрезает воздух. Венти шмыгает носом, сильнее утыкаясь лицом в чужое плечо. И Скар теряется окончательно. Окончательно теряется в темноте, окончательно теряется в себе. Секунды снова растягиваются в пространстве, снова нависают над головой, но теперь по-иному. Теперь в этой тишине больше молчания, больше ощущений, больше жизни. Венти истерично молчит и всхлипывает Скарамучче в плечо, и тот его не перебивает. Они сидят так ещё долго, ещё несколько минут. А может, пару световых лет. — Я… — когда же Венти решает выдавить из себя слова, они из него почти не идут. Он — почти закончившийся тюбик зубной пасты, в котором уже настолько ничего не осталось, что, сколько его не скручивай, он пуст и выжат. — Я думал, что больше никогда… Я думал, вы все… — Не неси хуйни, — говорит Скар и чувствует, как его голос тоже начинает дрожать. Он судорожно втягивает носом душную темноту, вглядываясь в коридор, откуда прибежал Венти. — Где был ты? — спрашивает он почти шепотом, но здесь все равно громко, громко, господи, какое же здесь жуткое эхо… Венти неуверенно выпутывается из объятий. — Нигде, — говорит он, теребя край своей футболки. И его слова — не отмазка. Не желание что-то скрыть, отмахнуться, съехать с темы. Скарамучча смотрит на него и понимает, что тот был Нигде. — Темная комната без двери? — спрашивает Скар понятливо, тактично, в такт своему неживому сердцу. Венти поднимает на него глаза. Его пальцы скручивают ткань футболки. — Почти, — говорит он, опуская взгляд обратно. Так. А вот это уже… — Идем, — резко говорит Венти и чересчур энергично вскакивает на ноги. Иной раз на его лице бы зажглась лампочкой улыбка. Улыбка-аккумулятор. Улыбка- электростанция. Ее бы хватило, чтобы снабжать электричеством всю эту хижину, даже на гирлянды бы хватило. Но сейчас он просто поднимается на ноги, порывисто вытирая глаза запястьем. Да что ж с ним такое… — Но куда мы…? — Я не знаю, — честно отвечает он, и Скарамучча, пожалуй, впервые видит его таким сосредоточенным. — Но нам нужно придумать что-то как можно быстрее, пока… Половицы жалобно скрипят, когда по коридору тянется чужой душераздирающий крик. И к горлу подкатывает тошнота. Перекрывает Скару кислород, перекрывает его всего. Потому что он знает этот голос. Знает, хоть и слышит его реже остальных. Потому что он лучший собеседник. Золотой человек. Венти и Скарамучча переглядываются. И срываются с места.

***

Пока они бегут по бесконечным катакомбам хижины, больше всего Скар боится, что они его не найдут. Пока повороты сменяют друг друга, встречая за углом привычной непроглядной темнотой, больше всего Скар боится, что они его найдут. Он, если честно, так боится, что не чувствует своего сердцебиения, хотя вот же оно, твое сердце, смотри, на последней аорте держится, неистовствует, сейчас отвалится. Но Скарамучча не чувствует ничего: ни ног, оставшихся где-то за третьим поворотом после бега; легких, в которых воздуха уже давно нет, там только углекислый газ, горящий, угарный, обхохочешься, блять; ни рук, одна из которых сжимает пальцы Венти. И Скар не понимает: держится ли он за Венти, или Венти держится за него. Потому что Скар не чувствует. Не чувствует ничего, кроме темноты. Когда они слышат сдавленный крик и влетают в последний поворот, оказываясь в новой комнате, Скар вообще перестает чувствовать себя человеком. Потому что с людьми такого не происходит. Человеческий мозг не может такое воспринять. Сяо, — лучший собеседник, золотой человек, — сидит у стены, прижавшись к ней спиной. Сидит у нее тряпичной куклой, забытой в детской. Зайку бросила хозяйка. Видимо, бросила через прогиб. Потому что синяки на нем светят фонарями, освещают всю комнату. Да что там, тут и на хижину бы хватило. В глазах у него — ржавь, застоявшаяся, проросшая вглубь, пустившая корни. Он не двигается, потому что одно движение — и он больше не встанет. Скар сглатывает тяжелый ком. Пальцы Венти стискивают его ладонь. Но ком остается на месте. Потому до усрачки их пугает не это. Потому что, вот удача, они все нашлись. Кадзуха стоит будто в тени, хотя комната и без того тёмная. Он стоит спиной, и в первое мгновение Скарамучча было дергается в его сторону, инстинктивно, рефлекторно, потому что это уже заложено на подкорке, вплетено в его ДНК. Но потом Кадзуха медленно оборачивается. Оборачивается так медленно, что это почти пытка, экзекуция. Он оборачивается, и темные, кровавые рубиновые глаза освещают комнату погребальным костром. Гори, гори ясно, блять… Блять. Две рубиновые пары глаз прожигают в нем с Венти дыру, и в этот момент Скар понимает. Это не Кадзуха. — Надо же, и вы тут, — эхом разносится по комнате, и Скарамучча еще никогда так не жалел о том, что оказался прав. Голос, что так нагло пользуется телом Кадзухи, тарахтит, как старое радио. Скрипит, как пенопластом по стеклу, рассыпчатый и мерзкий. И в голове такое не укладывается. Такое никуда не уложишь, нет такого гроба, нет такой могилы, в которую можно было бы положить эту тайну. — Где Кадзуха? — спрашивает Скар и чувствует всю посредственность, всю обычность своего голоса. Всю его человечность. Чувствует ломкость своих костей, чувствует тонкость собственной кожи, чувствует, как легко его кровь может оказаться на полу вперемешку с кишками. Эта тварь косится на него так, словно читает его мысли. — Кадзуха в порядке, не переживайте, — скрип, словно кто-то открывает заржавелую дверь. Словно кто-то делает шаг вперед. Это Скар. Это он делает шаг вперед. Пальцы Венти выскальзывают из его ладони — он за ним не идет. И правильно. Скарамучча бы и сам за собой не пошел. — Что с Сяо? — Он оказался довольно недружелюбным, — кряхтит говнюк в теле Кадзухи. Пиздишь. Пиздишь, потому что Сяо не мог быть недружелюбным. Сяо — золотой человек, а ты не человек даже. — Скар, — по комнате разносится сипение, и все аорты, все желудочки скручиваются, когда Сяо медленно поднимает голову. — Не надо… Ты только… — Иди нахуй, — огрызается Скар, не смотря на него, потому что не смей. Не смей, блять, умирать здесь, у меня на глазах. Умирать здесь, в кромешной темноте. Умирать сейчас, когда мы хуй пойми где. Когда мы ещё не выбрались. — Что тебе нужно? — шипит Скарамучча и делает шаг вперед. Шаг навстречу Кадзухе. Навстречу тому, что пытается своровать тело Кадзухи. И это так странно, на самом деле. Так странно смотреть на знакомые черты, знакомые глаза знакомые волосы, знакомую улыбку, и видеть кого-то совершенно другого. Потому что все черты какие-то более заостренные, более темные, — и дело даже не в отсутствии света, — но вместе с тем бледные, словно отвыкшие, никогда не знавшие солнечных лучей. И глаза… у людей таких нет. В них не просто рубины, не просто закат, не просто вишня, которой всегда мало, всегда недостаточно. В них — кровь и проклятья, ритуалы и жертвоприношения. В них пиздец, который отражает их троих, запертых в хижине с этой поебенью. А волосы, пепельные, серебристые, как отблеск луны, вечно собранные в аккуратный хвост, с вечно выпадающей красной прядкой, которая вечно не давала покоя, тянула внимание на себя и всегда перетягивала… Теперь они все взъерошены, больше не локоны — копна. Серые, выцветшие, неаккуратные, словно кто-то сильно потрепал его по голове. Словно он с кем-то дрался. И на его лице что угодно, но не улыбка. Это оскал, трещина, нарыв, перелом, рана, острие клинка, наждачка, но только не улыбка. Люди не могут так широко растягивать губы, люди не могут так улыбаться. Потому что это не улыбка. Это кто угодно, но только не Кадзуха. — Мне? — переспрашивает злоебучая мразь так, словно услышала самую смешную в жизни шутку. Угарно. Обхохочешься. — О, сущий пустяк, — оно замолкает, с ленивым интересом наблюдая за тем, как Скар делает к нему еще шаг. — Нам просто нужно немного вашей помощи. Ну, знаешь… человеческой. Тело прошибает разряд тока. Мальчик из зеркала хочет вернуться домой. А чтобы вернуться домой, нужно физическое тело. Скарамучча идет вперед, как отмеряют шаги перед дуэлью, прежде чем развернуться и пустить пулю в оппонента. Как шагают по деревянной доске, после которой только дальнее плавание в челюстях акул. Как шагают на эшафот с набожной уверенностью в том, что на небесах тебе обязательно воздастся. Ага. Воздастся пизды. Он подходит к твари почти вплотную, вглядывается в рубиновые глаза, пытаясь найти там хоть что-то знакомое, хоть что-то кадзуховское. Тело бьет дрожь. Блять, ему так страшно. — Мы, — пытается выдавить он, но голос предательски срывается на высокие ноты, подскакивает, как болид, нарвавшийся на мелкий камешек. Катастрофическая авария. Три пострадавших, один с особо тяжкими. Скар втягивает воздух носом, снова смотрит в пиздец чужих глаз. — Мы не будем вам помогать. В комнате повисает тишина. Дыхание Сяо тарахтит за спиной поломанным механизмом, дыхание Венти не издает никаких звуков, но его можно почувствовать лопатками. Не-Кадзуха усмехается. — Видишь ли, — говорит он, и Скарамучче хочется его ударить. Нет, он не видит. Потому что здесь до пизды темно, господи, включите уже ебаный свет. Эта тварь улыбается губами Кадзухи. Улыбается, смотря на Скара его глазами. — Сейчас вы вряд ли что-то решаете. Оно поворачивает голову куда-то вбок, прожигая пространство своими кровавыми глазищами, словно присматривается. Скарамучча поворачивает голову вслед за ним. И проглатывает подскочившее к глотке сердце. Он видит на стене эти кровавые глазища. Видит их отражения. Это зеркало. Что-то гремит под ногами, и Скар отскакивает от этого звука, как ошпаренный. Осколки. Он судорожно оборачивается. Венти стоит на том же месте, но за его спиной точно также мелькает чужой взгляд, жуткий и кроваво-красный. Оно смотрит на Скара. Зеркало. Скарамучча отшатывается и вертит головой по сторонам. И, куда бы он ни взглянул, он везде видит отражение кровавых рубинов. Это зеркала. Вокруг них комната с ебучими зеркалами. И двери больше нет. — Блять, — сплевывает он ругательство себе под ноги прямо в звенящие осколки. Чувствует, как руки снова пробивает дрожь, пробивает в нокаут. — Не стоит так переживать, — оно делает шаг вперед, Скар отходит назад. На чужом лице, — Кадзуха, это его лицо, — трещиной ползет улыбка. — Это совсем не больно. На секунду свет пропадает вовсе. Как явление, как концепция. А когда очертания снова удается различить, в комнате повисает жуткий гул. И только спустя несколько секунд он осознает, в чем дело. Это гудят зеркала. Зеркала, из которых тянут тонкие ручищи ебаные духи. Размеренное и текучее время резко сжимается в одну секунду. Скар разворачивается резко, бросается к Венти, который бросается к Сяо. Приземлившись на пол, они едва не сталкиваются друг с другом лбами, но успевают столкнуться взглядами: напуганными, наэлектризованными, парализованными ужасом. Они оттаскивают полуживого Сяо к центру комнаты ровно в тот момент, когда из зеркала на это место с хлестким стуком опускается рука. — Вы… — сипит Сяо, глубоко и хрипло кашляя и капая на пол чем-то густым и горячим, — Скарамучча старается об этом не думать. Ему даже на мгновение кажется, что Сяо выдавит из себя что-то вроде «Вы такие идиоты» и сипло усмехнется. И Скар бы с ним согласился, усмехнувшись в ответ. И разрыдался бы в эту же секунду. — Мы тут все сдохнем… Что вы… — Заткнись, — дребезжаще огрызается Венти, одной рукой сжимая чужую ладонь, а другой путаясь в слипшихся волосах. Он поднимает глаза. — Скар, что нам делать? — А я че, е… Когда Скарамучча чувствует холод спиной, он поворачивается без раздумий. И почти тут же вскидывается, отползая от ребят. Дух, прозрачный, мутный и стремный, цепляется за его плечи, как за спасательный круг. Его руки проходят сквозь тело мерзким свечением, и в местах соприкосновения тут же становится невыносимо холодно. Скар валится на спину, дышит тяжело и часто, словно в комнате есть столько кислорода, словно он может себе столько позволить. Краем глаза он видит, как Венти судорожно отмахивается от снующих повсюду гудящих духов, прикрывая собой Сяо. Сзади к ним медленно подбирается хуйня в теле Кадзухи. И Скарамучча предпочитает не думать. Тип личности, помните? Он перекатывается по полу резко, в кости неприятно впивается древесина, в голову — грохот. Дух, висевший на нем, отлетает, отцепляется от него с протяжным воем. Оттолкнувшись ногой от стены, почти задев раму одного из зеркал, Скар вскакивает на ноги. Он бежит так, как не бежал никогда. Он не бежал так на эстафете, когда реальность глюканула, едва не вывернув ему шею. Он набрасывается на Кадзуху так, как не набросился бы никогда. На секунду его рука даже вздрагивает, но Скар сдерживает себя, сдерживает в себе порыв остановиться и крепко впиться объятиями в чужое тело. Собственный удар врезается не то в живот, не то в плечо, не то вообще куда-то мимо, в этой суматохе разглядеть что-то сродни чуду. Одно видно ясно — горящие кровью глаза. Скар смотрит в них и понимает, что ему до смерти страшно. — Кадзуха! — кричит он, и его голос — кровь, застывшая в жилах; паническая атака, комом стоящая в горле. — Але, прием! Очнись, давай же… Ты ведь- Скарамучча успевает только судорожно вдохнуть, когда его вскидывает в воздух. Потолок врезается в лопатки, при затылка в голову волнами проникает боль. Падение выходит резким и хлестким, словно был принят на все кости сразу, на все органы. Судорога разливается по телу. Скара скручивает наизнанку, выворачивает в клубок. — Не пытайся, — скрипит у него над ухом. — Кадзухи здесь нет. — Да пошел ты, — Скарамучча заталкивает воздух в дырявые легкие, шатко поднимаясь. — Кадзуха! Кадзу- На этот раз его швыряет в стену. Рама зеркала врезается в позвоночник, выбивает остатки воздуха из легких. Духи нависают над ним, как грифы над падалью, перекореженные и стремные. — Скар! — надрывно доносится еще один голос. Венти, его зовут Венти — Не надо! — Послушай своего друга, — аккуратно советует тварь. — Вам отсюда не выбраться. Вместо ответа Скар тяжело дышит. Дышит планетарными сдвигами, космической пылью. Воздуха, ему просто нужно немного воздуха. — Мы здесь не останемся, — сипит он, скрючившись на полу. Воздуха, воздуха, воздуха… — И мы не уйдем без Кадзухи, — он поднимается снова. Поднимается с пониманием того, что после следующего удара он не встанет снова. — Так что тебе, колдун ебучий, лучше бы от нас отъе- Кулак врезается в живот, сминая все органы в дружный хоровод. Тело становится ватным, невесомым. Оно тряпицей врезается в противоположную стену, натыкаясь на зеркало. Слышится оглушительный звон, треск и гудение. Кажется, даже духи удивленно замирают. Скарамучча опадает за пол, перемешанный с зеркальным крошевом. Он больше не встанет. Он больше не… Тишина. А за ней протяжный жалобный вой. Скар открывает глаза. Тело Кадзухи складывается в три погибели, скрипучий голос вырывает из его горла болезненный крик. Из его спины медленно вытягивается светящаяся серая тень, бьется в агонии, растягиваясь и разрываясь. Скар перестает слышать свое сердцебиение. Потому что там становится невыносимо холодно. — Кадзуха? — зовет он, ступая аккуратно, как ступают по тонкому льду, не желая провалиться в воду. Кадзуха поворачивает к нему голову, смотрит ему в глаза и… О боже. На Скарамуччу в ужасе смотрят два переливающихся вишней рубина. — Скар? — говорит Кадзуха тихо-тихо, хрипло. И Скар было уже собирается вскочить на ноги, подобрать свои развалившиеся ребра в охапку, только бы добежать, только бы коснуться, только бы проверить, что это правда… правда… Но ничего из этого не происходит. Только тень, прозрачная и мерзкая, возвращается обратно. Кадзуха хватается за голову, сдавленно зарычав, но уже через секунду выпрямляется, как ни в чем не бывало. — Не делай так больше, — скрипит не-Кадзуха, потирая запястье. А Скар не думает, что он способен сделать так еще раз. Кажется, он больше никогда не встанет. На долю секунды он сталкивается с ошарашенным взглядом Венти, и чужое выражение лица — это забор во дворе: все смазано, наизнанку и ни одного цензурного слова. Скар смотрит на редеющих духов, копошащихся в пространстве, удивленных и отчего-то напуганных. Смотрит на тварь, прожигающую его взглядом свернувшейся крови. Смотрит на осколки зеркала под своими окровавленными пальцами. «Мальчик из зеркала хочет вернуться домой». Он смотрит, смотрит, смотрит… «А чтобы вернуться домой, нужно физическое тело». Он подбирает валяющийся рядом обломок рамы. «Потому что через разбитое зеркало домой уже не вернуться». И кидает его в противоположную стену. Раздается пронзительный хруст, затишье, деревяшка с глухим стуком падает на пол. Зеркало разлетается на крупные кусочки. Тварь заходится в жуткой агонии, схватившись за голову. — Не смей! — ревет оно, тенью высвечиваясь из чужого тела. — Прекрати! Скар подползает к соседнему зеркалу и с силой вбивает крупный осколок в отражение. Зеркальное крошево пылью оседает в воздухе. Духи неистовствуют, мельтешат перед глазами. И только сейчас Скар замечает — они исчезают. — Хватит! Скарамучча ловит на себе оживший взгляд Венти. Тот с готовностью вскакивает на ноги и, продираясь сквозь духов, с силой замахивается на стену. Треск. Осколки. — Стойте! Тени мечутся вокруг, словно куда-то опаздывают. Словно они уже опоздали. Они тают, исчезая один за другим. Дух, забравший тело Кадзухи, воет и выворачивается наизнанку. Кадзуха шатается, как будто борется с этой мразью, но борется тихо, без бравадных речей и боевых кличей. Борется беззвучно, почти умиротворенная тишина. Скар медленно поднимается. — Перестаньте! Стекло больно впивается в ладони. Голова кружится, как в стиралке. Как на Земле, несущейся со скоростью тысяча шестьсот семьдесят километров в час. Как на эстафете, которую ты заранее проиграл. — Вам отсюда не выбраться! Скарамучча делает шаг. Зеркала хрустят под ногами. Дух извивается, бьется, словно пойман на цепь. — Никто отсюда не выберется, вы слы- Скар заключает Кадзуху, — его, настоящего Кадзуху, — в объятия прежде, чем полупрозрачная поебень договаривает свой бред. Скар заключает Кадзуху в объятия, и дух отлетает к стене с побитыми зеркалами, взвизгнув. Скар заключает Кадзуху в объятия. А больше ему ничего и не надо. Из чужой груди вырывается удивленный вдох, будто Кадзуха только что вынырнул с глубины, хватая редкий кислород. Он утыкается носом в плечо Скарамуччи почти рефлекторно, чтобы потом отпрянуть и посмотреть в чужие глаза. И сейчас, в жуткой темноте, в липком страхе, в густом ужасе, Кадзуха кажется таким красивым. Потому что это он. Это правда… — Эй, ну ты чего, — хрипит Кадзуха, смотря на него своими красными-красными рубинами. Вишня, закат, ожог дыханием. И Скар сначала не понимает, о чем он, но потом чувствует, как резко вздымается собственная грудь. Он всхлипывает. На лице Кадзуха появляется аккуратная улыбка. Настоящая, кадзуховская улыбка.— Все хорошо. Скар часто хлопает глазами, смаргивая эту секунду. Смаргивая слезы. — Ты ебнулся, — выдыхает Скарамучча, роняя подбородок Кадзухе на плечо. Тонкая ладонь аккуратно вплетается в его волосы. Он выдыхает. Все хорошо. Все хорошо, думает он, скользя взглядом по осколкам. Все правда хорошо. Все правда, правда… Он застывает. Медленно выпутывается из чужих объятий, с медленно созревающей паникой. — Блять, — цедит он сквозь стиснутые зубы. Дух, тот самый, тот самый мразотный дух, путаясь в обломках рам, старательно ползет к ним, лоскутами витая в воздухе. Венти вскрикивает и бежит к Сяо. Скар судорожно оглядывается по сторонам. Где же… Да где же… Вот оно. Последнее зеркало. Целехонькое, сука. Дух поднимается на свое подобие ног, подолом влачащееся за его прозрачным телом. Он медленно ползет к ним. Скарамучча судорожно хватается за ближайший осколок. — Скар! — выкрикивает Сяо и закашливается. Сука. — Скар, подожди! — вторит ему Кадзуха. Сука. Все же было хорошо. Дух срывается с места стремительно, неожиданно, издавая гортанный рев. Скар бросается к последнему зеркалу. — Вам отсюда не выбраться! — хрипит за спиной. Не слушать, не слушать, не слушать… Скар замахивается. — Стой, не надо…! Треск. Последнее зеркало разлетается в щепки. Стенания духа исчезают за спиной. Скар останавливается. Осколок выскальзывает из рук, с глухим звяканием отправляясь в груду таких же осколков. Секунда перестает сжиматься. Она разворачивается, как книжка раскладушка, как надувной батут. Как подушка безопасности. Перелом ребер и никакой безопасности. Он оборачивается на ребят приговором. Отягощающим обстоятельством. Осознанием. Потому что он доблоеб. Тип личности, помните? Потому что он ебнулся. Про-ебнулся. Проебался. «Потому что через разбитое зеркало домой уже не вернуться».