Зовите меня Бес!

      Тирион помнил отчетливо, как они добрались до Лихолесья, которое оказалось еще более мерзким, чем все рассказы о нем. Лес приветливо распахнул костлявые лапы своих высохших громадин, раскрыл черневший проем дороги, словно жадный рот… Человек уже тогда понял, что Лес поглотит его. Не знал только, когда.       Он еще мог держать в памяти, как они шли, долго шли, все вперед и вперед: часы, дни, недели… а казалось — стояли на месте. Помнил нехватку еды, а потом — и воды. Помнил, но хуже, как они с трудом выцепили лодку, как перебирались через Черную реку…       Да, именно тогда что-то случилось. Что-то произошло, он точно знал: именно тогда что-то пошло совершенно не так. С миром вокруг него — или с ним самим. Его словно накрыло чем-то черным, основательно накрыло, и даже звуки доносились отдаленно-приглушенные, будто сквозь густой туман или дым, который был не вокруг него, а в нем самом, словно Тирион наелся сажи. Ему хотелось бы хихикнуть от осознания столь странного факта или съязвить — но и этого он тоже не мог сделать и был недоволен этим. Но даже это недовольство быстро прошло. Осталась только тьма — черная тьма внутри него и снаружи.       Телу стало не так скверно — исчезли сухость во рту и нытье в желудке, как и зуд от местных ядовитых растений; пропала дикая боль в ногах.       Было еще кое-что непонятное — кроме черного дыма и мыслей о нем. Широкое плечо, на котором, покачиваясь, он почему-то висел большую часть времени, могло бы принадлежать гному, которого когда-то, очень давно, кажется, звали Двалином, если бы этот молчун решил с чего-то тащить его на закорках.       Тириону было хорошо… Было бы еще лучше, если бы ему вовсе перестали задавать какие-то вопросы, на которые он не мог и не хотел отвечать. Или не знал ответа, даже не мог подобрать острого словца отшутиться, что пугало его еще больше, и он опять погружался в свой черный дым беспамятства, где не было ничего: ни гномов, ни вопросов, ни ответов. Временами он все же что-то пытался сказать, и губы его шевелились, но ему не было слышно ни звука — словно все осталось там, во внешнем мире, где его продолжали теребить, а он не мог ответить, и с каждой прожитой ночью эти голоса звучали все тише и тише. Они переставали казаться знакомыми, но это тоже было важным лишь первое время. Потом то, что он не мог различать их, ужаснуло его на краткий миг. Но и этот миг прошел, оставив после себя только грусть.       Когда и эта грусть растворилась в черном дыме, осталось покачивание из стороны в сторону при свете, налитая в рот ложка-другая затхлой воды после и еще более тяжкое забытье, когда темно. Тогда с ним кто-то разговаривал, кто-то незнакомый, но все понимающий, и этот тихий внутренний наговор становился все громче, а наружные шорохи, в которые превратились голоса, знакомые прежде, исчезали окончательно.       Пока однажды ему не стало больно. Очень больно. Он привык терпеть боль, но ласковый дым защищал его от всех бед, и Тирион расслабился, а теперь дым внезапно предал его.       Сначала чиркануло по запястью, но это было полбеды. Боли не стало, и руку туго замотали. Потом в рот полилась омерзительная жидкость, совершенно не похожая на то, что он пил раньше. Ему зажимали нос и раскрывали рот, не давая выплюнуть эту гадость. Затем указательный палец загорелся, словно его объяло огнем. Тириона выворачивало, питье просилось наружу, пальца, казалось, не было на руке и вовсе.       Черный голос, словно испугавшись, позвал гораздо громче, несмотря на то, что было светло, а он появлялся из тьмы. Он обещал весь мир и ту блаженную тишину, которой человек наслаждался все последнее время. И много-много чего еще. Он говорил о власти над миром — власти вдвоем, о том, как всем прочим будет хорошо в этом новом, чистом правильном мире, и его речи были столь сладки, что Тирион слушал и слушал бы, хотя внутренности жгло так, что казалось, он выдыхает чистое пламя. Его скрючило, пальцы вцепились в землю…       Поступиться нужно было самой малостью, да и Тирион не хотел уже ничего, кроме смерти, и он наконец согласился. Безликая фигура, обрадовавшись, склонилась к нему, схватила за кисть, чтобы окончательно увести за собой… и, задев что-то на пальце, завыла, закрутилась, затрясла рукой, словно обжегшись от прикосновения. И пропала.       Дым рассеялся. А голоса, тревожные голоса, приблизились.       — Тирион! Ну давай же, очнись, очнись! — кажется, хоббит. Вот зануда. Лохматый зануда. Никакого с ним покоя.       — Если он еще раз скажет: «Я упал и стукнулся головой, расскажите мне все сначала!», клянусь, я сам его пристукну, — а это Фили — точно Фили.       — Да не стукался он, сколько раз говорить! Воды этой черной хлебнул, — Ори? Нет. Бофур!       — И стукнулся о край лодки, и хлебнул, Бомбура отталкивая! — Кили. Да, ведь он был рядом, когда все случилось. Кстати, а что случилось?       — Если бы это был гном, он бы просто уснул на время. А он словно потерял память, — ого! Неужели о нем беспокоится сам Балин? А где же…       — Я рассказывал ему! Раз сто, думая, что он все вспомнит! — перебивал Кили, и Тириону захотелось улыбнуться и открыть глаза: наверняка, тот сейчас яростно жестикулирует. — Он слушает, кивает, а потом опять за старое: «Я упал и стукнулся головой. Расскажите мне все сначала».       — Нет, он еще стал говорить: «ба-ба-ба». Я не знаю, что хуже. И, иногда: «То-рин», — Двалин? Это никак не Двалин — у него просто не может быть настолько взволнованного голоса! Да и он сам, даже в бреду — кстати, с чего бы? — не стал бы произносить имя Короля-Под-Горой.       — Тирион, очнись, прошу, — позвал низкий знакомый голос, который произносил слова настораживающе медленно, словно через боль.       — То-рин… — еще более медленно произнес Тирион в ответ.       Все голоса затихли.       — Неужели не подействовало? — шепоток был неопределимым, бежал вокруг Тириона, дополнительно кружил и без того вращавшийся мир. Теперь Бес готов был верить дуракам и тем умникам, что утверждали: мир круглый и постоянно вращается.       — Какого балрога, Торин? — уже быстрее, хоть и хрипло, произнес человек, все еще с закрытыми веками. — Чуть челюсть не сломали. Что за гадость я выпил? Отравить меня решили?       — Ах ты, Тирион!       Куча рук обнимала его со всех сторон. Куча голосов на разные лады и с разным выражением произносила его имя. Тирион с трудом разлепил веки и увидел всех своих спутников, кроме Торина и волшебника.       Гномы, лохматые, с запавшими щеками, хлопали по спине, жали руки и вообще вели себя так, словно он — тот самый Глорфиндел, вернувшийся с того света. Лишь Торин, бледный, с перевязанным запястьем, и маг, державший его руку, стояли чуть поодаль.       Исхудавший Бильбо, держа за руку Тириона, причитал: как он посмел их всех так напугать, и что Двалин его уже наверняка устал нести, а никому не отдавал, и что все они только и делали все это время, что переживали за него, даже про голод забыли. И еще кое-что, чего Тирион не понял.       — Повтори, — просипел он. Земля, и так не слишком надежная, внезапно качнулась еще сильнее.       — …надо смешать кровь, так сказал маг. Вы теперь с Торином побратимы, — радостно выдал хоббит. — И еще. Он подарил тебе кольцо!