"You won't get it!", "Du wirst es nicht erreichen!".

Гоуст застывает на месте, когда, наконец, сворачивает в какую-то комнатушку на голос. Поворот головы, и он замер. Сержант Мактавиш сползает медленно по стене, поджимает к себе колени и все смотрит в сторону лейтенанта. Нет, он не просто смотрит, он словно готов закричать. Хотя, чего уж там, его тон и без того повышен до предела: - Саймон, - Соуп совсем приседает вниз, на пол, задирает голову, глубоко и неровно дышит, будто задыхается, а с раскрасневшихся и влажных от слез губ так и слетает лихорадочно имя, - Саймон, Саймон… - Джонни, - лейтенанту наспех удается кое как присесть на колени, убирая пистолет в сторону, - тише, я здесь. И он хочет успокоить сержанта своим твердым тоном, но, похоже, получается плохо. Создается ощущение, словно он не успокаивает, а наоборот – пугает, ругает, все – но не успокаивает. Голос у Райли низок, почти переходящий на яростный шепот. Руки слегка потряхивает, как и все тело в принципе: он нашел Джонни, живого, почти невредимого, пусть задыхающегося сейчас и полностью в искренних слезах счастья или ужаса, соплях, слюнях – плевать. Он живой. - Встать можешь? – спрашивает лейтенант, протягивая свои руки в сторону широкоплечего тела Мактавиша. - Я, блядь, сейчас доползу отсюда, - отчаянно шепчет еле-еле, одними губами сержант, и теперь его лицо отчаяния переходит на другую эмоцию, плавно расплывается в улыбке, - доползу, ей Богу… - Мактавиш, - Гоуст сводит брови к переносице, хватает Соупа под локоть, начиная вставать и тянуть тело за собой вверх, - давай же, ну!.. - Саймон, - Джонни покорно встает, не переставая улыбаться, шмыгать и хрипеть, - я думал, что сдохну здесь. - Не сегодня. Лейтенант Райли, когда же его напарник встает с пола, принимается быстро осматривать ранение: все не так трагично, все не так ужасно, но и не столь хорошо, как может показаться. В этом гадюшнике могло явно пойти заражение ранения, крови, и нужно срочно доставить Джонни на базу, ему нужна санитарная помощь. Еще одна проблема: руки за спиной у Соупа связаны, крепко. Если присмотреться, то можно заметить, как вокруг каждого запястья остались синяки и потертости кожи от веревки, посиневшие, покрасневшие, фиолетовые, с капельками крови. Удивительно вообще, что Мактавиш до сих пор и сам не заметил, насколько сейчас хуево его рукам. - Не шевелись, - отдает приказ Гоуст, тянется одной рукой вниз, к своей ноге, бедру, на котором крепко прикреплены гартеры, удерживающие нож, - сейчас… Из ножны с тихим звоном вырывается наружу чистый, охотничий нож – кукри. Довольно большой, чтобы носить его на бедре, но Гоусту это, наверное, не мешает. Вон, если не в хозяйстве или охоте, так здесь пригодился. Этим же ножом лейтенант разрезает тугие веревки, а Соуп, с тихим шипением освобождения, разминает запястья, осторожно касаясь их. - Пистолет, - и опять с уст Саймона это звучит как приказ, - возьми. Джонни не сразу понимает где его взять, а как смотрит вниз на пол, замечает тот самый пистолет. Секунда – и он в руке, вторая секунда – поворот, третья – лейтенант уже исчез из поля зрения, ведь выбрался в коридор. Джонни следует за ним, поспешно, но осторожно: он почти пробирается на цыпочках, как маленький ребенок, который боится поздней ночью разбудить спящих родителей. Только вот вместе родителей спит, нет, не спит – просто лежит бездыханно труп Кенига, распластавшийся на полу. Лежит на боку, а рядом с ним лежит тот самый железный предмет. Это просто труба. Гоуст не дает Соупу пройти вперед, останавливает его вытянутой в бок рукой, преграждая путь. Джонни не перечит, так даже лучше. - Ты его застрелил? – шепотом спрашивает сержант, сам не понимая, почему он перешел на шепот. - А сам как думаешь? – а Райли говорит намного громче. И правда. Он же слышал выстрелы. Интересно, другие, гражданские, тоже их слышали? Наверняка. Хотя, какая тебе разница? Главное твоя задница в норме. - Как себя чувствуешь? – лейтенант проходит вперед, осторожно направляя за собой сержанта, переступают через тело, кое как переступают через выбитую дверь. - Волшебно, - Джонни чувствует, наконец, за последнее время свежий воздух, слегка прохладный, когда они оба оказались вне квартиры и спешили по деревянному полу, стуча ботинками, - я снова научился дышать. - Джонни, - Саймон резко останавливается, хватает здоровую руку с пистолетом Соупа под локоть и тянет дальше, даже вперед себя, - я серьезно. - А как я, по-твоему, себя чувствую? – начал уже и сам Джон ворчать, хмурится сильно, губы поджимает, носом дышит глубоко до раздувающихся ноздрей. – Дерьмово, чувак, дерьмово. - Теперь верю.

***

Они снова оказались на месте, где все и началось – их база. Точнее, база, которую им предоставили Вакерос, когда вся оперативно-тактическая группа оказались в Тихуане. На улице давно темно, очень темно и прохладно, ведь сейчас месяц май, только май, а ночи в Мексике и без того холодные. Большая, санитарная комната: зеленые и белые тона, полумрак, а полумрак из-за того, что лампы тут темные и желтые, еле работают, на удивление. Сколько тут ложе – в целом не посчитать, если не хочешь обращать на это внимание, а если постараться – то сосчитаешь и на всех своих пальцах. Пахло спиртом и таблетками, бинтами и кровью, железом, потом, грязью. Не лучшее сочетание, но сейчас для Мактавиша оно казалось более чем идеальным, нежели вспоминать, какими запахами преобладал тот гребаный дом Кёнига. Безумно хотелось спать. И вот, пока Соуп лежит на одной из множества коек, пока его руку омывают вокруг раны и саму рану прижигают спиртом, он прикрывает глаза, крепко сжав кулак второй, здоровой рукой. Ощущения прижигания тоже не из приятных, и он надеется, что зашивать его рану ни к чему. Мужчина, нет, даже не мужчина – старик –, что сейчас помогает с ранением Джонни, чем-то, к слову, похож на Алехандро – такой же суровый на вид, изредка улыбается, и улыбка схожа на волчий оскал. Если не на оскал койота, чувак. - Как ты себя чувствуешь? – этот вопрос задавали ему уже не раз, но этого не спрашивал капитан. Только, сейчас вот решил спросить. Соуп и не знает уже, что говорить. Он отвечал всем по-разному: Гоусту сказал, что все дерьмово; Кайлу ответил, что все лучше некуда; мексиканским дружкам, на их же испанский лад, только кивал и усмехался, не понимая ни слова из того, что они обсуждали между собой. А Джон? Джон молча осматривал Соупа, пока они сидели смирно в грузовике, Джон, как и всегда, по привычке, гладил свою бороду и поправлял усы, Джон глубоко вздыхал, взгляд Джона был сожалеющим. Даже сейчас, когда все уладилось. Сержант шипит сквозь стиснутые зубы, когда рана стала неприятно ныть из-за прижигания, когда ее стали осторожно вытирать ваткой, смывая последнюю грязь и оставшиеся припекшиеся пятна крови. Гэррик сидит на стуле напротив койки Мактавиша, Прайс становится рядом, а после и вовсе садится на край, и под весом всех его мышц постель неприятно заскрипела железными пружинами. Слева, также на стуле, сидел Роуч (который прибыл с ними сюда изначально, но оставался на базе для того, чтобы получать данные). Как бы ни одна из пружин не вылетела. - В порядке, кэп, - отвечает наконец сержант, открывая глаза и ослабляя желваки, - я в порядке. А что он должен был еще сказать старине Джону? Что он устал? Что ему хочется спать? Есть? Пить? Хочется остаться одному? Нет, конечно, он мог бы сказать и это, но, увы, не станет. Ты боец. Ты солдат. Держи себя в руках, мужик. Старикашка-медик закончил свою работу, убирая приборы на поднос, бросая пустую баночку из-под спирта в мусорное ведро неподалеку от койки вместе и с остальным, прочим мусором (вата, мокрые бинты, упаковки от медицинских инструментов). Прайс кивает и благодарит врача, и снова переключает свое внимание на участника группы. - Джонни, - окликает нежным слогом капитан, - мне жаль, что так случилось. - Нам всем жаль, - тут же подхватывает Гари, пока Гас медленно кивает. Жаль? Непривычно видеть такими своих коллег и друзей. Соуп слегка приподнимает брови, приоткрывая рот и осматривая каждого, кто находился с ним в палате. Не хватает только лейтенанта, которого, к слову, не видно здесь от слова совсем (сложно было бы его не заметить). Джонни смотрит внимательно на Прайса: тот все еще поджимает губы, разглаживает усы, взгляд его все такой же сожалеющий. От ощущения усталости и голода, жажды, у Мактавиша остается теперь только неоспоримое тепло. Капитан Джон Прайс был для сержанта как отец. Он для всех был как родной отец. Он всегда вот так смотрит и сожалеет, в особенности тогда, когда и сам не смог ничем помочь. Тяжело, наверное, мужику щас. - Мы еще надерем кому-нибудь зад, - отвечает сержант, - а если моя рука атрофируется, то можете оставить ее под доской почета. И улыбка заиграла у многих. У всех.