Когда уйдем со школьного двора

— Ты чего сегодня такой агрессивный? — выдохнул Серёжа и вытер пот со лба. — Алла твоя заколебала или что? — Или что, — буркнул Арсений и подкинул ракетку. — Давай ещё? — Не, в жопу иди, — беззлобно огрызнулся Матвиенко. — Я боюсь, что твоя следующая подача меня в стенку впечатает, — он пошёл в сторону раздевалок. — Щас чаёк попьём, и ты мне всё расскажешь. — Не буду я ничего рассказывать, — пробурчал Арсений и побрёл следом с корта, пиная теннисный мячик. С Серёжей было легко — с ним Арсений неизменно возвращался к себе чуть ли не семилетнему, который с Матвиенко и познакомился. Семилетний Арсений Сергеевич был куда более эмоциональный и открытый, а ещё капризный и пугливый. Это ему сейчас подходило: Арсений боялся. — Так, если я правильно понял, — подытожил Серёжа и отодвинул пустую тарелку из-под омлета с беконом — в кафе при фитнес-клубе это была самая сытная еда. — Тебе понравился мужик и ты ссышь? За панорамными окнами начиналась первая февральская метель, Арсений хмуро поглядел на бьющие в стекло хлопья снега, раздумывая, не объяснить ли Серёже ещё раз необъяснимое: про тепло Антона Андреевича, про длинные ноги и тазовые косточки, про то, что, может, дело только в том, что это первый человек, которого он подпустил так близко, и про то, что вообще-то он никого не подпускал, тот сам влез. — Ссу, — согласился он. — А чего ссышь? — Арсений приподнял брови, и Матвиенко добавил: — Что он не гей? Или как обычно, что кто-то узнает Великого и Ужасного? — Да как-то и того и другого, — недовольно ответил Арсений, примеряя на себя роль Гудвина. Он бы скорее себя назвал Бастиндой, потому что тоже, кажется, начинал таять, как кусок сахара в стакане чая. — Ага. Слушай, ну не стал бы гетеросексуальный мужик так к тебе подкатывать. — Может, он шутит, — Арсений пожал плечами. — Может, это такое проявление мужской гендерной социализации. Мы же единственные мужчины примерно одного возраста в коллективе. — И это у него такие дружественные приколы? Я ж с тобой так не шучу, — Арсений скривился, всем видом показывая, что это другое: с Серёжей он и спал в одной кровати, и никогда ничего такого не чувствовал. От мысли о том, чтобы лежать в одной кровати с Антоном Андреевичем, у Арсения перед глазами потемнело, и он срочно перестал эту мысль думать. — А ты попробуй, Арсень Сергеич, подкатить в ответ. Так, знаешь, на грани. Чтобы в случае чего сделать вид, что ты тоже шутишь. — Ты явно переоцениваешь мои навыки, — вздохнул Арсений. — Но ты попробуй. А насчёт узнавания… — Серёжа погонял ложкой лимон в чае. — Ну как-то пора уже? Я не говорю, что этот Антон — любовь всей твоей жизни, конечно, но, может, после него тебе будет легче открываться другим людям? Ой, не делай такое лицо сложное, — цыкнул Матвиенко. — Сорок лет мужику, живёт, блядь, с котом. — Нормальный кот. — Кот отличный, а ты так лет через десять совсем кукухой поедешь. — Серёж, ну а как ты себе это представляешь в нашей стране… — Да нормально я себе это представляю! Будем с вами ездить в отпуск в Турцию или куда там ещё пускают, в Эритрею какую-нибудь. В теннис с ним буду играть, а не с тобой, террорист ёбаный. К родителям твоим на чай ходить будете по выходным. В Комарово летом кататься. Нормально я себе это представляю. Да, на улице не пообнимаетесь, и ты не подумай, что я не оцениваю масштабов пиздеца. Но тебе что теперь, лечь и умереть? — Серёжа всегда злился, когда об этом заходила речь, но сегодня разошёлся как-то особенно. К счастью, в кафе они были одни: в целом мало кто приходил в фитнес-клуб поесть. — У тебя сложная жизнь, но что меня бесит, так это то, что ты, блядь, делаешь её ещё хуже! — Всё-всё, — Арсений поднял руки ладонями вверх, признавая поражение. — В понедельник падаю перед Шастуном на колени. — Будь добр, — фыркнул Матвиенко. * Ни в какой понедельник Арсений Сергеевич, конечно, на колени падать не стал. И во вторник тоже. А в среду было четырнадцатое февраля. Часть педагогов День Святого Валентина презирала, бухтела про западное влияние и коммерческий праздник, но, к счастью, таких было мало, да и бухтеть в каменное лицо Арсения Сергеевича желающих не находилось. Арсений же, глядя на смущённых и взбудораженных детей и слыша в коридорах сдавленное хихикание и взволнованные перешептывания, иногда хотел с этими коллегами поругаться: ну где в первой влюблённости Маши из пятого «Б» тлетворное влияние воображаемого Запада? Почему нормально покупать подарки на Новый год, а маленькая картонка в форме сердечка — это уже коммерциализация? Конечно, когда речь шла о взрослых, там уже размах празднования приобретал другой масштаб и финансовые вложения, но школьники этот праздник воспринимали иначе — куда более искренне. И Арсений Сергеевич их в этом поддерживал. В феврале в ящике его учительского стола, где лежали канцелярские запасы для забывчивых детей, помимо синих и зелёных ручек, карандашей и ластиков, линеек и транспортиров, появлялась ещё и аккуратная стопка валентинок. Потому что он работал в школе много лет и прекрасно знал, что определённая категория детей (чаще это, конечно, были мальчики) ещё тринадцатого февраля будет бухтеть, подобно пожилой Наталье Андреевне, что «это праздник для дебилов», а после пятого урока в День Святого Валентина вдруг захочет отправить валентинку своему крашу и им срочно понадобится открытка. Ещё он знал, что валентинки вырываются из рук, рвутся на мелкие кусочки, случайно оказываются в мусорке и что вообще вряд ли существует в мире что-то более хрупкое, чем детские способы выражения симпатии. А хороший классный руководитель всегда должен быть готов помочь своим подопечным. Екатерина Владимировна и Алла Андреевна к Дню всех влюблённых относились нейтрально-положительно: никаких крупных празднований, но школа была умеренно украшена — сердечки на дверях, херувимы на стенах, ящики для сбора валентинок в каждом классе и один большой для всех желающих — в холле на первом этаже. Из числа старшеклассников каждый год выбирались почтальоны, которые, по-хорошему, всё равно должны были ходить на уроки, но почти всегда проводили весь учебный день за разбором валентинок и доставкой их адресатам. Арсений Сергеевич обычно получал штук десять: от Екатерины Владимировны, детей из его класса и ещё парочку от тайных поклонниц. Таинственность поклонниц нивелировалась тем, что он прекрасно знал почерки почти всех учащихся, но ничего, конечно, с этим не делал: влюблённость детей в педагогов не была чем-то новым, и Арсений всегда старался быть предупредительно тактичным. Но почерк на валентинке с лягушкой, которая пела под луной на гитаре, он не узнал: ровный, аккуратный, размашистый. Буквы печатные — может в этом было дело, Арсений Сергеевич работал с прописными. «Все песни только о тебе», — гласило текстовое облачко над головой лягушки. «Мой главный краш Арсений Пэ», — было дописано внутри валентинки. Арсений Сергеевич хмыкнул, положил валентинку под стопку тетрадей на проверку, и вернулся к выставлению оценок в электронный журнал: первым уроком у него был русский язык с его классом, а им он всегда старался выставлять оценки сразу, чтобы было меньше вопросов у родителей. Хотя к третьему году совместной работы родители седьмого класса уже привыкли и никаких вопросов в вотсапе после шести вечера не задавали, но Арсений не хотел их провоцировать. Вторая валентинка от неизвестного отправителя пришла на следующей перемене. Простое сердечко, блестки от которого тут же отпечатались на пальцах Арсения. «Ваши родители случайно не селен, калий и кремний? Тогда почему вы такой? :)» — спрашивали ровные буквы. Арсений озадаченно нахмурился. Потом загуглил таблицу химических элементов. И немедленно захотел узнать, кто автор послания, потому что с её классным руководителем надо было серьёзно поговорить о субординации. Следующая перемена — большая — принесла ему ворох валентинок «Любимому учителю», но Арсений выискивал среди них уже знакомый почерк. На одной из них херувим звонил по телефону, а внутри было написано: «Алло, моё сердечко ограбёжили!» В другой вдруг цитировался Маяковский: «Иди сюда, иди на перекрёсток моих больших и неуклюжих рук». В пятой с умильным енотом: «Еноты воруют мусор, а вы своровали моё сердечко». И только на восьмой («Я — дуб, а вы — небо над Аустерлицем») Арсений Сергеевич понял. Оставил девятый класс среди урока, дав им задание проверить работы друг друга, и быстрым шагом, чуть не срываясь на бег, пошёл в свой кабинет завуча, где в ящике стола лежала записка от Антона Андреевича с педсовета. «Начальник в попе чайник» было написано такими же аккуратными печатными буквами. К концу учебного дня валентинок было четырнадцать, и они уже не помещались под стопку тетрадей. Больше всего Арсению Сергеевичу понравилась открытка с кривоватым рисунком куба и подписью: «Оптическая иллюзия! Вы думаете, это куб, а на самом деле вы мне очень нравитесь». И ещё хотелось поспорить по поводу подписи в последней, с нелепыми лебедями, которые были скорее похожи на гусей: «Неважно, что говорят ваши друзья или ваше сердце, главное, что я нравлюсь вашей маме». И в целом хотелось поспорить: о целесообразности происходящего, возможных рисках, да и просто спросить, что это такое-то. Но возможности не было — из минобра пришёл приказ по ВПР, который надо было обработать и отослать количество учащихся в классах, в которых он будет проводиться, а также утвердить даты. Арсений Сергеевич работал со всеми классами, сдающими ВПР, кроме четвёртого, и поэтому и ему надо было наметить план работы. Это только говорилось, что готовиться не надо, на деле же результаты всероссийских проверочных работ влияли на рейтинг школы, а задания для них, как и почти всегда, составляли идиоты, которые ни одной учебной программы не видели. Поэтому он отвёл детей на обед, шикнул на Антона Андреевича, чтобы не ел казённые булочки («Мне дети отдали!» — с набитым ртом ответил Антон Андреевич), и вернулся к работе. Работать в школе, которая затихала после уроков, ему нравилось. Отголоски оставшихся на продлёнку или на элективы детей были приятным фоновым шумом, вроде лоу-фай музыки или десяти часов горящего камина на ютубе, с той лишь разницей, что школьный эмбиент периодически прерывался воплями «Вот это ты пидорасина-а-а!» и «Кто последний до раздевалки, тот лох». Темнело, но Арсению было лень вставать и включать верхний свет в кабинете, поэтому он только зажёг настольную лампу и продолжил выискивать, куда пятому классу поставить подготовку к ВПР: по всему выходило, что хотя бы на пунктуацию придётся выделить целый урок, а то и не один, и это портило поурочные планы третьей четверти. Смирившись с тем, что одно из занятий по суффиксам придётся оставить на самостоятельное изучение, Арсений Сергеевич откинулся на спинку стула, потянулся и встал. Дома у него был стол, за которым можно было работать стоя, но в школу такой же приволочь не разрешила Екатерина Владимировна, мол, дети сидят, и ты сиди. Массируя шею, он подошёл к окну, за которым накрапывал противный мелкий дождь. Под светом фонарей перед воротами школы неловко мялись два каких-то подростка, но Арсений не узнавал их с такого расстояния и в зимней одежде. У них, наверное, было какое-то важное обсуждение по итогам Дня Святого Валентина, и смотреть было неловко, поэтому он перевёл взгляд на свой дом, нашёл свои тёмные окна и мысленно передал привет Цинциннату. За спиной скрипнула дверь, и, если честно, Арсений даже немножко ждал. — А вы чего так поздно? — негромко спросил Антон Андреевич, подходя и становясь рядом. От него пахло дезодорантом и немножко потом — получается, только закончил свой электив по баскетболу. — А вы? — так же тихо спросил Арсений. — Да просто люблю в школе торчать до половины восьмого, — усмехнулся Шастун. — Мы же уже выяснили, что дома меня никто не ждёт, а тут сегодня смена тёть Вали, я думаю, у нас с ней что-то намечается. Теть Валя — Валентина Тимофеевна для Арсения — была техничкой, милейшей женщиной лет шестидесяти, которая жила неподалёку и подрабатывала уборкой в школе. — Любите постарше? — улыбнулся Арсений. — Да, постарше и поумнее, тут вы меня подловили, — Шастун поправил кудрявую чёлку и, судя по голосу, тоже заулыбался. — Тогда, наверное, мне придётся отступить, я Валентине Тимофеевне не соперник, — осторожно сказал Арсений, стараясь, чтобы это прозвучало легко и беспечно. Ладони чуть вспотели, даже ничтожные попытки флирта давались ему тяжёло: Серёжа явно не тому человеку советы свои советовал. — Вы так быстро сдаётесь, Арсений Сергеевич, или у вас терпения только на Гудкова хватает? — Может, это стратегическое отступление, — ответил Арсений и мысленно отругал себя. Что за сдача Москвы Кутузовым, о чём он говорит и как вообще люди флиртуют. Шастун ничего не сказал. Подростки под фонарём начали целоваться. Молчание затягивалось и переставало быть комфортным. — Такая погода благоприятствует задушевным шушуканиям, — сказал Арсений Сергеевич, потому что в минуты волнения было легче всего обратиться к опыту, которого у него было много, — литературе. — Благоприятствует шу-шу-у-ка-ни-ям, — фыркнул Антон. — Какие же вы слова чудные выбираете, Арсений Сергеевич. — Это не я. Это Набоков. «Мы сейчас одни, а на дворе дождь. Такая погода благоприятствует задушевным шушуканиям». — Ну, мы одни и дождь в самом деле идёт. О чём будем шушукаться? Рассказывайте свои секреты. — Когда со мной хотят познакомиться на улице, — чуть помедлив, заговорил Арсений, — я делаю вид, что глухой, и начинаю отвечать на русском жестовом языке. — И это работает?! — воскликнул Антон Андреевич с заметным восхищением в голосе. — Я очень боюсь, что однажды заинтересую человека, который знает жестовый язык, но до сих пор мне везло. — А ну! Скажите мне что-нибудь на жестовом! — оживился Шастун, разворачиваясь к нему корпусом. — Давайте, как бы вы меня отшили! Арсений на секунду задумался, а затем, повернувшись к Шастуну, показал на него указательным пальцем и провёл ладонью, сложенной галочкой, по подбородку. — И что это, что это? — нетерпеливо потребовал Антон Андреевич. — Я так понял, это, — он ткнул пальцем в Арсения, — значит «ты». — Да, я сказал, что вы дурак. — Дурак, — задумчиво повторил Антон Андреевич, копируя жест и поглаживая подбородок. — Ну, так бы вы меня не остановили. Мне бы, может, даже понравилось, если бы вы были глухим. Я бы специально выучил только те жесты, которые обозначают приятные слова, а неприятные бы не учил. Так в нашем общении осталось бы только хорошее. Не планируете оглохнуть? — Пока нет, — коротко рассмеялся Арсений. — Тем более что вы только что объяснили, что мне это не поможет. Шастун посмотрел на него весело и как-то ещё, Арсений не успел понять, потому что тот вдруг резко развернулся от окна и спросил: — А вы где сидели в школе, Арсений Сергеевич? — Я был самым высоким в классе, — Антон Андреевич понимающе кивнул. — И сидел здесь, — он подошёл к пятой парте первого ряда и сел слева. — О-о-о, ну всё равно в ряду для зубрил, — то ли с уважением, то ли с издёвкой сказал Шастун и большими шагами пересёк класс. — А я тут сидел, — он с грохотом уселся за четвёртую парту третьего ряда. — Уважаемое место для высоких и безалаберных. А если вернуться к нашей совместной фантазии о том, что было бы, если бы мы учились вместе, у меня бы всегда болела шея. — Почему? — Арсений чувствовал, как горят щёки, и надеялся, что в полумраке кабинета этого не было заметно. — Потому что я бы не смотрел на доску, я бы смотрел на вас, — Антон Андреевич выпрямился, повернул к нему голову и приоткрыл рот, изображая, очевидно, либо слабоумие, либо влюблённость. Арсений Сергеевич начинал подозревать, что разница была ничтожно мала. — Мне было бы сложно учиться, — осторожно ответил Арсений. — Потому что я бы, наверное, сидел так, — он подпёр подбородок рукой и посмотрел на Антона Андреевича. В рассеянном свете настольной лампы, который почти не справлялся с освещением тёмного кабинета, а только окрашивал всё в тёплые желтоватые оттенки, он был особенно красивый — тени очерчивали прямой нос и пухлые губы, затемняли веки и мягко подсвечивали кудряшки. Если бы Арсению было лет тринадцать, то он бы, конечно, так открыто не любовался, а скорее бы пытался урвать моменты, когда на него не смотрят, но сорокалетний Арсений сейчас явно заигрался и проигрывал. Антон Андреевич был красивый и смешной. Это почти не оставляло путей побега. — А вы хороши, Арсений Сергеевич, — присвистнул Шастун спустя пару мгновений тишины и рассматривания друг друга. — Поосторожнее, а то я начинаю волноваться. — А до этого вы не волновались? — тихо спросил Арсений, тайно надеясь, что его не будет слышно через весь класс. — Волновался, — хрипло ответил Антон. — Я всегда волнуюсь в вашем присутствии. — Я тоже, — расстояние в несколько метров в какой-то мере делало всё чуть забавным и от того немного более безопасным, но сердце стучало так быстро, что ошибки быть не могло: мозг явно не мог поверить в происходящее и запустил биохимическую реакцию «Бей или беги». Бежать было некуда, потому что Арсений сидел в первом ряду «для зубрил». Первый ряд предполагал только выход в окно. Очевидно, что-то паническое отразилось на его лице, потому что Антон Андреевич прокашлялся, прервал зрительный контакт и поднялся. — Вам понравились валентинки? — спросил он, подходя к двери. — Содержание некоторых вызвало у меня желание вызвать ваших родителей в школу. — Неплохо для начала, — подмигнул Антон Андреевич и, коротко кивнув, вышел из кабинета. * «Я попробовал и ничего не понял», — написал Арсений Серёже и, отбросив телефон на подушку дивана, погладил Цинцинната. Кот нетерпеливо боднул головой его руку. Арсений был не из тех людей, кто оставляет работу и тревоги за порогом дома. Он продолжал думать о школе и детях, но в привычной обстановке эти мысли сглаживались. Квартира была бабушкина, и, даже делая в ней ремонт, Арсений старался сохранить узнаваемый стиль и наполняемость — тёмные обои в цветочек сменились такими же тёмными, но без узора, паркет был свежеоциклёван, но не заменён новым покрытием и скрипел всё в тех же местах, что и в годы, когда Арсений приходил сюда в гости после школы и кружков. Он заменил лишь некоторые из бабушкиных книжных шкафов, те, которые совсем разваливались от старости и груза книг, но новые купил похожие, такого же оттенка дерева. Больше всего изменились, пожалуй, ванная и кухня, а из мебели Арсений Сергеевич купил только новую кровать, диван и тот самый рабочий стол, за которым можно было работать стоя. Дом успокаивал этим привычным с рождения уютом и расположением предметов, заземлял знакомыми корешками книг на полках и картинами на стенах. Только почему-то от мыслей о Шастуне это всё совсем не помогало. Арсений прокручивал в голове их разговор в пустом классе и волновался почти так же сильно. Понял ли Антон Андреевич, что он флиртовал? Настолько собственные попытки казались Арсению неловкими и несуразными, что он бы не удивился, если бы Шастун ничего такого не заметил. А если всё же понял, то можно ли считать, что он заигрывал в ответ? Насколько сильно перекосило лицо Арсения под конец, что Антон после этого встал и ушёл? Сможет ли он проверить, что жест, который показал ему Арсений, значил вовсе не «ты дурак», а «ты красивый»? Господи, а что, если он действительно сможет проверить и узнает? Телефон завибрировал, на экране высветился ответ от Матвиенко. «Получается, надо попробовать ещё раз?» — Получается, — со вздохом сказал Арсений Цинциннату. Кот недовольно мявкнул.