Когда уйдем со школьного двора

Иногда Антону хотелось детей кидать прогибом. Спортивная борьба, к сожалению, не входила в учебные планы, поэтому оставалось только сверлить Гудкова злым взглядом. Гудков злому взгляду не поддавался, ему было совершенно похуй. — Что? Ну чешется! — в десятый, наверное, раз за последние пять минут сказал Саша и почесал жопу. Выстроенные в шеренгу дети снова покосились, закачались, сгибаясь от смеха. Не все, многие девочки такие шутки смешными не находили, но подавляющее большинство уже похрюкивало от хохота. — Хотите, Антон Андреевич, я за Арсением Сергеевичем схожу, — тихонько сказала Складчикова. — Не надо Арсения Сергеевича, — буркнул Антон. Гудков с воплем «Ужасно чешется!» встал раком и двумя руками тёр ягодицы. — Он уже третий урок так, — грустно прошептала Вика. — Всех достал. — Гудков! — рявкнул Шастун, но его окрик затерялся среди завываний детей. — Ладно, зови, — со вздохом ответил он Вике. Арсений Сергеевич, конечно, будет издеваться над его педагогическим мастерством, а точнее — его отсутствием, но у Антона с утра было отвратительное настроение, и риск того, что он наорёт на Сашу, повышался с каждой секундой. Хотя вообще уже начинало хотеться не орать, а накрыться журналом и отползти в дальний угол спортивного зала. Вика кивнула и убежала. Гудков завалился на пол и задрал ноги. Бога не было, или он просто посмотрел на ГБОУ СОШ №33 и решил, что здесь его полномочия всё. Хотелось начать верить в каких-то более деятельных богов, которые могли в Гудкова что-нибудь кинуть, раз уж Антону было нельзя. Он, конечно, знал, почему был на взводе. Общее состояние описывалось грубым словом недотрах, но Антон чувствовал, что дело было серьёзнее. Хотелось не только секса с вполне конкретным человеком, хотелось с этим человеком вообще всего: целоваться, обниматься, гладить щёки и линию челюсти, утыкаться носом в сгиб шеи, почему-то лизнуть под коленками, забраться под кожу и узнать все секреты. От иногда возникающей мысли, что, кажется, ему это всё можно будет в перспективе, вело сильнее, чем в восьмом классе после трёх банок яги и первых сигарет взатяг. Но Арсений Сергеевич был какой-то ускользающий. Во время разговора в кабинете русского и литературы у того вдруг стало такое напряжённое лицо, что Антон занервничал — не тем приятным волнением, а вполне натуральной паникой — и аккуратно слинял. Хотелось остаться, перепрыгнуть через разделяющие их парты, схватить его за плечи и целовать так долго, пока у них не заболели бы губы. Но было не очень понятно, позволят ли ему и воспримут ли это правильно, поэтому Антон решил ждать. Чего именно, он не знал, возможно, того, что однажды Арсений Сергеевич придёт в школу с транспарантом «Антон Андреевич, я готов к отношениям и выносящему мозг сексу». Когда в конце февраля он столкнулся с Арсением, у которого в руках был ватман, Шастун сначала подумал, что до сих пор спит в вагоне метро. Ватман оказался стенгазетой к восьмому марта. В общем, ужасно хотелось уткнуть Арсения Сергеевича лицом в подушки и долго и сильно трахать. Или дать ему себя выебать. Честно говоря, Антон был уже довольно жалок. И от этого и злился, а тут ещё Гудков со своей чешущейся жопой. Дети внезапно прекратили ржач. Антону даже не надо было оборачиваться. — Так, и что тут у нас? — спросил Арсений Сергеевич голосом, которым можно было создавать продукты быстрой заморозки. Гудков, очевидно, был неньютоновской жидкостью, потому что поддался плохо. — У меня попа чешется, Арсений Сергеевич! — радостно возвестил он. Дети снова тихонько захихикали. — И вы считаете, что мы все это должны знать? — Арсений Сергеевич остановился рядом с Антоном. Сегодня он был в этой своей блядской водолазке, которая у Шастуна вызывала самые идиотские желания, например, как бы так самому превратиться в водолазку, чтобы так облепить плечи и торс Арсения. — Но она чешется, что я могу поделать, — не сдавался Гудков. — Я вас понял, Александр, — деловито кивнул Арсений Сергеевич, сложив руки на груди. Антон с грустью посмотрел на его бицепсы и предплечья. — Пишу вашим родителям, чтобы вас забрали, без справки об отсутствии глистов в школу не возвращайтесь. — Каких глистов? — А от чего, по-вашему, у вас зуд? — Да я это… — Гудков явно занервничал. — Там это… Там песок просто! — Откуда у вас там песок? — Из песочницы? — предположил Саша. — Снег лежит, Гудков, вы где песочницу нашли. — А уже как-то и не чешется. Что-то прям перестало. Не надо, Арсений Сергеевич, родителей. И справку. — Что значит не надо, Александр? — лениво протянул Арсений Сергеевич. — Вы, очевидно, стали пристанищем паразитических форм жизни, это нельзя пускать на самотёк. Нет-нет, обязательно нужно провериться и принести в школу справку. — Я больше не буду чесаться! — Но это же невыразимые страдания, Александр. Мне доложили, что вы с утра на уроках усидеть не можете, всё мучаетесь и занятия срываете. — Арсений Сергеевич, ну я пошутил! — заныл Гудков, признавая поражение. — Ничего у меня не чешется! — Здоровье не повод для шуток, — серьёзно ответил Арсений. — В общем, сидите, конечно, до окончания уроков, если сможете, но родителям я позвоню и справку об отсутствии глистов завтра буду ждать. Прошу прощения, Антон Андреевич, — он повернул к нему голову. — За таких невоспитанных и потенциально заразных детей. Дальше справитесь? — Не знаю, — улыбнулся Антон. Плохое настроение отступало. Недовольство блядской водолазкой росло, но это было такое, весёлое и нервное недовольство. — Может, останетесь? — У меня урок, а за вашими занятиями давно нет нужды следить. Я пойду. — Я вам мем скину, очень подходит ситуации! — сказал Антон в его удаляющуюся спину. — У меня урок! И у вас тоже! Мем он ему скинул: кота, которому скармливали таблетку, с подписью «Морду зажали чьи-то ладони, нас глистогонят! Нас глистогонят!». И приписал, что это Гудков сегодня вечером. Арсений Сергеевич, у которого был урок, ответил почти сразу: «Следите, чтобы у вас попа не начала чесаться, если что, обращайтесь за помощью». Вот же мразь, с нежностью подумал Антон Андреевич. * Как же было хорошо, что школьные дискотеки случались только два раза в году — на Новый год и восьмое марта. Видеть бухого Щербакова, который пытался трахать всё, что казалось ему подходящим (а с количеством выпитого подходить начинали неодушевлённые предметы), чаще, чем два раза в год, Антон был не готов. Забрав у несчастной жертвы подросткового алкоголизма огромный транспортир для черчения на доске, Шастун подозвал чуть более трезвого Сабурова и повёл обоих в туалет. Затолкал голову Щербакова под кран и включил холодную воду. Алексей булькал что-то недовольное, Нурлан медленно сползал по стеночке. Из спортивного зала были глухо слышны биты и вопросы Люси Чеботиной про солнце Монако и луну Сен-Тропе. Антон вдруг поймал себя на мысли, что ни на какой другой работе с ним бы такого не было. Ещё ни на какой другой работе не было бы Арсения Сергеевича. Когда Шастун вернулся в зал, сдав Сабурова и Щербакова их классной руководительнице, Арсений Сергеевич задумчиво подпирал стенку там же, где он его и оставил, — в этот раз они, даже не сговариваясь, заняли наблюдательную позицию в том же месте у входной двери, что и на Новый год. Гирлянд не было, только несколько светодиодных ламп, которые разбрасывали по всему залу кислотного цвета пятна. — Как они? — спросил Арсений Сергеевич, когда Антон привалился к стене рядом, вовсе не стараясь, чтобы их плечи соприкасались. — Успешно движутся к карьере подзаборных пьяниц, — недовольно ответил Антон. — Варвара Юрьевна созвонилась с родителями, отправит их домой на такси. — Я так и не понял, где они спрятали алкоголь. Все туалеты проверил. Антон хотел было ему сказать, что баром для старшеклассников на этот раз стал закуток на четвёртом техническом этаже, но вдруг заиграла знакомая мелодия, и он решил, что лучше будет показать. — Пойдёмте, — тихо — так, что это было почти бесполезно в шуме музыки и раздавшихся подвываниях «О-о-о, медляк» от детей, — сказал он, взял Арсения Сергеевича за руку и потащил прочь из спортивного зала. Скриптонит говорил в спину про то, что опять потерял себя в одном из дворов, Арсений Сергеевич спрашивал, куда они идут, но Антон не отвечал — у него был план, возникший ещё три месяца назад, и он этого плана придерживался, утягивая Попова за собой по лестнице. — А зачем мы?.. — опять попытался Арсений Сергеевич, когда они остановились на узкой площадке четвёртого этажа. Из неё вела только одна дверь — в техническое помещение и на крышу, а за узким окошком, за которым, в отличие от кабинетных, не ухаживали, и из него дуло, и видно было только синеватую темноту мартовского вечера. — Вы мне сказали, что не танцевали на школьных дискотеках, — шёпотом сказал Антон. — Танцевал, но… — Но мало и не с теми, что-то про это было, — перебил его Шастун. — Давайте потанцуем, Арсений Сергеевич. Ему не надо было протягивать руку, потому что он так и не отпустил ладонь Арсения, и, дождавшись едва заметного кивка, Антон аккуратно переложил её себе на плечо. Отсюда были не слышны слова, только музыка, поэтому Антон начал тихонько по памяти начитывать про губы и глаза в потолок, положил руки на талию Арсения Сергеевича и притянул его ближе к себе. Его тело — худое, но мускулистое, было таким тёплым и правильным, и пахло от него приятно. Шастун уже хорошо знал этот древесный и чуть сладкий парфюм, но сейчас его было гораздо больше, и от этого замирало в груди, и хорошо, что надо было только слегка покачиваться, потому что ему казалось, что у него подогнутся ноги. Может, это Щербаков на него слишком интенсивно дышал. Арсений Сергеевич вздохнул, почти незаметно, но так близко Антон всё услышал и даже почувствовал — тёплое дыхание коснулось шеи, и от этого стало чуть щекотно. — Ещё одной тёмной ночью каждый твой вдох и каждый твой выдох кричит об одном, — Антон уже даже не шептал, а только шевелил губами, но знал, что Арсений Сергеевич его слышит. Тот вдруг прижался крепче, хотя Антон планировал быть джентльменом и оставить между ними место для святого духа — ну, такого, очень маленького святого духа, сантиметра два. Но если Арсений Сергеевич решил раздавить этого святого духа между их грудными клетками, то Шастун был не сильно верующий, чтобы спорить. Он осторожно провёл рукой между лопаток, погладил линию позвоночника: Арсений Сергеевич сегодня был в одной из своих чёрных рубашек, и, хотя утром Антон пошутил, что Международный женский день — это не грустный праздник и траур соблюдать необязательно, сейчас он был благодарен этим фэшн чойсам. Ткань рубашки была приятная и тонкая, и сквозь неё было так легко почувствовать напряжённые мышцы спины. Арсений Сергеевич чуть повернул голову и ткнулся носом ему в щёку, замер на мгновение, будто боялся, что что-то не так и нельзя, потом снова задышал, поправил руки на плечах Антона и провёл пальцем над кромкой воротника свитера, цепляя волосы на затылке и запуская волну мурашек. Было так хорошо держать его в своих руках, соприкасаться бёдрами и коленками, медленно переставляя ноги, чувствовать чуть колючую от отросшей за день щетины щёку и иногда, будто случайно, касаться носом виска. Музыка затихала, и Антону ужасно не хотелось, чтобы это прекращалось, но он вдруг подумал, что, когда танец закончится, будет что-то ещё. Возможно, не прямо сейчас, но будет. Поэтому он ещё раз потёрся щекой о щёку Арсения Сергеевича, вдохнул запах волос где-то у него над ухом и отстранился. Человек он был слабый и жалкий, поэтому отстранился чуть-чуть и обнимать не перестал. — А бухло они спрятали за тем ящиком, — сказал Антон. — Спасибо, — сказал Арсений Сергеевич и улыбнулся. Господи, подумал Антон, и откуда он такой взялся. * — Арсюша родился двадцатого марта в половину восьмого утра, — Татьяна Арсеньевна поставила в центр стола вазу с подаренными Антоном тюльпанами. — Мы все шутим, что он боялся опоздать на первый урок. Арсений Сергеевич закатил глаза: — Этой шутке скоро сорок один год, мам. — Но это первый год, когда её слышу я, — возмутился Шастун. — Какие у вас ещё есть шутки про Арсения Сергеевича? — серьёзно спросил он. — Мне для служебного и личного пользования. Татьяна Арсеньевна позвонила ему позавчера, голос её был гулкий, что позже объяснилось тем, что она была в университетской аудитории, и вполне в духе общей поповской пассивной агрессии спросила, почему Антоша к ним не приходит в гости, ведь ему разрешили. Антоша, уже привыкший к подобным наездам от Арсения Сергеевича, бодро пообещал, что немедленно составит график посещений и скоро пришлёт его на утверждение. Татьяна Арсеньевна рассмеялась и предложила начать с праздничного чаепития восьмого марта. И вот Антон снова сидел за круглым столом, Татьяна Арсеньевна и Сергей Андреевич смеялись над его шутками, Арсений Сергеевич не смеялся, правда, но в целом вёл себя гораздо мягче, чем в прошлый раз: злобно не шипел, не пытался прожечь в нём дыру своим немигающим взглядом и даже подвинул ему тарелку с куском торта. Был он опять какой-то расслабленный и уютный, в зелёном худи и таких же спортивных штанах, на носках с яичницами оказалась дырка, поэтому Татьяна Арсеньевна немедленно забрала их у него, чтобы заштопать, хотя Арсений отчаянно сопротивлялся и пытался выкинуть их в мусорку, за что получил пятиминутную лекцию о расточительстве и «вот поэтому раньше и не разбегались, чуть проблемы возникали, потому что люди привыкли чинить, а не сразу в мусорку выбрасывать!», на что Арсений сказал, что он ни с кем никогда и не сбегался, так что имеет моральное право выкидывать носки с дырками. Антон слушал так внимательно, что почти физически чувствовал, как его уши вырастали до размеров органов слуха слонёнка Дамбо. Но Сергей Андреевич отвлёк его разговором о студенте, который писал диплом о связи исторической реконструкции и преступлениях с расчленением тел, поэтому Антон так и не разобрался, что ещё сказала Татьяна Арсеньевна своему сыну. Зато сказала ему, отловив его в коридоре после похода в туалет. — Антошенька, — тихо заговорила Татьяна Арсеньевна, поманив его на кухню. — Прошу прощения заранее, потому что не моё, конечно, дело, — она усмехнулась и покачала головой. — Нехорошо так говорить, будто это даёт индульгенцию на влезание в это самое дело. — Да ну что вы, Татьяна Арсеньевна, вам можно. — Я хотела сказать, что я Арсения давно таким не видела с другими людьми. Он у нас мальчик… закрытый, потому что очень ранимый на самом-то деле. И если вы… — она сняла очки и начала складывать и раскладывать дужки. Это что, этот самый разговор, подумал Антон. Мама Арсения Сергеевича что, знает? — Ох, как неудобно, нам-то и сын родной не рассказал, а я от вас требую откровенности, — она вздохнула. — Татьяна Арсеньевна, я, наверное, могу вас неправильно понять, — решил помочь ей Антон. Ему-то терять было нечего — ну выгонят и откажут в доступе в профессорский дом, подумаешь. — Но если вы — чисто гипотетически! — хотите спросить о том, есть ли у кого-нибудь чувства к кое-кому другому, чисто гипотетические, конечно! То я вам скажу, что они есть. Если вы, конечно, об этом спрашиваете. — А — чисто гипотетически! — Татьяна Арсеньевна не поднимала на него глаз, но Антон видел, что она улыбалась. — Эти чувства, они из разряда как сейчас у молодёжи принято, встретились пару раз и разошлись? Господи блядь, ёбаные Поповы, подумал Шастун. — В этой полностью вымышленной и оторванной от реальности ситуации я бы предположил, что пока сказать сложно, но носки я бы не выкидывал, а попытался зашить. Татьяна Арсеньевна подняла, наконец, на него озадаченный взгляд, чуть нахмурилась и вдруг звонко рассмеялась. — Такой вы хороший, Антон, — сказала она, надела очки и сжала его предплечье. — Вы о магистратуре подумали? Мама ваша что сказала? * На этот раз Арсений Сергеевич не только не пытался отмазаться от провожания Антона, но ещё и нетерпеливо постукивал по своей ноге (и пару раз по Антоновой) ложкой для обуви, дожидаясь, пока Шастун оденется и попрощается с его родителями. — У меня кот некормленый, — сказал он, когда они вышли в парадную, оба с пакетами с оставшимся тортом, а Антон ещё и с фруктами. Арсений Сергеевич думал, что он идёт домой кормить кота. Антон уже знал, что он идёт к Арсению Сергеевичу домой. Арсений Сергеевич ещё не догадывался, наверное, но Антон был уверен почти на сто процентов. Из-за этого «почти» он шёл специально медленно, давая себе время, чтобы окончательно решиться, а Арсению Сергеевичу — чтобы догадаться. И судя по тому, как его шаги тоже замедлялись, он начинал соображать. Было холодно — небольшой минус, — и к моменту, когда они подошли к парадной Арсения Сергеевича, Антон чувствовал себя относительно сбалансированным: замёрзло лицо и руки, но зато в грудной клетке жгло, поднимаясь к горлу. Возможно, он выдыхал вовсе не пар, а дым. Арсений Сергеевич остановился перед подъездной дверью, вытащил из кармана ключи, встряхнул их в руке и посмотрел на Антона. Ну, давай, подумал Антон. Хотите чай, кофе, покажу коллекцию обложек из-под классных журналов, предлагай скорее. — Хотите выпить чая? — спросил Арсений Сергеевич. — У меня настоящий китайский есть. Арсений Сергеевич мог пригласить его пить заварку из веника, Шастун бы согласился. — Угу, — кивнул Антон. Арсений Сергеевич жил на предпоследнем, пятом этаже, и квартира у него была ещё более устрашающая, чем у его родителей. Антону на секунду показалось, что он в какой-то квартире-музее писателя и сейчас на него из-за угла выскочит старушка-экскурсовод. Вместо старушки в тёмно-синий коридор с блестящим квадратным паркетом выплыл огромный белый кот. — О, мой хороший, — проворковал Арсений Сергеевич. — Вы разувайтесь, ванная там, — совсем не таким ласковым голосом бросил он Антону и снова вернулся к коту. — Сейчас я тебя покормлю, не переживай. Кот, судя по флегматичному выражению морды, не переживал. Он не спеша подошёл к Антону, довольно ощутимо боднул его в голень, понюхал и уселся рядом со снятыми ботинками. — Ты же не будешь в них ссать, — неуверенно сказал Антон. — Цинциннат никуда не ссыт! — крикнул с кухни Арсений Сергеевич. Судя по звукам, он действительно поставил чайник. Смешной. — Цин-цин-нат, — повторил Шастун, присел на корточки и протянул коту ладонь. Тот задумчиво её обнюхал. — Буду звать тебя Циня, ты достаточно настрадался. Кот ткнулся мордочкой в пальцы и всё-таки дал себя немного погладить, но уже через мгновение весь встопорщился и убежал в сторону, очевидно, кухни. Когда Антон вышел из ванной, Арсений Сергеевич появился в коридоре с двумя кружками. На одной было написано: «Арсению Сергеевичу Попову — 35!!!», а на другой было безобразно растянутое лицо Гудкова. — Крутые кружки, — сказал Антон. — Очень заземляют, — ответил Арсений и мотнул головой в сторону. — Пойдёмте. Гостиная у Арсения Сергеевича была всё так же похожа на квартиру-музей, но здесь уже было заметно, что в этом музее кто-то жил: тёмно-серые стены, светлый паркет, книжные шкафы, забитые не только книгами в старых и внушительных обложках, но ещё и более современными изданиями, чёрно-оранжевыми и мягкими, разноцветными и неформатными, и только от этого стало немножко легче. Вдоль одной из стен стоял огромный угловой диван, на котором уже устроился Цинциннат и валялись несколько пледов и подушек. Перед диваном лежал пушистый зелёный ковёр, и стоял деревянный кофейный столик, который, к удивлению Антона, был не прибран. Ещё одна кружка, явно подаренная детьми — с коллажем из фотографий класса незнакомых Антону детей и подписью «Любимый учитель!», две расползающиеся стопки тетрадей, цветные ручки, стикеры и кошачья игрушка с пёрышками. Арсений Сергеевич коленкой подвинул стопку тетрадей, отчего та совсем разъехалась, и поставил кружки на столик. — У вас интересно, — сказал Антон, рассматривая репродукцию смутно знакомой картины с танцующими красными инопланетянами. — Спасибо. Это бабушкина квартира, но я тут уже скоро как десять лет живу. — А Чак Паланик — это тоже бабушкино наследство? — спросил Шастун, подходя к резному книжному шкафу и осматривая полку. — Знаете шутку про «Намотал кишку на краник, Чак Паланик, Чак Паланик»? — Знаю, — усмехнулся Арсений Сергеевич, становясь рядом. — И это мои книги, хотя не сказать, что любимые. Хотите, дам вам что-нибудь почитать? — Давайте, только я не знаю, что мне понравится. — Ну, это зависит, — Арсений подошёл вплотную к шкафу и, положив руки на бёдра, приподнялся на носочки, рассматривая книжные корешки, — от того, что вам больше в детстве нравилось: муми-тролли или «Остров сокровищ»? Антон сделал пару тихих шагов и встал за спиной Арсения Сергеевича, так близко, что было видно нитку, торчащую из шва на его плече. — Я понятия не имею, кто такие муми-тролли, — негромко сказал он. — Что значит, — Арсений резко развернулся и ойкнул. — Что значит, вы понятия не имеете, кто такие муми-тролли? Глаза у него стали тёмные и внимательные, и опять — Антон специально смотрел секунд тридцать, не отрываясь, — опять он перестал моргать, будто если моргнёт, то всё исчезнет. — Ну это… бегемоты такие? — пробормотал Шастун и посмотрел на губы Арсения Сергеевича. — Они не бегемоты, — хрипловато ответил Арсений. — Они тролли. — Но похожи на бегемотов, — уточнил Антон, медленно поднял руку и опустил её на дверцу шкафа за затылком Арсения Сергеевича. И наклонился ещё чуть ближе. Глаза у Арсения были такими, будто он ими сейчас Антона сожрёт. — Но не бегемоты, — повторил Арсений Сергеевич и аккуратно положил ладонь ему на шею и погладил большим пальцем кадык. От этой осторожной ласки у Антона перехватило дыхание. Кто тут кого ещё сожрёт сейчас. — Это как я бы нарисовал собаку и сказал, что это не собака, а волшебный грибочек, — Шастун коснулся носом кончика носа Арсения, и тот, наконец, моргнул. — Какой ещё волшебный грибочек, Антон Андреевич, — прошептал Арсений. — Вы меня целовать собираетесь или нет? — Собираюсь, — ответил Антон, и окончание затерялось в полушёпоте, потому что он мягко прикоснулся губами к губам Арсения Сергеевича. Он не спешил: Арсений, возможно, не моргал, потому что боялся, что всё исчезнет, а Антон не спешил, потому что не хотел, чтобы поцелуй кончался, и боялся, что это произойдёт слишком быстро. Он провёл губами по линии губ Арсения, поцеловал в уголок рта, который тут же отзывчиво дёрнулся — то ли от нервов, то ли в ответной улыбке. Положил ладонь на щёку, огладил пальцами ухо и заправил за него прядки волос. Снова скользнул по губам, на этот раз прихватывая нижнюю. Аккуратно, на пробу, лизнул её языком. Арсений Сергеевич под его рукой судорожно вздохнул и явно собрался куда-то утечь, поэтому Антон отпустил его лицо и подхватил под талию, одновременно прижимая ближе к себе и впечатывая в книжный шкаф. Обложки книжек глухо стукнули друг о друга. Арсений вцепился пальцами в ткань свитера на его спине и открыл рот. Антон понял свою ошибку в ту же секунду, как скользнул в этот невозможный горячий рот языком: он не хотел, чтобы поцелуй кончался из романтических соображений и в поиске приятных ощущений, а теперь было кристально ясно — закончится поцелуй, закончится и сам Шастун. Арсений Сергеевич промычал что-то довольное, наклонил голову, углубляя поцелуй, и просунул колено между ног Антона. Это что это, блядь, такое, жалобно подумал Антон. За секунду из нежного и романтичного поцелуй превратился в жаркий и требовательный, а Арсений Сергеевич — из завуча в просто какой-то кошмар из лучших фантазий Шастуна. Он посасывал его язык и прикусывал губы, он постанывал и ёрзал, и худи у него задралось не из-за того, что Антон себе много позволял, а из-за того, что Арсений тёрся всем телом об его торс. Когда рука Шастуна коснулась горячего бока, мазанув пальцами по рёбрам, в его и без того уже звеняще пустой голове что-то совсем сломалось, и он ещё сильнее вжал Арсения Сергеевича в книжный шкаф и, оторвавшись от его губ, начал вылизывать шею. Арсений Сергеевич издал какой-то жалобный звук и впечатался затылком в полку. Сверху на них упала довольно тяжёлая книга. Антон отодвинулся, вздохнул, увидел, как на влажной коже шеи тут же появились мурашки, и поднял голову. Арсений Сергеевич скосил глаза на пол, где, очевидно, лежала упавшая книжка, и сказал: — О, муми-тролли.