Салем

September, 1692

Когда Томас открыл глаза, он совершенно не понял, где находится. Его тело терзала мучительная боль. Ощущение было такое, словно сотни крошечных, но беспощадных паразитов медленно курсируют по его венам скользкими лапками и неторопливо жуют, смакуя, его плоть. Обессиленный хрип вырвался из иссохшего горла, внутри которого сидела подавляющая разум тошнота. Поначалу перед своими глазами Томас видел только серо-бурые пятна и суровый настил неосязаемой бледной дымки. Его толком и не существовало: Том с трудом осознавал, кем он был до нынешнего момента, и кто он есть сейчас. Он не мог отыскать себя, скитаясь по туманному бессознательному миру. Слабые отголоски рассудка, откуда-то издалека, из недоступных глубин сознания, пытались докричаться до него. Экстренно сигнализировали о том, что он должен прийти в себя, поскольку с ним происходит нечто страшное. Сложно было хотя бы приблизительно отмерить, сколько времени он провёл в температурной лихорадке, зловеще скрывающей его собственный разум от него самого. Сложно было определить и тот момент, когда он чётко увидел перед собой тускло освещённый сырой подвал. Томас не знал, кто он такой и не помнил своей жизни, которая привела его сюда. Не знал, что это за угрюмое место и как выглядит мир за его стенами. Но знал, что он существует и знал, что должен иметь хоть какое-нибудь прошлое, которое хотя бы частично могло бы объяснить, почему он очнулся здесь. Удручённый, подавленный и напуганный, его мозг послал телу сигнал подняться с промозглых сырых камней, на которых оно валялось выжатой тряпкой. Приподнявшись, Томас уловил слухом отчётливый лязг холодного металла. Поначалу ему было непонятно, откуда взялся этот кислый звон. Но когда глаза привыкли к темноте, он понял, что прикован суровой цепью к каменной стене. Голова закружилась, и рассудок на миг помутнел. По тесному сумрачному подвалу промчалось эхо обезумевшего от боли вопля. Внутри словно догорел подожжённый фитиль и разорвал собою убойную пороховую бомбу, всё тело прорезала нечеловеческая боль. Томаса накрыло странное, неизвестное чувство. Нутром он ощущал, что в нём проснулась ненасытная жажда, неистребимый голод. Только он скрёб не где-то в желудке, а внутри всего тела. Штормовые волны безумия и измученного рассудка резко сменяли друг друга. В одну секунду он переставал быть человеком и начинал вопить от боли, за счёт которой чудовище, сидящее внутри, требовало немедленно насытиться кровью. В другую — адская боль утихала, а в голову возвращался испуганный растерянный Томас, который отчаянно пытался вспомнить, как оказался в этой мучительной ситуации. Он долго боролся с собой, чтобы вскрыть запертый сундучок с воспоминаниями. Они нахлынули резко, и Томас с ужасом осознал сразу всё, что прежде было для него неразрешимой загадкой. Незадолго до того, как попасть в плен, Томас вынужден был стать ярым противником жестоких инквизиций, проводимых его отцом. Томас публично бросил вызов его авторитету, упрекнув отца в том, что он лишь бездумно разжигает ненужную панику среди жителей Салема. Томас даже не подозревал, что акт его неповиновения привлёк внимание злобных созданий ночи, но стоило солнцу завалиться за горизонт, как перед ним вырос холодный строгий мужчина с беспощадными глазами. Тогда Томас подумал, будто… Очередная вспышка страданий пронзила его тело, заставив кричать и биться в конвульсиях от нечеловеческой жажды. В глазах потемнело. — Любопытно, как сын преподобного угодил в такую передрягу, — бесстрастно усмехнулся холодный, угрюмый голос. — Как думаете, какое наказание для Вас выберут? — Это неважно, — мрачно ответил Томас, не глядя на устрашающего незнакомца. Судя по его наблюдениям, тот был неместный. Тому даже показалось, будто в его речи временами проскальзывал британский акцент, и это вполне звучало как повод зацепиться за неважную мелочь. — Вы приехали из Англии, месье? Вас так сильно прельщает глумиться над американцами? — Вынужден признать, вы слегка диковаты, но меня подкупает ваше упорство, — сказал он с лёгкой усмешкой, нарочито неоднозначно высказавшись; так, чтобы было неясно, адресовано это американцам в целом или отдельно Томасу. — Быть может, я неудачно выразился. Но я не преследовал цели насмехаться над Вами. — Тогда чего ради Вы здесь стоите? — Томас поднял на него враждебный взгляд из тени деревянной крыши, и чуть поёрзал на накиданном в уличную темницу сене. Для него было позором оказаться здесь. Обыкновенно преступников запирали в эту тесную клетку, страшно напоминающую хлев для скота, чтобы любой прохожий на площади мог порадовать себя издёвкой над заключённым, пока тот дожидается суда. Томас в основном успел столкнуться лишь с сочувствием, но и бесстыдной иронии услышал предостаточно, чтобы одичать и обозлиться на всякого, кто решал постоять рядом и посмотреть на него. Мало того, что единственным утешением в заточении было наблюдение за проезжающими мимо повозками, к ночи здесь становилось очень холодно. Томасу никто не приносил еды, ему было нечем укрыться, чтобы не окоченеть. В такой обстановке оставаться спокойным было тяжело. — Я и двое моих компаньонов приехали из Бостона, дабы положить конец инквизициям. Видите ли, Салем ныне славится в больших городах небылицами о всякой чертовщине, — сухо заговорил мужчина, поправляя солидные запонки на пиджаке. — Ваш отец руководит инквизициями, верно? Сыновья с отцами часто сталкиваются с разногласиями, однако, право, никто не ожидал, что Вы столь бурно выскажете свою точку зрения. — Там была моя невеста, — почти беззвучно объяснил Томас, но мужчина его прекрасно расслышал. — Я уверен, что эти девушки не могут быть ведьмами. Однако, их, всех до одной, повесили. Он обещает, что это только начало. — Так значит, вы с ней были помолвлены? — с сочувствием спросил мужчина. — Да. Были… — горько ответил Томас, чувствуя, как глаза предательски наполняются слезами. Ему едва далась стойкость не выронить ни одну из них перед человеком, которого он увидел впервые. Да и что уж там — перед близкими рыдать было бы также постыдно. Но как пересилить себя и сдержать внутри такое горе? Он знал, что его возлюбленная мертва, и казалось, что его жизнь закончилась там же, на эшафоте, где в последний раз раздался стук сердца его невесты. Было невыносимо думать об этом снова и снова, представлять свою тоскливую жизнь без возможности взглянуть в глаза, которые вживляли воодушевление и уверенность в светлом будущем. Для двадцатилетнего юноши это было настоящей трагедией, достойной грешной мысли о самоубийстве. Он даже не мог представить себе что-нибудь, что могло бы ранить его сильнее, чем это событие. Много ли кому доставалась честь пойти под венец с родственной душой? Томас прекрасно знал, что у супругов принято ненавидеть друг друга. Он был в шаге от того, чтобы избежать этой участи. А теперь ему необходимо было не только жениться на той, по которой сердце не трепещет, но и сделать это, тесня внутри воспоминания о помолвке с погибшей возлюбленной. Это заставляло Томаса чувствовать ненависть к отцу. Этот человек дал ему жизнь, но он же сумел сделать так, чтобы эта жизнь не казалась ценным подарком. — Тогда, верно, Вы желаете положить конец этой несправедливости и отомстить? — ненавязчиво натолкнул незнакомец, вытаскивая Томми из омута губительных мыслей. — Положить конец… Но не мстить, — упорно отказался Томас, покачав повешенной к земле головой. — Око за око, и весь мир ослепнет… Я лишь хочу, чтобы Салем стал прежним. Чтобы каждый мог ходить под солнцем, не опасаясь, что однажды утром тебя или твою невесту могут обвинить в несуществующем преступлении и отправить под жестокий суд. — Вы столь… Чисты и наивны, — с удивлением выкроил мужчина, не ожидав подобных суждений от человека, который осмелился порезать своего отца ножом. — Спешу заверить Вас, мой дорогой Томас, не всякой благой цели можно достигнуть, избегая жестоких жертв. Кто-то должен поплатиться за смерть Вашей невесты, не так ли? У вас двоих впереди была долгая, счастливая жизнь, но и Вас, и её лишили этого. Такое не прощается. — …К чему Вы клоните? — уколовшись о столь тоскливый пересказ собственной судьбы, Томас резко и подозрительно оглянулся на стоящего по ту сторону мужчину. Смесь страха и интереса подтолкнула Томаса вперёд, к решётке. Казалось, он мечется меж двух огней. Одна мысль велела ему не вести таких неверных диалогов, другая заставляла оживиться и выслушать незнакомца, который явно спешил что-то ему предложить. Увидеть, какая из двух незримых чаш весов пересилила Томаса, оказалось несложно, когда он подался вперёд и ухватился тонкими пальцами за холодные прутья, чтобы впервые за всё время разговора действительно внимательно посмотреть на незнакомца. Мужчина увидел, что в глазах юноши блеснуло живое любопытство. Он понимал, что сейчас Томас не так разгневан, как во время эпичного действа, развернувшегося во время суда. У него было время, чтобы эмоции утихли, сменившись усталостью. Но было, несомненно, приятно заметить, что Томми по-прежнему не отпустил мысль о необходимости изменить положение дел. Воспользовавшись его безукоризненным вниманием, стоило подобрать наиболее правильные слова. — Я способен высвободить Вас отсюда и даровать Вам силу, которая поможет отомстить обидчикам и завладеть их уважением, — старательно подкупал холодный незнакомец. — Я буду покровительствовать Вам, и Вы станете частью союза, который борется за справедливость. За жизни этих невинных девушек. Его слова норовили растекаться по ушам сладкой патокой. Казалось, мужчина приглашает Томаса присоединиться к отважным воинам, которые сражаются на стороне добра. Но что-то в этой пламенной речи вызвало ощутимое отторжение в душе Томаса, несмотря на убеждение в исключительно добрых помыслах. Он подспудно ощутил, что здесь присутствует некий подвох. Будто за томными речами скрывалось нечто совершенно им обратное. Такое, словно по правде его звали ступить на дорогу, выстланную кровью. Звали нырнуть в неизвестную пропасть вслед за размытыми, слепыми обещаниями чего-то сродного с жестоким, зловещим господством. — Не пугайтесь, Томас. Дайте мне Вашу руку, — мягко вымолвил мужчина, приблизившись к решётке вплотную. Очевидно, он ощутил, что Томаса охватили сомнения. — Вы совершите большую ошибку, отказавшись. Я предлагаю Вам стать частью власти и наказать всех виновных по заслугам. Разве это не то, что Вам необходимо? — Уходите, — промямлил Томас и с опаской попятился назад, пока его спина в упор не уткнулась в каменную стену. — Что бы Вы ни предлагали, я этого не желаю, и мне это не нужно. Я достаточно согрешил и более делать этого не намерен. Отправляйтесь искать себе союзников в иное место. Мужчина не собирался уходить без результатов. Кажется, он попытался уговорить Томаса ещё, по крайней мере, несколько раз, но, не добившись успеха, пошёл по иному пути. Последнее, что упомнил Томас перед тем, как провалиться в неведение, леденило душу сильнее всего. Мужчина с дьявольской лёгкостью поломал железные прутья и ступил дорогими туфлями на помятую солому, тем самым одолев барьер, разделявший их. Томас чертыхнулся прочь, надеясь ловко обойти его и убежать, но оказался загнан в угол. Затем незнакомец схватил его за плечи, без особенных усилий поднял с земли, будто тряпичную куклу, и сжал в своих руках. Когда ещё с минуту назад они были двумя собеседниками, разделёнными решёткой, в тот самый момент они превратились в матёрого охотника и в беспомощную жертву. В ночной тьме его глаза засверкали угрожающим алым цветом, кожа покрылась сетью чёрных вен, а изо рта выскочили острые клыки, которые точно вонзились в шею Томаса. Статный мужчина с приятной наружностью вдруг обернулся устрашающим чудовищем. Томас даже не успел осознать, как скоро его дипломатические уловки, не сработав, переменились на неестественную грубую силу. Очередное наваждение снесло с головы болезненные воспоминания. В короткие моменты власти рассудка и здравого смысла, продираясь сквозь навязчивые ощущения боли, Томас пытался отгадать, чего жаждет его нутро. И озарившие голову обрывки воспоминаний натолкнули его на правильную догадку. «Крови?» Его изломило изнутри от этой мысли. Каждая клеточка тела отозвалась на это дикое предположение, которое заставляло и дальше делать страшные открытия. «Меня похитил вампир» Томас заволновался гораздо сильнее. Одолевая адскую боль в костях и мышцах, он стал дёргать руками и ногами, пытаясь прощупать, насколько крепки цепи и есть ли у него вероятность их поломать. Прежде всего, он понял, что нынешние обстоятельства вытекают из его последних воспоминаний. Это значило, что Томасу сулит ещё одна встреча с этим неприятным мужчиной, который пил его кровь, и похоже, действительно похитил его из городской тюрьмы, чтобы замуровать в своей собственной. То, что Томас ещё жив, — как он рассуждал, — значило только одно. Он зачем-то нужен этому монстру и его таинственным подельникам, а это, в свою очередь, очень вероятно означает, что… «Я — вампир» Маленький мальчик по имени Томми молился чаще, чем играл в игрушки. Рождённый в семье пастора, он раньше других детей узнал, кто такой Бог и какое значение он имеет в человеческой жизни. Как же тяжко было принять, что нечистая сила не только успешно затесалась среди салемских пуритан, но и проникла в его душу, безвозвратно изуродовав её. Точно. Тогда, в тот злополучный вечер, Томас не мог взять в толк, чего желает этот незнакомец, заговоривший с ним. Появившийся в момент, когда уже село солнце, и весь город отправился спать. Но сейчас он понял: этот нечеловек предлагал ему добровольно подставить свою шею под поцелуй самого дьявола. И когда Томас, подсознательно почуяв что-то недоброе, отказался, его укусили против воли. Томас мучился и медленно осознавал, что причина тому — борьба его естественной человеческой природы, дарованной Господом, с некой тёмной сущностью, паразитом, пронизывающим его с головы до пят. Разум провалился. Жажда становилась крепче и с каждым новым приступом всё более свободно владела им. Безымянное чудовище подавляло Томаса Уильямса. Безымянное чудовище, которое совсем скоро станет носить громкое благородное имя Гейдж Арлен Кавелье.

Nowadays

Полная луна покровительски застыла в небе. Облака уважительно расступались перед ней, зная, что должны позволить Салему окунуться в лунное сияние. Когда часы готовились пробить полночь, из тени начали выходить оборотни. Для них эта ночь была чем-то большим, чем обычное небесное явление. Это была возможность выпустить на волю свою волчью сущность и объединиться с душами предков, почувствовав их благословение. Лес Салема ожил и превратился в убежище для волчьей стаи. Пушистые ветви деревьев, залитые блеском лунной тени, перекликались между собой сакральным шёпотом. Во мраке раздавался хруст веток. С гордой силой и должной грацией, массивные волчьи фигуры, чей мех блестел под сиянием луны, свободно бродили между стволов взрослых вязов и густой листвы. Протяжный вой доносился из глубины чащи. Стая, объединённая нерушимыми узами родства, взывала к духу общих предков. Среди горожан ходило множество жутковатых баек и примет, и одна из них гласила, что ступать в лесную чащу в полнолуние равноправно самоубийству. Горожане достаточно активно обсуждали любопытный факт, опровергать который было невозможно — в ночь полной луны лес, по непонятным причинам, полнился волками. Боясь оказаться в полной острых зубов пасти ночного хищника, люди справедливо сторонились этих мест, хотя, на самом деле, никто из оборотней не стал бы нападать на чудом забредшего в мрачную чащу человека. Тем временем, чуть поодаль, в скрытой от лишних глаз роще, собрались ведьмы Салема. Для них полная луна также имела огромное значение, поскольку её мощная энергия усиливала их способности и связывала их с высшими силами, направлявшими ведьминское ремесло. Окутанные тьмой, они проводили шабаш. Рощу наполнила атмосфера ожидания. Этой ночью они надеялись отыскать знак, который поможет определить самую могущественную колдунью среди них. Каждая ведьма представила свои знания и мастерство в сотворении зелий. От котла валил дым. Традиционно, на шабашах было принято варить зелья именно в большом чугунном котле, поставленном на огонь. Небо, покрытое сонной листвой, наблюдало за захватывающим зрелищем. Когда луна достигла зенита, Ковен погрузился в глубокую тишину. Только отголоски отдалённого волчьего воя беспокоили тёмную чащу. Ведьмы собрались вокруг костра, в который было вылито наполнявшее котёл варево. На миг затухнув, костёр вдруг заревел с новой силой. Ведьмы закрыли глаза, сосредоточив свою пульсирующую энергию подле огня. Без ведома колдуний к священной роще приблизилась одинокая волчья фигура с красной пометкой на лбу. То была аннатовая краска — традиционная метка индейцев, защищающая от злых чар и несчастий. Крупный буро-рыжий волк безмолвно притаился в кустах, его яркие золотые глаза светились в ночи и внимательно наблюдали за шабашем. Напряжение в роще стало ощутимым, поскольку ведьмы ждали знака. Внезапно лунный блеск усилился, бросив потусторонний свет на одинокую молодую ведьму. Духи сказали своё слово — была избрана самая могущественная ведьма среди всех ныне живущих. Гвинерва Берк осторожно приоткрыла глаза, стараясь не разорвать магическую связь и не спугнуть энергию, окружившую место шабаша. Её разум навязчиво потеснил разум Бретты. «Я так и знала. Сибли. Мы должны что-то сделать с этим» — раздалось в мыслях у Бретты чужим голосом. Ещё до начала шабаша, до наступления темноты, они провели обряд ментального объединения, чтобы иметь возможность связываться друг с другом, не подавая никому видимых признаков этого. Идея принадлежала Гвинерве, поскольку она очень эгоистично опасалась того, что новая избранница лукавого не придётся ей по вкусу. «Быть может, нам всё-таки не стоит перечить голосу самого дьявола?» — ответила ей Бретта. Её губы с сомнением сморщились, но этого никто не увидел, поскольку каждая ведьма находилась в прострации. «Мы не можем допустить этого, Бретта. Он выбрал самую сильную, но не самую удобную для Ковена. Она ведь нас всех по миру пустит. Подумай о том, какой судьбы ты желаешь всем нам. И о том, что Моране это совершенно не нужно.» — вновь раздался голос Гвинервы. Её слова показались достаточно убедительными. Бретта, скрепя сердце, незаметно подбросила в костёр пучок шалфея, и тогда раздался торжественный голос Гвинервы. — Очнитесь ото сна, сёстры! Дух салемских лесов избрал новую властительницу Ковена! Всё также держась за руки, волшебницы лунной рощи синхронно открыли глаза и увидели, как хрупкую фигуру Мораны благоговейно обнимает магический луч света. Морана, заметив на себе блеск древней мудрости, излучающей необыкновенную силу, ошеломлённо вздохнула. И прежде, чем ведьмы, по общему наитию и единому импульсу, пустились в пляс, прославлять новую госпожу Самайн, луч нехотя перебежал на силуэт Гвинервы Берк. — Что это может значить? — воскликнула одна из ведьм. — Похоже, что… — Бретта вновь печально поджала губы, но нашла в себе смелость продолжить. — Дух салемского леса передумал. — Разве может он передумать? — послышалось с сомнением. — Что если он избрал сразу двух? — спросил кто-то. — Это была ошибка, — убеждённо заявила Морана и покачала головой. — Я не могла бы сгодиться на роль жрицы. Гвинерва готова к этому гораздо больше. — Да будет так! — воскликнула Бретта пламенно, и за ней тут же начали смиренно повторять. — Да будет так! В кустах послышался глухой шелест, но лязг юбилейных голосов и жаркие пляски вокруг костра не позволили ведьмам уловить этого таинственного шума. Вдали раздался вой, в котором буро-рыжий волк с пометкой шамана на лбу расслышал отчётливый зов. Близкие требовали, чтобы он возвратился к семье. Волк почти беззвучно заскулил, отягощённо поджал уши и неторопливой трусцой побрёл прочь. Он увидел всё, что должен был, и более его ничто не подстёгивало подсматривать за шабашем.

September, 1692

Вампиры, похитившие Томаса, держали его в глубинах своего подвала, медленно выжидая момента, когда тот очнётся. Они рассчитывали, что это случится в первые несколько дней, но Томас пролежал мёртвым практически неделю. Когда он пришёл в себя, ему пришлось провести взаперти ещё около суток, питая свою жажду, в то время как его человечность стремительно угасала и превращалась в ничто на фоне мучительного голода. Такие длительные пытки были уготованы ему не случайно. Лестат распорядился, чтобы к назначенному моменту в глазах Томаса не осталось ничего человеческого. Его медленно, но верно истязали, заставляя терпеть муки жажды крови и стонать от убивающей тело боли. Ещё немного, и новорожденный вампир погиб бы от голода. Его демоническая сила, требующая свежей крови, разорвала бы его на части, не отыскав успокоения. Но вот пробил роковой час, и Лестат де Шеврез, со зловещей ухмылкой на губах, приказал вывести Томаса наверх, в городскую церковь, под которой они прятали его всё это время. Хотя Томас всё ещё был скован цепями, его переполняла смесь страха и предвкушения. Он знал, что его должны наконец опоить кровью, и это событие было долгожданным. За прошедшие сутки он совсем лишился прежнего сознания. Его речь стала сухой и бессвязной, а все мысли были наполнены внутренним требованием утолить мучительную жажду. Подвалы церкви некогда были затоплены и заброшены, а потому горожане, во главе с Ричардом Уильямсом, бросившие все силы на поиски пропавшего Томаса, не догадались заглянуть туда. Лестат считал сию ситуацию достаточно ироничной: каждый день минувшей недели Ричард Уильямс проводил в слепых молитвах Господу, не догадываясь, что его пропавший сын находится так близко. Прямо под его ногами, под полом, на котором он стоит, умоляя Бога помочь ему отыскать своего наследника. Раннее утро едва заметно осветило пасмурное небо. К осени солнце стало редким гостем, да и время было слишком раннее, чтобы свет окончательно выгнал ночь с синего небосвода. Из глубин узких улиц доносились первые звуки повседневной рутины; горожане начинали просыпаться и готовиться к новому дню. Преподобный оказался в числе тех, кто вставал раньше петухов, и сейчас он должен был направляться в церковь, чтобы подготовиться к утренней службе. — Так Вы опасаетесь, будто ведьмы способны уничтожить целый мир? — со смесью любопытства и иронии выспрашивал Ноэль, чинно вышагивая по площади в компании Ричарда Уильямса, идущего к церкви. — Быть может, Вам это слышится как сумасшествие, — усмехнулся преподобный Уильямс, поправляя полы своей скромной мантии. — Ваше право не доверять, но ежели Вы приехали погасить мои деяния, то у Вас будет время убедиться в том, что здесь взаправду властвует чёрная магия. — Я верю Вам, преподобный Уильямс, — бесстрастно поддержал Ноэль. — В прошлом мне приходилось встречаться с ведьмами. Вынужден признать, они чрезвычайно опасны. Ноэль на секунду погрузился в мысли, пропитанные неприятной сатирой. Сейчас от него требовалось поддерживать диалог ровно до тех пор, пока преподобный не окажется на пороге церкви. Но стоит заметить, Ноэль был честен, говоря с ним о ведьмах. Впрочем, будучи противником лжи, он не стал бы выдумывать ярких сказок. Его манера вести беседу была крайне осторожной, и нередко можно было заметить, как он избегает нежелательных моментов. В далёком прошлом ему действительно пришлось пережить очень болезненную встречу с ведьмами. Воспоминания об этом, похоже, странно будоражили его разум. Сейчас всё обстояло иначе. Направляясь в Салем со знанием, что ведьмы вновь возродились на этой земле, вампиры были неприятно встревожены и готовились к новой войне. Но эти ведьмы оказались гораздо слабее, чем ожидалось. Сегодняшние люди потонули в панике, но они даже представить себе не могли, насколько в сущности безобидны те ведьмы, которым удавалось держать весь Салем в страхе. Увидев картину событий, как она есть, вампиры сразу поняли, что у них есть все шансы овладеть властью. Всё, чего им бы хотелось — не чувствовать нужды находиться в бегах, не переживать о том, что ведьмы способны положить конец их неестественно длинным жизням. Для этого было необходимо возглавить новое общество, навести здесь свои порядки. И теперь, когда они были на пути к триумфу, преподобный с его строгими религиозными убеждениями и порядками, по которым жили все горожане, казался незначительным препятствием, которое можно очень легко обойти. — Я уверен, что пропажа Тома — их рук дело, — мрачно поделился преподобный Уильямс. — Я уже не питаю надежд обнаружить его живым. — Вы полагаете, что Ваш сын мёртв? — переспросил Ноэль сухо, растягивая время, которое требовалось, чтобы добраться до дверей церкви. — Я не сомневаюсь, что он стал жертвой этих сатанинских шлюх, — злобно прорычал Ричард, схватившись за бусы, на которых висел большой церковный крест. — Мне удалось выяснить, что в преддверии Самайна они проводят самый кровавый обряд в году. Для него требуются невинные жертвы. И поскольку ведьмы, как правило — женщины, сами по себе существа коварные и склонные к греху… Позвольте, ведь не просто так женщинам в руки не вверяют власть. Многие мужчины склонны говорить, будто женщины глупы как пень и абсолютно беспомощны, но это далеко не так. Им просто не дано признать, что женщины бывают гораздо умнее нас, мужчин, и потому, имея власть, становятся в разы опаснее. — К чему Вы клоните? — впрочем, мысленно согласившись с его точкой зрения, всё же спросил Ноэль. — К тому, что пощады нам не видать. Их выбор может коснуться кого угодно. Они вздумали мстить мне за то, что я пытаюсь им помешать, и потому отняли у меня единственного сына, — аккурат Ноэлю удалось заметить, как преподобный Уильямс вскипает от злости, беспомощно стараясь угомонить её приливы, чтобы оставаться спокойным. — Но смерть Томаса сделает меня лишь более безжалостным. Его жизнь только начиналась, и лишив его будущего, а меня — любимого ребёнка, они навлекли на себя страшную кару. Клянусь, мистер Кавелье. Ценой собственной жизни я излечу Салем от ведьминских чар. Пускай времени осталось не так уж много, если Вы поможете мне, а не помешаете, то у человечества ещё есть шансы предотвратить страшный обряд, к которому они готовятся. — Вы правы, однако… Разве не Вы готовы были даровать ему смертный приговор? — осторожно напомнил Ноэль, руководствуясь исходом недавней сцены. — Вы полагаете, будто я бы вздёрнул Томаса? — удивлённо уточнил преподобный Уильямс и с укором посмотрел на своего собеседника. — Мистер Кавелье, он молод и глуп, а потому имеет неусмиримый бурный нрав. Разумеется, я был зол, когда он посмел позорить меня перед всем городом… Однако, наказанием его детской шалости было провести сутки в темнице, и на рассвете его должны были выпустить. Я посчитал, что голод, холод и одиночество помогут ему осознать ошибки или хотя бы прочувствовать последствия необдуманных действий. Ежели бы я знал, что под покровом ночи его след простынет… Я желал только уберечь Томаса от чар этой злодейки, которая совсем запудрила его мозг с этой женитьбой, но он всё равно попался в их загребущие руки. — Спору нет, ведьмы — крайне опасные существа, — утвердительно произнёс Ноэль. — Но есть и некто более опасный, чем ведьмы. Вам об этом что-нибудь известно? — Вы имеете в виду самого дьявола? — спросил преподобный, но ответ получить не успел. К тому времени Ричард взялся за связку ключей, висевшую на поясе, и отпёр замок, закрывающий длинную деревянную дверь. Она со скрипом отстала от косяка, и двое мужчин нырнули в тёмное холодное помещение, пропахшее воском. Ричард собирался было приступить к обычным рутинным делам, но три силуэта на том конце зала заставили его замереть на месте и с подозрением прищуриться. — Кто здесь? — голос преподобного Уильямса эхом разлетелся по застеленному мраком залу. Не дождавшись ответа, он осторожно ступил по холодному каменному полу, бросив короткий взгляд на Ноэля, лицо которого не источало никаких эмоций. Стоило преподобному пройти несколько рядов с деревянными лавками, как близ трибуны, с разницей в секунд пять, зажглись три кандила. Поначалу преподобный оказался озадачен мыслью о неестественно быстром силуэте, одолевшем расстояние между подсвечниками с неподвластной человеку скоростью. Но как только глаза Ричарда увидели в посветлевшем помещении спутников Ноэля Кавелье, насильственно удерживающих Томаса, он обомлел. — Томми! — первостепенно выронил он из своего рта со смесью скорби и отцовской ласки, которой Томми почти никогда не приходилось видеть. Казалось, в последний раз отец звал его так не меньше пятнадцати лет назад. Ещё будучи ребёнком, он понимал, что отец требует от него преждевременного взросления, поскольку всякий раз, когда тот к нему обращался, его кликали Томасом или хотя бы Томом. Но не Томми. Слабый блеск надежды в глазах сменился гневом. Первая мысль о том, что де Шеврез и фон Лабарр могли бы вызволить Тома из плена ведьм, погибла довольно быстро. Будь они спасителями, а не мучителями, не пробрались бы тайком в запертую на ночь святыню пуританской общины и не удерживали бы его на цепях с обеих сторон. Вновь обретя пропавшего сына, которого мысленно он уже похоронил, Ричард готов был сражаться с теми, кто держал его в плену. Его вид, бледный и измотанный, грязный и неухоженный, говорил Ричарду о многом — первостепенно о том, что Томаса истязали пытками и заставляли страдать. — Доброе утро, преподобный Уильямс, — зловеще ухмыльнулся Лестат, смакуя имя пастора. — Надеюсь, вы соскучились по своему сыну? О, я уже предвкушаю трогательное воссоединение! — Томас! — преподобный ринулся к нему, одолевая стройные ряды с лавками, и казалось, его слух совсем не воспринял речей Лестата. — Лучше бы Вам стоять на месте, преподобный Уильямс, — угрожающе предупредил Гилберт и грубо дёрнул Томаса на себя, так плотно сжав ладонь на его бледной шее, что он обессиленно захрипел. — Вы ведь не хотите увидеть, как я сверну ему шею? Преподобный послушно замер, увидев, что Томми находится на волоске от смерти. У него не было иного выбора — он хотел бы сейчас же вызволить его, но понимал, что не успеет добраться до противников и одолеть их раньше, чем они причинят вред своему пленнику. — Что вы сделали с ним?! Однако, с этого расстояния он мог разглядеть пустые глаза Томаса, который рвано дёрнулся вперёд и утробно застонал, сражаясь с неизвестными внутренними муками. Звон ржавых цепей противным эхом разносился по священному залу, некогда полному божьего благословения. — Ваш сын — столь чудный юноша, — безумно усмехнулся Лестат, схватив Томаса за подбородок и тем заставив его податься к себе. — Храбрый, умный, недурно образован и воспитан. Он даже почти вёл себя хорошо, пока находился у нас. Я считаю, он достоин чести преумножить свои лучшие качества и запечатлеть их в чертогах вечности. — О чём Вы говорите? Отпустите моего сына, — Ричард смело сделал наступательный шаг вперёд, но далее почему-то не двинулся. — Скажите, что вам нужно взамен на его жизнь? — Не беспокойтесь, преподобный Уильямс. Томасу ничто не угрожает. И мы, конечно же, отпустим его, — затянул Лестат омерзительно вольготным тоном, элегантно зацепив пальцами на вид очень крепкие цепи, которыми был скован Том. Он ощутил своё видимое господство над ситуацией, над тем, кто управлял этим городом, и такое господство, видно, очень ему льстило. Он наслаждался этим моментом, не желая упускать ни единой возможности похвалиться и помучить заложников ситуации. — Плата за это будет совершенно небольшая, даже символическая. Нам нужно лишь несколько капель Вашей крови, преподобный Уильямс. — Моей крови?! — воскликнул Ричард ошеломлённо, смешавшись от безумия этой просьбы. Он хотел потратить ещё несколько мгновений на попытку осознать, в чём заключается польза такой жертвы. Но у него не было времени думать, это он понял, когда Томас в очередной раз предпринял попытку вырваться и оказался схвачен Гилбертом фон Лабарром, который грубо заткнул ему рот своей массивной ладонью. Том брыкался в его руках как бабочка, запертая в банке, и это жестокое зрелище заставляло отцовское сердце обливаться кровью. Он не знал, что нужно этим бездушным созданиям, но глядя на то, как они самозабвенно измываются над своим измученным пленником, Ричард не хотел ждать, пока они навредят ему ещё больше. — Вашей крови, — повторил Лестат звеняще. — Ноэль, одолжишь господину Уильямсу кинжал? Преподобный Уильямс резко обернулся на Ноэля, о присутствии которого совсем позабыл. Увидев в его руке протянутый кинжал, Ричард враждебно зашипел. — Разумеется, Вы с ними заодно. Вашей целью было заманить меня сюда, так ведь? Ноэль, кажется, не собирался ничего отвечать. Холодный, отстранённый и невозмутимый, он упорно молчал, держал в протянутой руке точёное лезвие и выжидающе смотрел на Уильямса. Под гнётом отчаявшегося сознания, рука его потянулась навстречу предложенному кинжалу, оставив идею спорить и выявлять предателя. — Нет! — оглушительно раздалось вдруг в тот момент, когда преподобный готов был взяться за ручку ножа. Голос Томаса заставил Ричарда молниеносно обернуться и увидеть его, измождённого, с дикими от страха глазами. Гилберт старался помешать ему говорить, однако, несколько мгновений Томасу удавалось увернуться, и за это время он успел быстро и скомкано, но сообщить отцу что-то важное. — Они превратили меня в монстра, и мне больше нет спасения, кроме смерти! Это ловушка, отец, прошу, не жертвуй собой, уходи!.. — Томас будто желал сказать что-то ещё, но Гилберт вновь заткнул его рот, подавляя всякие попытки неповиноваться. — Монстр? О чём ты говоришь, Томас?! — Ричард, охваченный пламенем гнева, одернул руку от ножа и посмотрел на Ноэля. — Что здесь происходит?! — Я имел в виду не дьявола. — заговорил Ноэль, вдруг отвечая на вопрос, загасший возле дверей церкви. Ошарашенный, Ричард вмиг растерялся, и одной лишь секунды его смятения хватило, чтобы Ноэль ловко вцепился в него со спины и поднёс к его шее острое лезвие. Он точно знал, что должен был делать, когда Томас стал угрозой для их плана. — Вы были близки, преподобный Уильямс, — процедил Ноэль в его ухо совершенно бесцветно, без всякого упоения, с которым над несчастными жертвами, попавшими в ловушку, глумились Лестат и Гилберт. Ноэль не наслаждался этим, он просто делал то, что ему было велено. — Здесь, в плотском мире, мы представляем его интересы. Точно также, как и ведьмы. — Нечестивые чудовища! — зарычал Ричард, отчаянно пытаясь выпутаться из прочной как сама смерть хватки. — Мы предпочитаем звать себя вампирами, — приторно ухмыльнулся Лестат и вновь схватил Тома за подбородок, чтобы посмотреть в его подавленные страхом глаза. — Запомни, Томас. Мы предпочитаем звать себя вампирами. — Я не желаю этого делать, — решительно возразил Томас, подтапливаемый своей голодной ненавистью. — Я ни за что не стану одним из вас, не подчинюсь вам и не буду с вами заодно! — Не станешь одним из нас? — гордо усмехнулся Лестат, похоже, сильно оскорбившись. — Какова жалость! Ты уже один нас, дорогуша. И будешь вынужден с этим примириться, желаешь того или нет. Я даже готов помочь тебе, Томас. Сопротивление Томаса умудрилось одновременно и позабавить, и разозлить де Шевреза, что стало видно по его яростным глазам и кривой, дрожащей усмешке. Он чувствовал, что долгожданное шоу вот-вот наступит, а потому удержал ладонь в паре мгновений от того, чтобы ударить Томаса по лицу. — Ноэль! — суровый и неожиданно серьёзный, окликнул Лестат. — Пора бы показать бедному Томми, что он не в силах отрицать свою новую природу. — Я вижу, что Вы бесконечно любите Томаса, — почти беззвучно заговорил Ноэль, направляя свои благочестивые речи в ухо Ричарда. — Обещаю, преподобный Уильямс, после того, как Вас не станет, я позабочусь о нём так, как должно, и никогда не оставлю его в опасности. — Сгинь, дьявольское отродье… — прошептал Ричард, постепенно ослабевающий от своих бесполезных попыток противиться. Он счёл слова Ноэля высокомерными, ему и представить было дурно, чтобы у Томаса появился новый отец, да ещё и какой… — Я понимаю Вашу злость, — спокойно ответил Ноэль, не отреагировав на грязные оскорбления в свой адрес. — Мы всегда злимся, когда не можем повлиять на обстоятельства. Единственное, что Вам остаётся — достойно принять эту жертву во имя Томаса. Сейчас он умирает от первородного голода, и, поверьте, он навсегда останется благодарен Вам, если Вы позволите ему спастись. Разумеется, эти слова Ричард Уильямс тоже принял как наглую издёвку. Но правда была в том, что у него действительно не было никакой возможности изменить что-либо. Он был заперт в церкви с четырьмя вампирами, один из которых являлся его сыном. И никто не мог прийти ему на помощь. Ричард не ведал, как ему достигнуть равновесия со своим разумом, зная, что его родную кровь осквернили, что Том оказался совсем один, беспомощный, и попался в крепкие когти кровожадного порождения ночи. Глядя на Томаса, который, после всего, что ему пришлось вытерпеть, всё ещё оставался тем самым чистым, послушным природы Господа Томми, Ричард не мог испытывать к нему отвращения. Только любовь и глубокое сожаление с примесью чувства вины. Они так и не объяснились друг другу. Так и не достигли мира, не смогли вернуть потерянную семейную связь, которая начала стремительно угасать после того, как привезённая на торговом судне чума забрала жизни матери и младшей сестры Томаса. Ричард так и не смог донести до него, что казнью Офелии лишь желал позаботиться о нём, оградить его от опасности, которая всё равно его настигла. Если бы только Ричард знал. Если бы только мог предвидеть такой исход… Он подумал, что ни за что не позволил бы Томасу оставаться в этом гниющем месте. Он отослал бы его прочь из Салема, куда-нибудь в Джорджию или в Вирджинию, а того лучше — в Европу. Всё, лишь бы Томми никогда не знал этого ужаса, лишь бы худшими его юными воспоминаниями остались вспышки малярии и чумы. Ричард эгоистично жаждал, чтобы его наследник оставался подле него. Чтобы впитывал в себя непоколебимую веру и строгую приверженность религиозным принципам. Чтобы каждое воскресенье наблюдал за тем, как Ричард утешает ищущих духовного руководства горожан, собравшихся возле крепких стен церкви, и становился таким же. Голос Ричарда гремел, неся в себе бремя убеждения, когда он говорил о грехе, покаянии и спасении. Пуритане всегда внимательно слушали, а он чувствовал стук их сердец, требующих духовного очищения. Преподобный Уильямс был призван следить за тем, чтобы община жила в соответствии с доктриной, несущей в массы дисциплину, самообладание и трудолюбие. Церковь служила ядром общественной жизни любого народа и везде была едина. Однако, Ричард, не взирая на это, продолжал беспокоиться, что Томас, оказавшись без строгого, но благочестивого отцовского контроля, отобьётся от привитых с детства принципов своей веры, и по юной глупости с головой окунётся в греховные развлечения. Начнёт пьянствовать, играть в карты, посещать публичные дома — всё это сломило бы его будущее. Молодому поколению всегда было свойственно бросать вызов прочным устоям и традициям, добиваться большей свободы выражения мнений и меньшего порицания духовной распущенности. Редкий ропот инакомыслия не мог бы повредить целому обществу, но отдельному человеку, в чьей голове он зазвучал — да. И Ричард страшно боялся, что этим человеком станет Томас, потому отвергал всякие мысли о том, чтобы отправить его подальше от этого страшного города, потонувшего в отчаянии и страхе. Ричард хотел стать для сына маяком света в мире, окутанном тьмой. Он был уверен, что сияния его веры, огранённой суровой строгостью, хватит, чтобы Томаса не затащило во мрак. Было слишком поздно. Теперь можно было лишь смотреть на то, как Томми отчаянно борется со своей чудовищной природой, и жалеть об упущенных возможностях. Думать о том, что всяко лучше бы Томас забывался дешёвым пойлом и жрицами любви, чем находился сейчас здесь, прикованный к цепям порождениями зловещей ночи. Шея Ричарда приняла короткий надрез, сделанный ровно по вене. Тонкая струя крови спустилась под строгие чёрные одежды. Казалось, будто ничего критического не произошло, однако, секунды смиренно тикали, приближая момент, когда плотина рухнет под разрушительным давлением. Обострённые до предела, чувства новообращённого вампира с расстояния улавливали тонкий аромат свежей горячей крови, и его истерзанное от долгих пыток тело вдруг переполнилось нечеловеческой силой, которая поглотила его разум, стремясь утолить зов естественной потребности. Томас шипел и извивался, будто старался изгнать из себя нечистую силу. Это зрелище заставило Ричарда испытать смесь ужаса, страха и родительской боли. Он видел, что Томас борется не со сковывающими его цепями, а со своей новообретённой тёмной стороной. Он изо всех сил старался уничтожить в себе дикого хищника, которым руководили безжалостные инстинкты. Старался сделать всё возможное, чтобы против воли не навредить своему отцу. Гилберт нарочито неторопливо разыскивал по карманам изысканного костюма ключи, чтобы освободить Томаса от оков. Он прекрасно знал, что это не требовалось, и с большим удовольствием смаковал ожидание давно предрешённого момента. Сила человека, глубоко верующего в Бога, способна была одолеть многие невзгоды и оградить душу от многих опасностей. Справиться с грехом, имея крепкий внутренний стержень — это посильная задача. Но справиться с грехом, когда он пробрался в тело и разграбил святыню светлого сознания, сожранного паразитирующей сущностью… Томас больше не был человеком, а его тело теперь не являлось храмом. Принято считать первой жертвой вампира того человека, чьё тело он иссушил от крови. Но истинная первая жертва вампира — тот человек, который умирает в нём самом. Пожалуй, для Томаса это была самая тяжёлая схватка с самым упорным сопротивлением. Пока он сражался, рана в теле его отца продолжала медленно кровоточить, распуская по залам осквернённой церкви ясный дразнящий аромат крови, который всё сильнее подпитывал и обострял жажду Томаса. Голод нарастал с неизмеримой силой и оказался слишком велик, что помогло внутреннему монстру всё-таки подавить мятеж человеческого разума. Спустя несколько мучительных мгновений, сопротивление Томаса рухнуло под его тяжестью. У него не было ни единого шанса победить самого себя в этой кровожадной схватке. И когда вампир наконец одержал верх над обессилевшим человеком, когда ясные медовые глаза Томаса налились кровью, он бессознательно бросился вперёд, с легкостью разрывая прочные звенья цепей. Разрушительная сила только что родившегося вампира была способна безжалостно уничтожить любые преграды на пути к утолению жажды, стоило только этой силе выбраться на волю. Во взгляде Томаса больше не было самого Томаса. Ни слабости, ни боли, ни опустошения и отчаяния. Кажется, будто сейчас он вовсе не видел, что было у него перед глазами, его тело безвольной куклой следовало зовам инстинктов. Ноэль отступил, когда руки Томаса грубо рванули тело преподобного Уильямса на себя. Том жадно пристал губами к ране в шее отца и повалил его на пол своим напором. Острые клыки вонзились в его плоть, окрашиваясь в красный. Залы церкви услышали крики страданий и боли. Горячий вкус отцовской крови наполнил рот Томаса как горько-сладкое напоминание о жизни, которую он когда-то знал. Его окутала глубокая тьма, вытолкнувшая из души всё святое. Единственная городская церковь, непоколебимый символ общественной праведности и веры в свет, побеждающий грех любой силы, превратилась в колыбель для исчадия ада. Ноэль выглядел отстранённым, но не отводил взгляда от насыщающего своё внутреннее чудовище Томаса. Лестат и Гилберт открыто получали удовольствие от наблюдения за этой сценой. Им нравилось смотреть, как ещё совсем недавно непокорный Томми жадно глотал кровь, чавкая и причмокивая, безжалостно сжимая в тиски ослабевающее тело своего отца, который не переставал затмевать святость пропитанных молитвами помещений своими криками. Одичавший и ненасытный, Томас не оставил в глазах отца ни капли жизни. И когда его тело, бездыханное, осталось совсем без крови, Томас бессознательно отпихнул его в сторону как нечто, утратившее всякий смысл. Его жажда была непримирима. Измазывая руки в запачкавшей пол крови, Томас жадно облизывал пальцы, желая только того, чтобы голод наконец-то отступил. — Ноэль, — строго окликнул Лестат, с трудом оторвавшись от радующего глаз зрелища. — Твоё дитя не насытилось. Полагаю, тебе стоит позаботиться о том, чтобы это исправить. Предоставь ему другой сосуд с кровью. Если понадобится, то два или три. Плевать, кто это будет, но когда Томас закончит завтракать, уведи его и прибери здесь. Теперь, когда преподобный Уильямс мёртв, нам нужно как можно скорее позаботиться о том, чтобы Томас был в состоянии выйти к людям. Иначе свободное место займёт кто-нибудь другой, и нам будет очень неудобно выдумывать, как неподозрительно обставить кончину ещё одного пастора. Пока Лестат распоряжался о воплощении намеченных планов, Томас, всё ещё голодный, но понемногу приходил в себя и начинал осознавать силу ужасного поступка, который сотворил. Он схватил бездыханного отца за руку, понадеявшись услышать его пульс и поверить, что не всё потеряно, но только убедился в обратном. Слёзы покатились по лицу, когда мозг осилил необратимость случившегося. — Нет… — прошептал Томас в отчаянии. — Я не мог… Не мог этого сделать… — Не стыдись себя, Томми, — издевательски протянул Лестат над самым его ухом, украшая лицо безумной улыбкой победителя. — Ты поступил правильно. Ты был зол на отца за то, что он проводил инквизиции, не так ли? Он ведь не ошибся, когда обвинил твою невесту в ведьмовстве; она действительно была ведьмой. Ты должен был отомстить ему. Ведь ты теперь один из нас, а мы с ведьмами заодно. Томас промолчал. Он лишь повесил голову, чувствуя горький привкус крови на губах. Его прошибло осознанием реального положения дел. Всё это время ведьмы не были выдумкой, а его отец не был выжившим из ума деспотом, беспочвенно вешающим бедных женщин, которые тоже, вопреки старым убеждениям Томаса, не были невинными. Собственными руками Томас уничтожил процветавшее благое дело отца и его бесстрашную душу. Вот, что нужно было вампирам. Заключившие союз с ведьмами, они намеревались устранить рычаги сопротивления со стороны людей и подавить их общество в войне церкви и нечисти. А Томас помог им и сделал победу человечества над нечистью невозможной, устранил того, кто мог ещё всё исправить и заставить этих тварей подавить свои злодеяния, отойдя во тьму. Убил единственного, кто действительно желал отгородить его от злых дел. — Ты был рождён, чтобы стать убийцей, — надавил Лестат, безжалостно терзая без того раненную душу Томаса. — Не отвергай свою сущность, не мучайся миражами, представляя себя светлым человеком. Тебе станет легко рушить чужие жизни, поли ты признаешь, что весь от головы до пят — кровожадное чудовище. Вампир. В этот момент сердце Томаса вдребезги разбилось. Отступая, слепое наваждение оставляло его лицом к лицу с призрачной реальностью нового существования. При тоскливом взгляде на обескровленный труп родного отца, он понял, что отныне и навсегда теперь привязан к миру нежити, ставший пленником собственной жажды крови. Там, в тени этого мира, он будет бороться со своим бессмертием, вечно преследуемый вкусом крови отца на губах.

Nowadays

Этой беспокойной ночью Гейдж посетил могилу отца, чтобы возложить к ней букет полевых цветов и обдумать все минувшие события. Исчезнув с общего праздника, вызванного казнью опасной преступницы, он ушёл в поле собирать сонные цветы. Закрывшиеся бутоны выглядели особенно тоскливо, но Гейдж всё равно положил собранный букет к подножию памятника.

«Ричард Харви Уильямс 1646-1692 Салем навеки благодарен Вам за веру и доблесть, и пусть Господь наградит Вашу светлую душу»

— Ты всегда говорил, что любой грешник способен искупить свою вину перед Господом, — Гейдж задумчиво склонился к безликому памятнику, зная, что где-то там, под землёй, дремлет скелет последнего члена его семьи. — Я не смею просить для себя прощения и стесняюсь смотреть в лица иконам. Элоиза никогда в своей жизни не бывала так жестока, как бывал я. Даже под сатанинским началом она была близка с ангелами и не боялась ходить в церковь по воскресеньям. Быть может, она заслужила, чтобы наверху ей простили её злую природу, которой она никогда не давала поблажек? Гейдж тихо вздохнул и опустился на холодную траву, прижавшись спиной к стволу величественной чёрной вишни, плодами которой обожали лакомиться черноклювые вороны. Его мучила тоска. После того, что произошло с Элоизой, он не мог угомонить в себе болезненных воспоминаний. Его руки вновь оказались испачканы в невинной крови, потому что того желал Лестат де Шеврез. В тот момент Гейдж оказался жертвой обстоятельств, но с того самого дня и по сегодняшний день ему казалось, будто он мог сделать больше, чем сделал. Будто у него была возможность не подчиниться своей тёмной природе и изменить ход неминуемых событий. А может, всё обернулось бы иначе, если бы он повёл себя более взросло и обдуманно в тот самый момент, когда решился прервать казнь Офелии и окропить эшафот кровью отца? Да, тогда он видел её, эту кровь, совсем иначе. Непримиримый и обиженный, он изнемогал от своего подросткового бунтарства, не ведая, какие последствия будут у него ошибок. Он считал, будто намного умнее всех взрослых и опытных людей. Будто видел и понимает в жизни гораздо больше. Прибывшие в Салем, вампиры заключили сделку с ведьмами. Сегодня они могли ходить под солнечным светом, защищённые зачарованными артефактами, именно из-за того, что тогда пообещали ведьмам своё покровительство в обмен на эту небольшую услугу. Они сразу наметили план действий, который состоял в захвате основной власти, руководящей народом в Салеме — в захвате церкви. Именно проповедник божий диктовал простым людям, как они должны жить, чтобы показывать Богу свою преданность. Преподобный Ричард Уильямс был самым первым авторитетом, люди были послушны его речей и беспрецедентно следовали за ним. Так уж сложилось, что Гейдж уродился его наследником. Понимая, что будет тяжкой задачей покорить своей воле взрослого мужчину, чей разум годами укреплял в себе стойкую веру и нерушимые принципы, они решили заполучить эту власть через его сына, который, того не ведая, сам прорекламировал себя перед приехавшими в город загадочными чужаками. Околдованный ведьмами, лекарь констатировал Ричарду Уильямсу естественную смерть, и после почётных похорон его место занял Томас. Вампиры считали это удачным ходом, поскольку Томас был хорошо знаком жителям Салема, они принимали его за своего, узнавали в нём покойного отца и готовы были следовать за ним. Стоя на плахе с обрубленной петлёй в руке, Томми вещал в толпу, что ведьм не существует. На каждой воскресной службе старательно убеждал пуритан в том, что они не должны быть помешаны на вымышленных оккультных сущностях. Всецело пользовался их слепой верой и авторитетной должностью пастора, чтобы вживить людям в головы то, что хотело видеть в них сообщество ведьм и вампиров. И ведь Томас Уильямс правда слепо верил в то, чем просвещал людей. Верил, что ведьмы выдуманы, а все жизненные трудности случайны и не имеют отношения к магии. Всё было бы гармонично, если бы только Томас Уильямс не погиб прежде, чем его назначили новым служителем пуританской церкви. Перед жителями Салема тогда уже стоял не Томас, а Гейдж. Дитя дьявола, держащее на изуродованном грехом лице маску ребёнка, поцелованного Богом. Его использовали как оружие, и каждый выстрел из этого оружия был сделан на поражение. Гейдж оказался неогранённым бриллиантом для тех, кто мог обуздать его дикую жажду, бурный характер и неположенную вампирам эмоциональность. Обратить кого-то в себе подобного для вампира было всё равно, что для человека родить ребёнка, и Ноэль действительно стал отцом. С Гейджем ему приходилось неприлично туго. Ни Лестат, обративший Ноэля, ни Гилберт, позднее обративший Фореста, никогда не имели со своими приемниками таких крупных проблем, какие Ноэль имел с Гейджем. Он неистово противился своей сущности, и притом поразительно часто оказывался подавлен ею. Гейджа всюду преследовало неукротимое чувство голода, которое превращало его в зверя. Грязные убийства, кровавые озёра и неоправданные риски. Стоило только оставить Гейджа без присмотра, как его приходилось разыскивать по кровавым следам. И Ноэль порой находил его с вырванным из груди жертвы человеческим сердцем, в слезах и в отчаянии. Его искренне изумляло то, как Гейдж наивно сочувствует тем, кого без надобности жестоко убил. Искренне изумляли нескончаемые муки совести, которые было невозможно заглушить. Молодые вампиры очень часто плохо справлялись с контролем своей новообретённой природы. Организм перестраивался, а вместе с ним менялись не только физиологические потребности, но и восприятие себя. Кто-то, как Гейдж, чисто физически не мог управиться со своей бешеной силой. Кто-то, как Форест, спешил слишком сильно гордиться своим превосходством и потому считал себя более важным, чем есть. Но, так или иначе, с возрастом всякий вампир привыкает к своему внутреннему демону и учится гармонично сочетать его с внутренним человеком. Всякий вампир, который заслуживает дожить до момента взросления и осознанности. Если бы Гейдж получил свою тёмную сущность сегодня, в нынешнем обществе, он бы очень скоро попрощался со своей головой и сгорел в ясном пламени. В те годы его спасли преимущественно ныне канувшие в лету устои. Америка сильно страдала на этапе своего формирования, колониальные периоды были окрашены неизвестными человечеству болезнями, гнетущим грузом рабства и постоянными межгосударственными склоками, вызывающими экономические упадки и нескончаемые делёжки территорий. Люди умирали как мухи, многие страшные преступления не замечались на фоне нетерпимости общества к менее важным вещам. Это была борьба за выживание, где каждый был сам за себя, но даже в таких условиях Ноэль не единожды слышал, что Гейдж приносит слишком много проблем и должен компенсировать это. Усложняло задачу Ноэля и то, что сам Гейдж никак не способствовал завоеванию милости от старших. Сегодня он больше склонялся к тому, что рад находиться в этом мире и благодарен Ноэлю за не прошедшие даром усилия. Но тогда Гейдж совершенно не берёг себя, и угрозы расправы были для него если не заманчивым предложением, то как минимум вариантом, вполне его устраивающим. Но Ноэль всё же смог совладать со своим проблемным отпрыском и вырастить из него достойного вампира, которого сегодня беспрекословно уважали в Салеме за стойкость, сдержанность и хладнокровие. Со временем и с большими усилиями, но Гейдж научился контролировать свою жажду, охотиться осторожно и находить свою меру, в которой пресыщение сочеталось с осознанием ценности человеческой жизни. Одомашнивая хищника внутри себя, Гейдж постепенно смирялся с новой реальностью и приспосабливался к ней. Переучивался чтить другие ценности, стараться на другое благо, и эти постулаты помогали ему, пока он изучал нового себя и развивал свои силы. Многое менялось, и если некоторые вещи Гейдж себе простить так и не смог, то он, по крайней мере, смог убедить себя, что заслуживает жизни и не является чем-то, что обязательно должно быть уничтожено. Наряду с проклятиями вечной жизни, он увидел её ощутимые преимущества. Начал ценить свою бесконечную молодость, устойчивость к болезням и ранениям. Научился спокойнее воспринимать чужое старение и чужую смерть. Отпускать что-то или кого-то, покидающего его. Понял, что вампиризм не мешает ему совершать добрые дела. Понял, что он даже даёт ему множество невероятно приятных преимуществ, которые помогают мириться с потерями. Когда он обучился одолевать свою жажду и утолять её без страшных последствий, ему стало заметно, что он может получить всё, о чём безрезультатно грезит общество. Выучить несколько языков, получить фундаментальные знания о многих областях науки, перечитать всевозможные книги или даже подарить вечную жизнь кому-то, кто ему особенно дорог. К тому же, далеко не все ведьмы мечтали о мировом господстве. И получив свой роковой изъян, Гейдж смог понять и их проклятие, вслед за чем решил, что они, ведьмы, также имеют право на существование. Воспоминания рассказали Гейджу, что ключевым моментом, когда он заинтересовался своими возможностями, стала случайность открыть в себе дар к гипнозу. Постепенно впуская тьму в свою душу, он должен был отпустить прежнее воспитание и смотреть на вещи по-новому. Поэтому в своём таланте он увидел интересную способность управлять людьми. Он много думал о том, связано ли это с его изначальным предназначением, для следования которому его тёмная сущность появилась на свет: было ли какое-то переплетение в открытом таланте к гипнозу с необходимостью регулярно промывать народу мозги от имени церкви. Ответа на этот вопрос Гейдж так и не нашёл, но, казалось, не было никакого предела в развитии вампирических способностей. Пока Гейдж учился правильно понимать и утолять свою жажду, он открыл для себя необычную фишку с воздействиями ядов, которые впрыскивались в кровь жертвы через клыки. Совершая приём пищи и рождение нового вампира одним и тем же способом, физиологически вампиры могли разделять этот процесс; в первом случае из тела высасывалась кровь, а во втором случае, к этому действию добавлялось впрыскивание яда. Эта фундаментальная основа вампирской природы натолкнула Гейджа на эксперименты, и он обнаружил, что в теле вампира есть не только яд, от которого человека можно заразить вампиризмом, но и другие полезные яды. У него сформировались определённые пищевые привычки. Так, он предпочитал пить исключительно кровь девушек, потому что, если его жертвой оказывался мужчина, его поражали неприятные воспоминания, связанные со смертью отца. Вместе с тем Гейдж понимал, что ему в любом случае не нравится слушать крики страдающих людей, чью кровь он пьёт, и замечал, глядя на других вампиров, что это далеко не всегда сопровождает процесс приёма пищи. Как уменьшить страдания своих жертв, он не знал. Первой идеей было совмещать приёмы пищи с актом соития. Гейдж полагал, что может как-то компенсировать боль этих девушек, если пока он будет пить их кровь, они будут получать удовольствие. Это не очень-то помогло. Сегодня он уже по привычке вонзал клыки в шеи девушек, прижимая их, стонущих от удовольствия, лицом к постели, хотя и умел обезболить их иначе. Действительно, Ноэль позволил ему убедиться в своих предположениях: вампир мог всячески влиять на восприятие человеческого тела при помощи ядов. Он рассказал Гейджу про возможность парализовать добычу, чтобы лишить ту сознания на время акта донорства. Таким образом, она переставала сопротивляться и после случившегося теряла из памяти фрагмент встречи с вампиром. Однако, Гейджу больше по душе оказалось впрыскивать в организм своей жертве гормоны радости — этому он научился сам, когда в качестве эксперимента попытался заменить парализующий яд на нечто напоминающее наркотик. После она, так или иначе, забывала о том, что симпатичный молодой человек, забравший её ночью пятницы из клуба, оказался потусторонней нечистью и полакомился её кровью. Зато помнила о восхитительной эйфории, в которой пребывала, находясь с ним в одной постели, и Гейджа это устраивало. Ему нравилось, что он может использовать свою демоническую сущность, чтобы доставлять кому-то удовольствие. Нравилось, что он способен отплатить за оказанную услугу и дать что-то взамен, забрав чужую кровь. Именно поэтому, когда стало так популярно использование донорской крови, Гейдж продолжил отдавать предпочтение свиданиям и охоте, в самом непривычном её проявлении. Так уж получилось, что он был единственным в своём роде вампиром, который решил подумать о том, чтобы сделать процесс приятным для отдающей стороны. Он совсем не такой ледяной и жестокий, каким его привычно было видеть чужому взгляду. Его сердце пылало жарче солнца, и в сердце этом никак не выгорали осколки совести за каждый несправедливый поступок, совершенный по долгу крови перед своими создателями. «Жизнь или просто существование?» — постоянно терзался Гейдж, окунаясь в тёмные туманы своего прошлого. Ему было тяжело принимать, что он беспрекословно являлся тем, кого из него сделали. В том Гейдже, который был широко известен и всеми уважался, не было практически ничего из того, что представляло его самого наяву. Это был искусственно возведённый мираж, возведённый не его руками. Ему не хотелось даже казаться таким, каким он выглядел и, возможно, против своей воли являлся. «Но каким я являюсь?» — не мог растолковать Гейдж. Его настолько сильно задавили, настолько изуродовали и перекроили, что он сам себя не знал. Ему привычно было делать то, что сказано, потому что он не знал иной жизни и не знал, как может существовать в этом мире иначе. Как может диктовать свои правила и слушать своё сердце. Да и потом, его сердце давно молчало — слишком часто его заставляли заткнуться.

*

«Мисс Сибли, надеюсь, Вы ещё не облачены в пижаму и не видите десятый сон. Я хотел бы поговорить с Вами как можно скорее. Если это возможно, сообщите мне.» — сообщение от Эрина, которое связало мысли Мораны смесью любопытства и неприятного предвкушения. Шабаш был окончен, и она взаправду собиралась отправляться спать. Но затея эта была настолько не воплощена в жизнь, что Морана всё ещё находилась в лесной чаще под открытым ночным небом. «Доброй ночи, мистер Каомханах. Устроит ли Вас поляна у истоков Форест-Ривер?» — напечатала ему Морана и почти моментально получила положительный ответ. Ускользнуть было несложно. Ей всего-то стоило сообщить, что она желает прогуляться, пока ветвей леса не коснулся рассвет. Как любая потомственная ведьма, она знала местные леса хорошо и прекрасно понимала, где находится. Тому покровительствовала и память, позволившая выучить лесистую местность, и мистическое чувство интуиции, незримое присутствие высшей силы, которая не позволила бы своему дитя заблудиться. Наверняка, Эрин знал этот лес ничуть не хуже. Наверное, — подумалось Моране, — он ориентировался здесь даже получше. Во всяком случае, его ответ означал, что он понял назначенное место встречи. Эрин вышел к ней в непривычном наряде. Прежде они встречались в официальных обстоятельствах, которые требовали от шамана соблюдения общепринятого в человеческом обществе дресс-кода. Сейчас, сегодня, в лесу, в ночь полнолуния, он предстал перед Мораной совсем иным. Накидка из медвежьей шкуры блестела под внимательным взглядом луны, служа своему хозяину символом силы и связи с миром природы. Оголённые участки тела были изрисованы неизвестными Моране символами, которые легли на кожу аннатовой краской. Традиционная шапка из рыжих перьев символизировала духовную связь шамана с богами, а амулеты, висящие на нём браслетами и бусами, только укрепляли это. — Доброй ночи, Морана. — начал Эрин, решив прервать акт бесстыдного разглядывания со стороны юной ведьмы. — Доброй, Эрин, — брякнула Морана почти неосознанно и лишь после окончательно пришла в себя. — Простите мне моё любопытство, я никогда раньше видела, какими оборотни встречают полнолуние. — Не беспокойтесь об этом. Я вижу, Вы тоже сегодня подготовились к торжеству. — осторожно улыбнулся Эрин, в отместку позволив себе изучить глазами одеяния Мораны. На ней было лёгкое воздушное платье из белой ткани. Оно было настолько длинным, что подол запачкался в земле и траве. Эрин на миг вспомнил ненароком увиденное зрелище — когда Морана танцевала на шабаше, она задирала подол юбки руками и оголяла босые ноги, чтобы свободно переставлять ими в танце. Очевидно, воспитание Эрина заставляло его стыдить себя за то, что он на это смотрел, но и отвадить себя от этого ему было сложно. Её шёлковые волосы, в которые был вплетён цветочный венок, тоже заслуживали отдельной похвалы. В лунном блеске она была непозволительно красива, и Эрину нужно было одёрнуть себя, чтобы не погружаться в мысли об этом. Морана ему помогла. — О чём Вы хотели поговорить со мной? — спросила она, тем самым оживив его. — Выборы жрицы были сфальсифицированы. — немного рассеянный, прямо выложил Эрин. Надо сказать, он и до этого не готовил особых речей, но в его задумке было сообщить об этом помягче. — Откуда Вы… — Морана на секунду запнулась, и прежде, чем она озвучила свою мысль, Эрин смог прочесть её в обозлившихся глазах девушки. — Вы следили за шабашем, Эрин? — Как бы то прискорбно ни было, я действительно позволил себе совершить этот бесчестный поступок. — открыто признал Эрин. Он намеревался начать оправдываться, раненый укоризненным взором ведьмы, но сделать этого не успел. — Это возмутительно! — принялась ругаться Морана. — Вы понимаете, что могли всё испортить? Чужое присутствие рушит хрупкий энергетический баланс, который мы создаём вокруг себя с огромным усилием. Быть может, это и есть причина, по которой наша магия дала сбой?! — Нет, мисс Сибли. Причина, по которой ваша магия дала сбой — пучок шалфея, брошенный в ритуальный костёр одной из ведьм. — строго вымолвил Эрин, не желая выслушивать нравоучения от молодой девушки, которая почти годится ему в дочери. — Пучок шалфея? — натурально ужаснулась Морана. Шалфей — трава, обладающая сильнейшими магическими способностями. Он всегда использовался в колдовстве с разными целями. Чаще всего значение шалфея в мире колдовства определялось защитой от злых духов, способствованием восстановлению ауры и достижению успехов в любви и финансовой стабильности. Однако, свойства шалфея открывали и много иных возможностей. Всё зависело от того, в каком виде, каким образом и с какими сопутствующими травами использовалось растение. Он был облюбован не только ведьмами, но и шаманами. Однако, если шаманы зачастую использовали благовония шалфея, чтобы войти в состояние транса или обезопасить своё жилище, то среди ведьм это растение чаще использовалось с целью утаить какую-либо правду, запутать чужое сознание, создать удобный для себя мираж. Морана, разумеется, об этом была осведомлена и могла догадаться, что никто не кинул бы пучок шалфея в ритуальный костёр на шабаше с целью отогнать от огня злых духов. — Быть может, мне не стоило нарушать ваше единение с магическим началом. Но тогда я бы не смог рассказать Вам, как Гвинерва Берк подглядела за решением духов и велела Бретте Соулик уговорить их изменить своё мнение, — с открытым пренебрежением говорил Эрин. — Если быть точным, я подозреваю, что они общались ментально. Морана, придерживая подол платья одной рукой, присела на корточки и второй рукой подпёрла подбородок. Это выглядело одновременно и очень грубо, и поразительно изящно. Эрин неловко вздохнул, не зная, стоит ли ему оставаться подле неё или лучше будет исчезнуть в тени дремлющих деревьев. Краткий взгляд на небо позволил ему понять, что скоро настанет рассвет. — Мисс Сибли? — хрипло кашлянул Эрин и всё же осмелился опуститься на сырую траву рядом с ней. — Вы ведь понимаете, что это значит? — Что Вы считаете меня дурой, если полагаете, что я могла не понять. — злобно ответила Морана, покуда ею овладел холодный гнев, который не мог не выбраться, когда ей потребовалось с кем-либо заговорить. — Я не считаю Вас дурой, мисс Сибли. Я считаю, что Ваш разум мог провалиться в отрицание при мысли, что Вас предали. — разъяснил Эрин покорно, зазвучав неожиданно нежно. — Как странно, что Вы беспокоитесь обо мне, Эрин. — ядовито усмехнулась Морана, отводя мокрые глаза. Ему банально стало жаль эту свежую цветущую розу, выращенную в теплице. До сих пор Морана выглядела несколько потерянной, попав в общество оборотней, вампиров и людей. Ей многое было неясно, многое было в новинку. Ведь она никогда не имела того, что помогало молодым людям чувствовать себя стойко в обществе, не было возможности прожить в нём, в этом обществе, своё детство и юность. Безмолвный лес был её возлюбленным, а престарелые гувернантки — лучшими подругами. Теперь, столкнувшись с жизненными трудностями и разочарованиями, она могла впасть в отчаяние, и Эрин знал, что ему бы очень этого не хотелось. Наделённые волчьей силой, оборотни были наделены и волчьими слабостями. Когда его сердце предательски трепыхнулось в их первую встречу, он не смог ответить на её появление ничем, кроме агрессии. Хотя, как и завещала природа, он сразу понял, что именно произошло, в тот момент он даже не успел осознать и прочувствовать свою первую влюблённость. Оборотни влюбляются лишь однажды и живут с этими чувствами всю жизнь. Пожалуй, худшее, что может случиться с оборотнем — неудачная шутка судьбы в виде проявления чувств к тому, с кем построить семью будет невозможно. Эрин всегда знал, что природа полна иронии. Что исключения встречаются слишком часто, чтобы быть исключениями. Особенно хорошо это было видно в мире, в котором находились сверхъестественные существа — изначально не очень правильные и крайне противоречивые. Запечатление не всегда происходило по принципу взаимности. Не так уж редко приходилось строить семьи на платонической любви или обычной симпатии, приглядывая за объектом своего романтического влечения издали, потому что тот оказался равнодушным или даже точно такой же несчастной любовью запечатлелся на ком-то другом. Но запечатлеться на ведьме — это верх издевательства со стороны высших сил. Один из главных законов общины — чтить традиции и прославлять семейные ценности, что подразумевает за собой обязательную женитьбу и создание потомства. Тем временем, закон договора Крови строго запрещает смешение кровей разных рас. Таким образом, вампиру запрещено обращать ведьму или оборотня, а ведьме запрещено заводить ребёнка от оборотня. К сорока годам большая часть волков из стаи обзаводилась семьёй и завидным потомством. Если же того не происходило, то это считалось поводом для беспокойства. Эрин всегда жил своим истинным предназначением — потомственной силой шамана, подаренной духами его роду. И когда кто-нибудь бестактно интересовался, где же его семья, он с гордостью отвечал, что судьба велела ему обручиться с его даром, раз уж до сих пор не даровала ему возлюбленную. Некоторые даже безмолвно считали, что Эрин давно в кого-то влюблён, но предпочитает это скрывать по тем или иным причинам. До недавнего времени это не было правдой. Он не был предвзят к любви, не питал неприятного отчуждения к мысли о том, что рано или поздно испытает это чувство. Но и не стремился поскорее отыскать его. Порой он с интересом смотрел в небо, как бы ища эту заразу-судьбу, и мысленно спрашивал звёздное полотно, почему любовь до сих пор не коснулась его. Но правильнее всего было бы сказать, что Эрин не ставил это на одно из первых по важности мест, прекрасно зная, что момент наступит тогда, когда будет необходимо. Когда же Эрин осознал, что на тридцать шестом году жизни обнаружил помеченную судьбой вторую половинку в лице молодой ведьмы, его охватили гнев и отчаяние. Ведь он сразу понял, что это станет тяжким бременем, а о семье, построенной на любви, придётся забыть. Пока Эрин размышлял о долге перед своим народом, он смог понять только то, что Морана пленила его. Вопреки тому, что её природа была совершенно полярной его природе. И вопреки тому, что её характер показался Эрину полным изъянов. Когда Эрину выпадала минутка помечтать о своей будущей жене, он всегда представлял сильную воинственную волчицу, которая сумеет укротить собственный нрав мудростью, смирением и желанием создать процветающую семью. На деле всё оказалось совсем иначе. Такой волчицы возле него не было и в помине. Они сразу же не поладили, и его грубость была тому виной. Эти несколько дней, брошенные на размышления, стали пыткой для Эрина, но когда дело неожиданно закрылось, его настигло осознание того, что более у него не будет ни одной причины находиться рядом. Следом он понял, что не хочет, чтобы их встреча была последней. Разумеется, он бы не посмел бросить вызов древним запретам, которые существовали гораздо дольше, чем договор Крови, где об этом впервые было сказано официально. Война между древними ведьмами и оборотнями, память о которой сегодня хранили последние, не позволила бы допустить вероятность такого союза, а пункт в договоре Крови, обусловленный тем, что никому не нужны риски непредсказуемых последствий, только укреплял это. Тем не менее, Эрину ничто не мешало пожелать выстроить дружеские отношения с мисс Сибли. Он понимал, что это может быть сложно из-за почвы, которую он заготовил для их общения, но всё же решился рискнуть. Сейчас, по-прежнему не примирившийся с тяжестью своего груза, он едва ли полностью осознавал, как неприлично вмешивается в общество ведьм, приглядывая за ужасно проблемной девочкой. Но ему хотелось бы добиться справедливости для Мораны. Хотелось бы, даже оказавшись отвергнутым, хоть немного подтолкнуть её к пути, на котором она сможет отыскать истину и завоевать своё заслуженное место. — Я думаю, что Вы заслуживаете большего, чем имеете. — вероятно, Эрин слишком долго думал над своим ответом, и Морана его уже не ждала, но он всё же прозвучал. — А я думаю, что Вы зря рассказали мне об этом, — непокорная тому же духу справедливости, что и Эрин, возразила Морана. — Я никогда не желала власти и необъятной силы. Мне не нужно это место, которое у меня забрали, и мне его не жалко. Но теперь я буду мучиться. Если бы не Вы, я была бы гораздо счастливее. — …Вам стоит повзрослеть, мисс Сибли, — обвинённый в её горе, Эрин немного смешался, и ему понадобилось поразмышлять над ответом. — Вы можете не желать той власти, которую у Вас забрали. Но Вы должны знать, что были обмануты теми, кого считали родными. Если же Вы этого не желаете, если Вам мила мысль всю жизнь прожить чужой куклой, окутанной обманом, то напейтесь и забудьте эту ночь. Я более не стану помогать Вам. Право, моя помощь была непрошенной, и я не должен был этого делать. Напоследок хочу сказать, что тем я желал искупить вину за свою неоправданную грубость и попытки недооценить вас как колдунью. Всего доброго, мисс Сибли. Если я Вам понадоблюсь, то мой номер у Вас имеется. С этими словами Эрин поднялся и отправился прочь. Морана молча наблюдала за тем, как его крепкая спина, прикрытая медвежьей шкурой, отдаляется. В глубине души ей стало очень горько за то, что она сказала много неправильных слов, но вместе с тем она понимала, что очень желает остаться в одиночестве. «Я благодарна Вам за правду, пусть Вы и открыли её таким неудачным способом. Вы ни в чём не виноваты, но сейчас я очень расстроена и хочу побыть одна» — слова, которые ей было бы выдумать очень сложно, чтобы грамотно ответить ему. Молодая и неопытная, она порой не знала, как выражать свои мысли и чувства, поэтому сейчас могла только с облегчением вздохнуть на то, что он покинул её общество. Кроме того, несмотря на принесённые Эрином извинения, Морана чувствовала, что он совершенно чужая для неё душа, поэтому не могла находиться в его компании, когда на сердце было так дурно. Однако, это натолкнуло её на мысль, что Эрин не особенный. Ей чужой не только он, но и все остальные в этом мире. Осев на холодную землю, Морана поджала ноги к груди и тоскливо обняла их. Ей бы очень хотелось, чтобы рядом с ней был кто-то, кому она сможет доверить свои переживания. Кто-то, кто поможет ей усмирить разрушительный ураган внутри. Теперь она не могла считать Бретту и Гвинерву надёжными покровительницами, к которым можно обратиться с любой душевной мукой. Она чувствовала, что не может навредить себе ещё больше и позволить эмоциям охватить её достаточно для того, чтобы осмелиться высказать им все претензии в лицо. Но мог ли Эрин лгать ей? Он так искусно примерял на своё тело одеяния разных животных. А мог бы он также примерить чужую шкуру себе на душу, притворившись благодетелем, чтобы посеять раздор в Ковене? Ведь, насколько знала Морана, он презирал ведьм и всю их сущность. С самой первой встречи он ясно дал понять, что считает их ошибкой природы, очень сильно портящей общую картину мира. Так что мешало ему наврать про некую Сибли, бывшую госпожой Самайн, про пучок шалфея, брошенный в костёр? Таким образом он мог бы ублажить своё чувство нелюбви к ведьмам. Как бы чист душой не был вид оборотней, ничто ограждало его от рождения индивидов, чей разум находился во власти корысти и ненависти. Морана утомлённо вздохнула, обнаружив, что подвергает сомнениям всё, что её окружает. В данной ситуации это было абсолютно нормально, но ей не нравилось ужинать догадками и вымыслами. Ей нужны были факты. Правда, которая мёдом бы помазала её встревоженную душу. По крайней мере, от того, что всё теперь ей казалось чужим и обманчивым, она чувствовала себя очень плохо. Глядя на сходящую с неба полную луну, Морана думала о том, как бы ей добыть хоть одну ниточку, за которую можно будет зацепиться, чтобы выйти на свет. На луну она смотрела без особой затеи — просто потому, что нужно было куда-нибудь деть свой глубоко погружённый в скитания разума взгляд. Но когда Морана вдруг ненарочно задумалась о луне, одна мысль, показавшаяся совершенно дикой, сильно задержалась в её голове. Следом за ней сами собой начали всплывать строки недавно прочитанного заклинания. Заклинания из той самой книги, которую Моране удалось заполучить чудом. Сегодня, перед тем, как отправиться в поместье вампиров на суд, она просматривала страницы книги, сфотографированные на телефон, и почему-то невольно зациклилась на одном конкретном заклинании. То, что заклинание для призыва фамильяра особенно интересовало её и тогда, когда в её руках была книга, и тогда, когда в них же были фотографии её страниц, не было ничего удивительного. Морана очень сильно боялась, что ей не удастся провести этот обряд без помощи подручного беса, и позволила себе помечтать о личном помощнике. Поэтому именно это заклинание она внимательно прочитала не меньше десятка раз. Почему у Мораны Сибли до сих пор не было фамильяра, личного помощника, покорного беса, заключённого в теле животного? Она всегда слышала, что ещё слишком рано. И она никогда прежде не задумывалась, что это не так, но сейчас пришло время усомниться. Теперь ей казалось, будто её нарочно тормозят в попытках развить свои магические способности и ищут для этого любые возможности. Определённого возрастного рубежа, к которому у ведьмы должен был появиться фамильяр, не было. Некоторые юные ведьмочки обретали своих любимцев ещё в подростковом возрасте — тогда, когда мама решала, что время для этого пришло. Ведьмы, получившие силу не при рождении или сироты, — такие, как Морана, — обязаны были получить благословение верховной жрицы. «Изабелл, не возражаешь ли ты, если у меня появится фамильяр?» — мысленно спросила Морана, ища руководства у могилы, и тем самым, по обиде, не признала Гвинерву новой жрицей. — «Думаю, что не возражаешь. Тебе уже очень сильно наплевать, ведь ты мертва». Возможно, Моране стоило поразмышлять над этим подольше, но обряд по призыву фамильяра принято проводить строго при полной луне, которая как раз спускалась к горизонту в преддверии нового дня. А это значило, что у неё осталось не так много времени, чтобы подумать. Испуганная мыслью о том, что придётся провести весь следующий лунный цикл в одиноких скитаниях по эфемерным мирам лжи и злого умысла, Морана приняла решение сделать это прямо сейчас. Сам по себе обряд был до неприличия простым. Требовалось лишь зайти в лесную чащу, где властвуют духи, и прочитать заклинание, придав словам силу несколькими каплями своей крови. Обряд призыва фамильяра строился на принципе умения прислушиваться к своей интуиции и чутью. Ментальная мощь ведьмы — её главное оружие, поэтому, прежде чем послать ведьме помощника из потустороннего мира, высшие силы должны были убедиться, что ведьма обладает должным умом, помогающим ей обуздать свою магию. Морана знала, что при общении с незнакомыми бесами очень легко сойти с ума. Как правило, до заключения контракта бесы не спешат проявлять дружелюбие и откликаются на приглашение ведьмы с целью полакомиться её магической силой. А потому их поведение чаще оказывается враждебным и сулит колдунье большими рисками отдать свой разум на пропитание нечисти. Сейчас для Мораны настал такой момент, когда никакие риски ей были не страшны. Она чувствовала, будто уже потерялась и думала так: что мертво, то умереть не может. Потому она шла по поляне без всякого страха, находясь в поисках места, на которое откликнулась бы её душа. Возможно, это действительно значило, что тот самый момент наступил. Надломившие её события, парадокс, но придали ей ощущение стойкости и храбрости, которые способны были помочь ей пройти тёмную тропинку мира духов. Ведь неспроста именно сегодня, в ночь полной луны, на неё свалились все эти неприятности, и неспроста накануне она практически безупречно заучила это заклинание без особой надобности. — Parate locum rubrum. Ubi sol non lucet, unde dicta non repellat, unde et Gloria Dei non cantatur… — уверенно начала Морана, остановившись возле извилистого берега мелкой речки. Журчание воды в ночной тиши привлекло её, и она поняла, что это произошло не случайно. Заговор она читала шёпотом, опасаясь, что поздний гость леса может волей судьбы забрести на поляну и разрушить силу заклинания. Её голос гармонировал с шёпотом старых деревьев, окруживших поляну. Демонам не требовалось, чтобы речь ведьмы была громкой — они бы и так услышали её, а вот кому-нибудь чужому стать свидетелем этого было нежелательно. — Et comes et servus auxiliumque viae. Et resuscita me; et retibuam eis… — заклинала Морана, разыскивая глазами что-нибудь, что поможет ей пустить кровь. Ведь она не готовилась к обряду заранее и просто так с собой ножа не носила. Откровенно говоря, её облачение вообще не предполагало, чтобы с собой можно было носить что-нибудь. Кроме её тела с лёгким платьем и цветочных бутонов в волосах, у Мораны ничего с собой не было. Даже телефона, при помощи которого она смогла бы проверить, правильно ли читает заклинание. Его она оставила Бретте, когда они простились. У той была с собой большая холщовая сумка, в которой на шабаш сносились многие травы и отвары. — Ego sum formatam fortis vinculum inter nos… Perche lamentarsi della vita... Опустившись на корточки и вновь вынужденно придержав юбку, она окунула ладонь в ледяную воду и вытащила со дна остроконечный камень, которым отважно порезала свою ладонь. Несколько капель крови тут же упали в воду и унеслись прочь с проворным течением. Её сердце колотилось от предвкушения. — …Daemonium pariunt, et serviunt in aeternum… — с трудом сумела вспомнить Морана. Она сомневалась, что произнесла заклинание правильно, но как только обряд закрепился незначительной кровавой жертвой, воздух потяжелел. Морана почувствовала, что бесы учуяли её плоть и откликнулись на зов. Морана пугливо оглянулась, почувствовав вокруг себя сразу нескольких бесов. Она не видела их, но отчетливо ощущала на себе любопытные взгляды. С разных сторон в её ушах зазвучал дразнящий шёпот — голодные бесы, почуявшие юную заплутавшую душу, наперебой воспевали сладкие речи, зовущие пойти за собой. Это сильно сбивало с толку. Морана чувствовала, что её уязвимая душа оказалась распахнута для зла и обмана. Стоит ей ступить лишь шаг по ложному следу, и плачевных последствий будет не избежать. Она знала — нужно выбирать мудро, и потому поспешила сказать себе, что не позволит бесам отобедать своей душой и непременно выстоит их выводящие из рассудка речи. Сложность заключалась в том, что эфемерные голоса не вели внятных разговоров. Этот неразборчивый шёпот отличался не словами и их смыслом, а энергетикой. Смешиваясь, несколько демонических призывов создавали для слуха Мораны очень некрасивую песню. Ей нужно было вычислить лишь одну чистую ноту из целого десятка фальшивых, мешающих выбрать верный путь. Стараясь отыскать ответ внутри себя, а не внутри этих бесов, что было совершенно правильной тактикой, Морана начала отвергать их одного за другим. Это было всё тяжелее, поскольку чем меньше бесов оставалось вокруг, тем изощрённее они завлекали её к себе, заставляя сомневаться и закипать целой смесью неприятных эмоций. Морана ощущала, что её голова переполнена мыслями и чувствами. Ощущала это также ясно, как и то, что её медленно охватывает паника из-за страха сойти с ума. Ей никак не удавалось оседлать ситуацию, отбросить в сторону сомнения и сделать решающий выбор. Находясь в одном шаге от него, она полностью осознавала, что неправильное решение её уничтожит, и от этого становилось лишь сложнее. «Соберись. Ведь духи не окликали бы тебя сильнейшей из существующих ведьм, если бы ты не была способна найти своего фамильяра из десятка чужих. Покойник бы не пришёл к тебе из мира живых, если бы это было для тебя непосильной задачей» — вдруг успокоила себя Морана в самый критический момент. Когда, казалось, она была на взводе и готова была сойти с ума без посторонней помощи. Длинный вдох, опустошающий разум выдох, и вот она пустилась в эту схватку по новой. В конце концов, Морана почувствовала, что возле неё остался лишь один бес. Она ожидала, что в этот момент столкнётся с огромным количеством сомнений по поводу того, что могла ненароком отогнать своего праведного спутника и остаться один на один с самым большим и талантливым обольстителем, который сожрёт её душу, как только она протянет ему руку. Однако, когда они остались вдвоём, Морана, не колеблясь, приняла его. Дело в том, что всё это время бес находился прямо перед ней, но не подавал никаких признаков своего присутствия. Его не было с теми, кто завлекал её в тёмный омут громкими обещаниями, и до Мораны дошла вся суть обряда: когда ведьма призывает фамильяра, он покорно сидит рядом и ждёт, пока она ошибётся, выбрав одного из шумных обольстителей, или же успешно выгонит их, чтобы наконец-то почувствовать присутствие родственной души. Впрочем, всякий фамильяр отличался от другого, поэтому Морана не могла быть уверена, что каждый обряд происходит именно так. Как правило, любой бес обладает своим уникальным характером, и иногда ведьме выпадает участь провести всю жизнь бок-о-бок с очень капризным, непокорным созданием. Так что, вероятно, каждый бес сам мог выбирать, каким образом ему впервые появиться перед своей хозяйкой. Кто-то мог изо всех сил кричать ей «выбери меня» и оказаться верным другом среди плутов, а кто-то, как этот, выжидающе наблюдал, прежде чем оказать будущей хозяйке честь познакомиться. Договор скреплялся в тот момент, когда ведьма наделяла беса определённым именем. Морана вдруг исступлённо осознала, что совершенно запамятовала об этом моменте. Боясь, что бес устанет ждать и убежит, пока она будет размышлять над именем, Морана ляпнула первое, что пришло в голову. Она не была уверена, что такое возможно, но и обратного отрицать не могла. Ведь как глупо было бы пройти весь этот путь и потерять своего фамильяра из-за того, что не удалось выбрать ему кличку! — Nomine te Salem. Mihi videris! А в голову ей пришёл кот из небезызвестного телесериала, который она обожала смотреть в детстве. Бес, имеющий по своей натуре очень нелицеприятную для мира людей форму, чтобы не подставлять свою хозяйку, обязательно принимал обличие какого-нибудь животного, образ которого брал из воспоминаний ведьмы, открывающихся ему в момент заключения договора. Было странно понимать, что самые тёплые воспоминания у неё связаны со смешным котом из сериала. Последние лет пять Морана даже не вспоминала, как сильно обожала смотреть его, но в детстве она всегда сломя голову неслась к телевизору и подолгу плакала, если пропускала новые серии. Но сейчас эта мысль врезалась ей в голову и убила всякое предвкушение формы животного, которую примет её фамильяр. Она уже знала, что из резко зашевелившихся кустов ей покажется чёрный кот. Как только Морана обернулась на шум, она встретилась с его пронзительными золотыми глазами, сияющими в ночи, и сразу же почувствовала прочную связь, установившуюся между ними. Будто бесовской дух внутри кошки воззвал к ней, ища цель и связь. Салем, грациозно выбравшись из игривых пут лиственных ветвей, осторожно перепрыгнул через речку по выступающим из воды камушкам и с опаской приблизился к хозяйке, которая была полна восторга и уже души не чаяла в своём новообретённом питомце. Не колеблясь, Морана протянула руку, и кот аккуратно приблизился, касаясь своим телом её пальцев. В этот момент Сибли полностью осознала, что контракт заключён — Салем признал её своей хозяйкой. — Какой же ты красавец, Салем. — любовно произнесла Морана, осмелившись взять кота на руки. Его чёрная шерсть мерцала, как ночное небо, а глаза были наполнены притаившимся волшебством. Бесы обладали только потенциальной силой, которая способна была раскрываться лишь пропорционально силе хозяйки, так что Морана знала, какой длинный путь объединения им предстоит. И всё же, начало этого пути было очень интригующим. Возможно, этот бес заключал союз с ведьмой впервые. Возможно, он делал это не единожды и теперь там, по ту сторону настоящего мира, был невероятно силён и опытен. Её на секунду разочаровала мысль, что на своей дороге этот бес мог повидать уже не одну ведьму. Это была не ревность к новоиспечённой собственности, а скорее сожаление от осознания того, что рано или поздно смерть Мораны разлучит их, и тогда он продолжит свой путь без неё. Морана не могла знать, что уже выпало на долю этого чёрта и что выпадет после их разлуки, но она точно знала одно — у них впереди целая жизнь, с которой рано прощаться. Она не ожидала, что полюбит его во мгновение ока, но в тёплом калачике, сидящем на её руках, Морана сразу разглядела избыток того, о чём она молила небеса меньше получаса назад — близость и верность. Теперь, когда контракт между ними заключён, он — её тыл, её безопасный берег в бурном море жизни. Он не навредит ей, не обманет её и не позволит опасностям сломить её дух. Морана ощутила себя защищённой. Быть может, она пожелала это почувствовать и потому смогла убедить себя в собственной безопасности, а может, сам Салем пожелал окутать её теплом. Делать выводы о характере питомца было рано, но пока что для Мораны он рисовался очень уравновешенным и мудрым. Салем сидел в её руках ровно столько, сколько ей требовалось для восстановления внутреннего баланса. Когда она опустила его на землю, он вдруг ринулся бежать, и Морана, пустившись следом по рассветному лесу, подумала — «сглазила». По мере того, как ей приходилось бежать за ним и безрезультатно окликать его, эта мысль укреплялась всё сильнее. Они покинули лес и вывернули на пустое шоссе, а Салем продолжал удирать, не обращая никакого внимания на просьбы остановиться. Самая большая уступка, на которую он пошёл — с рыси перебрался на трусцу, когда Морана крикнула ему быть помедленнее. Набегу у Мораны было время подумать о причинах внезапной истерики нового знакомого, и по тому, как Салем оглядывался, чтобы проверить, не идёт ли она за ним, девушка догадалась, что он хочет ей что-то показать. Пока что она слабо понимала и его, и себя рядом с ним. Ментальная связь являлась основным инструментом сообщения ведьмы и фамильяра, но её тоже необходимо было наладить, а за полчаса это обычно не делалось. — Что за срочность такая, Салем? — измождённо пыхтела Морана, едва поспевая за питомцем. — Мы добрались до центра города! Если окажется, что это намёк из разряда «тебе пора худеть», то я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы отправить тебя обратно на ту сторону, и меня не остановит никакое «навечно», понял? Пока Морана общалась с новым другом, он целенаправленно вёл её в сторону кладбища. Немного удивлённая, она ступила босыми ногами на грубую почву, которая после пробежки по асфальту показалась ей мягкой периной. Теперь следить за маршрутом Салема нужно было внимательнее, поскольку его маленький силуэт то и дело прятался за памятниками и кустами. Салем привёл её к подножию дерева чёрной вишни и сел в его корнях. Морана недоумённо огляделась, пытаясь понять, что должна увидеть, но на ум ничего примечательного не пришло. Она была уверена, что просто обязана заметить нечто значимое, потому что ей стало бы очень обидно просто так пробежать половину города и осознать, что ей достался бес с отвратительным чувством юмора. Уже почувствовав себя обманутой, Морана сделала несколько шагов навстречу Салему, взяла его на руки и вдруг почуяла знакомую энергетику смерти поблизости. — …Гейдж? — спросила она растерянно и обошла дерево по кругу, в самом деле заметив по другую сторону ствола глубоко задумчивую фигуру. — Чёрт, то есть… Господин Кавелье. Извините. Гейдж заинтересованно обернулся и подарил её взгляду лёгкую обаятельную улыбку. Морана была сбита с толку, а он не выглядел удивлённым её появлению и воспринял эту встречу достаточно спокойно. Будто целую ночь сидел здесь только ради того, чтобы рано или поздно из-за ствола вишни показалась её фигура. На самом деле, он скорее был утомлён и опустошён после минувшей казни, но Морана об этом точно не подумала. — Моё выступление на суде произвело такое пышное впечатление или Вас смущает наша разница в возрасте? — спросил он с усталой усмешкой, бесцветно разглядывая её снизу. Хотя он пошутил и даже улыбнулся, Морана не могла не отметить, что в его глазах что-то заметно поменялось. Живое любопытство куда-то исчезло, а вместо него появилось нечто очень похожее на тоску. — Вы не обязаны звать меня так. Для Вас я не господин, ведь Вы не вампирша. Правда, можно даже просто Гейдж. Я предлагаю оставить формальности. Если ты не возражаешь. — Конечно, Гейдж, было бы чудно, — она осторожно улыбнулась краешками губ. — Я не ожидала увидеть тебя здесь, вот и растерялась. Тяжелый выдался день. Морана не могла сказать, что влюбилась в него, но и не стала бы отрицать, что дьявольски привлекательный молодой человек с красивой улыбкой просто не может не доставлять своим видом эстетического удовольствия. Этот интерес не был романтическим, и Морана это чувствовала. Это была обыкновенная симпатия, обусловленная приятной внешностью и харизмой. Ей элементарно было приятно находиться возле него, и она не могла не задуматься о том, что в настоящее время таких обходительных джентльменов больше не делают. — Бесспорно, — согласился Гейдж, подметив в ней некоторую взвинченность, которой раньше не было. — Это фамильяр у тебя на руках? — Да! — не стерпев, Морана широко улыбнулась. — Мы только что познакомились, и он… Привёл меня к тебе. — Любопытно. Можно ли его погладить? — непосредственно поинтересовался Гейдж, заразившись от неё беспечной улыбкой. — Думаю, что да? — неуверенно сказала Морана и скосила взгляд на беса, который, в свою очередь, совершенно безмятежно посмотрел на неё в ответ. — Я полагаю, это нужно спрашивать у него, а не у меня. — Очаровательное создание, — Гейдж поднялся, неловко отряхнув пиджак от веток и крошек земли, и почесал ласкового фамильяра за ушком. — Как его зовут? — Салем, — гордо представила Морана. — Знаю, немного банально, но… — …Мило, — за неё закончил Гейдж. — Мы называем это «классика», а не «банальность». Так зачем вы двое искали меня? Во всяком случае, я уже собирался уходить, так что вы как раз вовремя. — Вот как… Это объясняет, почему он так торопился, — объяснилась перед собой Морана, мысленно порадовавшись, что абсолютно все действия Салема были совершены не зря. Однако, эта же мысль и сбила её с толку в совокупности с вопросом Гейджа. Действительно, зачем Салем привёл её к нему? Морана стала искать в голове возможные ответы, и буквально сразу же её нашёл нужный. Не было никаких сомнений в том, что это произошло с помощью Салема — ведь он теперь имел доступ к её мыслям и мог временами подкидывать ей разную пищу для размышлений. Моране оставалось только научиться отделять саму себя в своём сознании от его нового жителя. — Можешь ли ты… Рассказать мне что-нибудь о Сибли, которая была госпожой Самайн? — спросила Морана, пока Гейдж по-детски трепал Салема за ушками. Услышав вопрос, он вмиг перестал это делать и выразительно посмотрел на Морану. — Ты имеешь в виду миссис Мэри Сибли? — спросил он уточняюще, хотя других жриц с такой фамилией никогда не знал. — Она… Была очень талантливой и устрашающей. Кольцо, которое я ношу, — Гейдж поднял в воздух правую руку, позволив Моране впервые разглядеть его оберег. — его зачаровала Мэри Сибли. Не уверен, что это именно то, что ты хотела услышать. Но пока ты не скажешь, что конкретно хочешь знать, я буду выдавать тебе случайные факты, которые сами всплывают в моей памяти. — Красивое… В общем-то, — Морана немного смешалась и решила честно признаться Гейджу в странности сложившихся обстоятельств. Может, было ошибкой купиться на его невинный вид, но она ничего не могла с собой поделать, и глядя в его смазливое лицо сразу же хотела вывалить на него все свои страшные тайны, о которых больше никто не знал. — Ничего конкретного… То есть, понимаешь… Я хотела убедиться в том, что она действительно существовала. — Не очень понимаю, — Гейдж на миг рассеянно поморщился и слабо помотал головой, невольно бросив взгляд на могилу отца. — Её похоронили недалеко отсюда. Если хочешь, я могу показать тебе, где именно. — Да, было бы прекрасно, — закивала Морана и в поисках поддержки посмотрела на Салема. — Дело в том, что я совсем недавно впервые услышала о ней от Эрина. — От Эрина? — удивлённо переспросил Гейдж, и встретившись с согласным кивком, задумался, пока его ноги по старой памяти направлялись к могиле Мэри Сибли. — Кажется, я понял. В Ковене ты никогда не слышала историю о самой могущественной из существовавших ведьм, верно? — Верно. — смущённо проглотила Морана, следуя за Гейджем. Она поняла, зачем Салем привёл её сюда и благодарно посмотрела на него, идущего возле её ног. Иначе он не мог намекнуть ей на необходимость связаться с Гейджем, поэтому инициировал их встречу таким необычным путём. Моране нужно было убедиться, что Эрин не лгал ей — отбросить один из неправильных вариантов в своей голове. Теперь, когда Салем помог ей догадаться, что Эрин действительно имел благие намерения, Морана могла только воспользоваться удачно сложившимися обстоятельствами, чтобы узнать у Гейджа побольше. — Полагаю, на это есть свои причины, — хмуро предположил Кавелье и напряжённо поморщился, явно размышляя о том, может ли он дальше говорить с ней на эту тему. — Полагаю, я не должен влезать в дела Ковена и провоцировать там беспорядки. Морана обожглась, отметив, что Эрин был совершенно прав, когда предупредил её, что Гейдж слишком послушен протоколов. Но она была не намерена отступать. Она чувствовала, что Гейдж не такой, каким старается выглядеть. Он слишком часто ронял со своего лица фальшивую маску, показывая себя отзывчивым эмпатичным парнем. А это значило, что у неё есть шанс договориться с ним. Следуя своей интуиции, Морана решила честно и без утаек выложить ему всё как есть. — Пожалуйста, Гейдж, — Морана коснулась его плеча, заставив обернуться и посмотреть в глаза. — Это очень важно для меня. Дело в том, что… Я совсем не знаю кто я, но в последнее время всё чаще чувствую, что должна это сделать. Я не собираюсь устраивать беспорядки, я просто хочу знать, кто мне лжёт, почему он это делает и какова правда. Дальше Морана поведала ему об обряде воскрешения, о шабаше и об импульсивном решении призвать фамильяра, которого ей, к тому же, совершенно негде теперь было прятать от ведьм, что явно не обрадуются, узнав о её самовольном поступке. Гейдж внимательно слушал экспрессивный рассказ, полный живых эмоций, и в конце утешительно обнял Морану, чего она совершенно не ожидала. «И правда хороший» — глупо подумала Сибли. Просто образ такого существа как вампир совершенно не вязался в её голове с тёплыми дружескими объятиями и словами поддержки. Её тактика сработала безотказно. Глядя на беспомощную девушку, которая едва не плачет, рассыпаясь в оправданиях, Гейдж не мог строго покачать головой и отказать ей в праве узнать о своей прародительнице. Поэтому, как только их объятия рассеялись, он начал говорить. — Мэри Сибли никто не любил, но все её уважали. В Ковене она пользовалась дурной славой, — начал рассказывать Гейдж. — Внешне ты совершенно на неё не похожа, что совсем не должно удивлять, учитывая, сколько между вами поколений. Однако, когда я услышал твою фамилию, я сразу вспомнил Мэри. А это говорит о том, что она была довольно запоминающейся фигурой, потому что, я уверен, в моей жизни было слишком много людей, оборотней, ведьм и даже вампиров, которых я забыл. — Дурной славой? — Морана, хватаясь за крошечные кусочки информации, старалась уловить как можно больше, потому что боялась, что Гейдж в любой момент может пожалеть о своём решении и замкнуться. — Почему? — Потому что она шла по головам и нагло плевала на все порядки, — сказал Гейдж, но сопутствующего такой громкой формулировке отторжения в голосе не прозвучало. — Однако, это не делало её плохим человеком. Ковен не любил её за то, что она не была удобной. Когда Мэри подбирала мне камень для кольца, мы с ней мило побеседовали. И я, конечно, понимаю, что она могла описывать ситуацию с удобного для себя ракурса. Но длительное наблюдение за внутренней этикой Ковена позволило мне поверить в правдивость её слов. — Что она тебе сказала? — затаённо спросила Морана, впитывая в себя каждое слово. — Что убила верховную ведьму, чтобы получить титул госпожи Самайн, — честно ответил Гейдж и шумно вздохнул, приготовившись к длинному рассказу. — Потому что поняла, что иначе не выживет. Мэри была обычной девушкой, которая мечтала о недостижимом женском счастье того времени — замужестве по любви. Я помню Джона Олдена, её возлюбленного. Помню смутно, поскольку в то время ещё был ребёнком. Тем не менее, мне известно, что он… Скажем на языке того времени… Испортил её. Превратил в непригодный товар. Морана увидела, что так выражаться Гейджу было не очень приятно, но понятливо кивнула, приняв, что он делает это для полного осознания всей ситуации — действительно, если бы он не сделал акцент на такой немаловажной детали, Морана бы могла об этом даже не подумать. — Сразу уточню, что секс до свадьбы был гораздо более распространён, чем принято считать. По крайней мере, если предстоящий брак уже обсуждался, то нередко доходило до постели — с гормонами не поспоришь, и всякие чувства заставляют влюблённых изучать тела друг друга. Особенно, когда это нечто запретное и неизвестное. Я прекрасно знаю, о чём говорю, ведь… Скажем, я тоже собирался жениться по любви. У меня была такая возможность, потому что моё положение позволяло мне выбирать. Однако, это необходимо было тщательно скрывать, чтобы не опорочить девушку, — дополнил Гейдж перед тем, как продолжить основной рассказ. — У Мэри и Джона вышло также. Они любили друг друга и собирались пожениться, так что их связь не должна была оказаться фатальной. Вот только жениться на ней он не успел, уехал на войну. А Мэри осталась незамужней и притом беременной. Она очень боялась за свою судьбу и обратилась к духу леса за помощью. Он забрал душу её первенца и взамен сделал её ведьмой, благодаря чему ей удалось выйти замуж за очень влиятельного человека и избежать позора. Как любая юная ведьма, Мэри слепо слушала старших, которые учили её обращаться со своей магией. Но со временем Мэри стало ясно, что её просто используют, не заботясь о её чувствах. Вероятно, жрицы недооценили её ум и силу, потому ей удалось отобрать у них власть, получив которую, Мэри стала в открытую насмехаться в лицо всем своим противникам. К тому времени, как Гейдж закончил повествование, они остановились возле её могилы. Морана была воодушевлена услышанным. В голове кружилось множество вопросов, но она не знала, какой из них лучше озвучить. — Долго ли она правила Ковеном? — Морана упорно смотрела на скромное надгробие, стараясь уловить какую-нибудь связь. Она ощущала, что это место пропитано особой силой, и не могла не подумать о том, что могила Мэри Сибли могла бы стать отличной колыбелью для любого магического обряда. — До самой смерти. Она прожила долгую жизнь, свидетельство тому прямо перед твоими глазами, — Гейдж указал ладонью на могилу, засмотревшись на которую, не смог не снять с пиджака прикреплённый на булавку цветок, чтобы возложить его к прочим, уже засохшим. — Стоило бы здесь прибраться, иначе кладбищенские уборщики будут не очень довольны. — Знаешь… Эти букеты говорят о том, что её часто навещают, — внимательно отметила Морана, нахмурившись. — Как думаешь, кто делает это? — Это делаю я, — ответил Гейдж неожиданно. — Присцилла Гарди, сменившая трон Ковена после смерти Мэри, приложила все возможные усилия к тому, чтобы о ней позабыли. У Мэри был сын, который приходил к этой могиле, пока сам не оказался в подобной. Не скажу, что действительно часто бываю здесь. Но временами прогуливаюсь до могилы родителей и сестры, а заодно и навещаю Мэри. — Создаётся впечатление, что ты хорошо относился к ней. — задумчиво произнесла Морана. — Да. Я уважал её, — отозвался Гейдж бесстрастно. — И уважаю её смерть, как и любую другую. На некоторое время они замолчали. Морана думала о своём и пыталась воспринять всё это, последняя фраза Кавелье также не осталась без внимания. Она думала о минувшей казни и о том, как Гейдж перенёс её, пока сам Гейдж, как ни в чём не бывало, склонился к земле и стал тискать Салема, приговаривая, что он жутко очаровательный бесёнок. Морана, погружённая в свои мысли, вдруг отвлеклась на это зрелище и засмотрелась. — Любишь ли ты кошек, Гейдж? — спросила она внимательно. — Очевидно. Всем своим крохотным злым сердцем. — растроганный видом пушистого ушастого создания, внутри которого была сосредоточена дьявольская сила, ответил Гейдж. — Быть может… Если это не слишком нагло с моей стороны после всего, что ты уже сделал… — Морана несколько секунд поколебалась и всё же продолжила. — Не мог бы ты приютить Салема ненадолго? Мне никак нельзя возвращаться с ним в Ковен. Я обещаю, что не только быстро разрешу этот вопрос, но и как следует отблагодарю тебя за помощь. — …Почему бы и нет? — неуверенно согласился Гейдж, удивившись такой просьбе. — Мне будет несложно приглядеть за ним. Однако, я полагал, что бесы привязаны к своим хозяйкам. — Да, так и есть, — кивнула Морана, глядя в смиренные глаза Салема, который, похоже, не был жутко против немного погостить у вампира. — Но не настолько сильно, как тебе кажется. Помимо того, что мне нужно кормить его своей кровью раз в несколько дней, он достаточно самостоятельный и может быть вдали от меня какое-то непродолжительное время. — В таком случае, я согласен и надеюсь, что он будет вести себя хорошо. — Гейдж слабо улыбнулся, продолжая гладить кота за ушком. — Этого я обещать не могу, — в ответ виновато улыбнулась Морана. — Он выглядит довольно безобидным, и я надеюсь, что это не в честь сегодняшнего знаменательного события. Гейдж понимающе усмехнулся. Их прогулка длилась недолго. Морана была слишком уставшей и из последних сил терпела это мероприятие, потому что где-то глубоко внутри очень не хотела, чтобы этот момент заканчивался. И особенно не хотелось прощаться с Салемом, безответственно оставляя его на передержку Гейджу. Наверняка, в глазах этих двоих она выглядела крайне необязательной хозяйкой, ведь это нужно было умудриться — призвать фамильяра и в ту же ночь попросить малознакомого вампира приглядеть за ним, потому что его нельзя приводить домой. Решение заключить контракт действительно было поспешным, но Морана, тем не менее, совершенно не жалела. Она знала, что Салем появился в её жизни в самый нужный момент. Стоило им только обрести свою связь, и он уже успел разобраться с несколькими неприятностями, которые Морана считала неразрешимыми. Пускай не все условия были подобающими, но это не означало, что их встреча случилась зря. Оказалось, что Гейдж приехал сюда на машине, поэтому он сам предложил Моране подвезти её до дома. Босая, измотанная физически и морально после целого вихря ошеломляющих событий, — приятных и совершенно ужасных, — она просто не могла отказаться от такого соблазнительного предложения. Тем не менее, остановить машину она попросила в одной улице от Фридом-Холлоу, чтобы всё выглядело так, будто она возвратилась домой пешком. Неохотно распрощавшись с Салемом, который всю дорогу спал у неё на руках, Морана наказала ему вести себя подобающе и попрощалась с Гейджем, который уехал почти сразу после того, как высадил свою пассажирку. Ступая голыми ногами, испачканными и поцарапанными, по асфальтированной дороге, Морана смотрела на раннее утреннее небо и думала о том, какое нездоровое счастье её переполняет после резкого морального упадка. В фокусе всех проблем, резко свалившихся на голову, она смогла насладиться привычными пейзажами природы: розовыми облаками в нежно-голубом небосводе, знакомыми лесными массивами по правое плечо от неё. И только увидев перед собой дом резиденции Ковена, такой родной, уютный и тёплый, пропитанный запахом книг, благовоний и панкейков, Морана ощутила непроглядную пустоту. Пустота эта навалилась на неё от диссонанса, вызванного осознанием безвозвратно испорченных новой неприязнью детских воспоминаний о фамильном гнезде. Поначалу грусть усугубилась от мысли о том, что её новообретённая родственная душа в этот сложный момент не рядом, а уехала на переднем сидении призрачного Кадиллака с вампиром. Но затем Морана подумала о том, что теперь, пусть и не прямо здесь, не прямо сейчас, но где-то неподалёку у неё есть Салем, который точно не позволит ей долго оставаться одинокой. И с этим утешением в голове, Морана переступила порог дома.