Тот, кто гасит свет

Как под пеной морскою соль, что мое – мертво. Будет песня сирен, А после же — Ничего. © Пряша

      — Представьте себе, что Вы находитесь в воде, — ровный голос психотерапевта забирается под закрытые веки, и я, подчиняясь ему, воображаю солнечную гладь воды, окружающую тело. — Вы неподвижно лежите на поверхности спокойного нежного потока. Всё, что от Вас сейчас требуется — это дышать, расслабиться и позволить волнам нести себя. Дышите, Тайлин. Приходится приложить усилия, чтобы расслабить мышцы пальцев, судорожно вцепившиеся в подлокотник кресла. Ещё одно усилие воли — и дыхание выравнивается, сосредотачиваясь на картинке безбрежной пустоты. Почти физически чувствуя спиной сильные и мягкие толчки океана, впускаю в сознание мерный плеск. Вдох, четыре, три, два, один, выдох… вдох, четыре, три, два, один, выдох.       — Не нужно паниковать. Паника утащит Вас на дно, Тайлин, а мы так усердно работали. Все, что Вам нужно — расслабиться и плыть по течению, — голос Монтгомери Блум доносится до сознания с другой стороны реальности. — Вы не утонете. Не нужно становиться безрассудным, Тайлин. Это легко, но в конечном итоге, лишь создаст проблемы там, где их могло не быть изначально. Паника — враг, Тайлин. Позвольте равновесию восстановиться. Прекратите упорствовать и дайте течению нести Вас. Голос психоаналитика затухает вдалеке. Только плеск воды, поцелуи воображаемого солнца и медленное расслабленное дыхание. Считаю от семи до нуля и выдыхаю. Позволить равновесию восстановиться. Спасение утопающих зависит от самих утопающих. Массаж бы не помешал, пожалуй. Осторожно опускаю шлюзы, следуя за голосом терапевта, и впускаю мысль за мыслью. Медленно, давая им время течь вокруг, а не во мне.       — Всё хорошо, Тайлин. Возвращайтесь. Шумно выдыхая, открываю глаза. Возвращаюсь и смотрю на доктора Блум через экран ноутбука. Она улыбается, возвращая мою улыбку. Лениво обвожу взглядом её приемную в Сиэттле: мягкие оттенки белого и бежевого подчёркиваются теплом темного дерева и сочной зеленью цветущего лимона в кадке, край письменного стола попадает в кадр и демонстрирует блокнот, исчерченный записями, сделанными в ходе беседы. Конечно, в блокноте нет никакого намека на личность пациента — призрачный шанс сохранить анонимность, попади он не в те руки. Доктор Блум расслабленно кивает на блокнот, холеные белые руки, украшенные парой тонких золотых колец, расслабленно лежат на коленях, обтянутых темно-синими костюмными брюками. Вообще-то, Монтгомери Блум — женщина, с которой мои отношения длятся едва ли не дольше, чем с кем бы то ни было, — очень располагает к себе. Эта сдержанная манера одеваться, лаконичные украшения, подчёркивающие статус, идеальная укладка каштанового каре. И эта улыбка. Могу поклясться на Библии, что она искренне улыбается всем своим пациентам. Клиентам. Клиентам, конечно же.       — Тайлин, Вас тревожит то, что я веду записи? Хотите, мы обсудим это? Тактичная. Не говорит «ещё раз», хотя мы обсуждаем записи каждый квартал буквально. Четыре раза в год уже… считаю в уме, — уже десять лет. Сорок раз!       — Ох нет, — искренний смех, который раздается между Хармони Хилл и Сиэттлом — мой собственный. — Спасибо огромное за предложение, но в этом полугодии мы уже исчерпали лимит на обсуждение моей паранойи.       — Всё в порядке, Тайлин. Рада, что Вы так относитесь к этому вопросу. Готовы продолжить? Время сессии истекло, но для постоянных пациентов (клиентов, клиентов!) — у доктора Блум всегда свободно дополнительное окно. Кулон-капелька на тонкой цепочке качается, когда терапевт тянется за блокнотом.       — Думаю, что на сегодня достаточно, доктор Блум. Спасибо, что уделили мне время. Я понимаю, как для Вас было сложно найти этот час, но мне действительно было нужно поговорить с Вами.       — Всегда рада увидеться, Тайлин. Прекрасно, что Вы позвонили и нашли для себя возможность переключиться. Пока мы назначаем дату следующей сессии, мозг практически отключается от беседы — это не важно — терапевт сама внесёт её в календарь и настроит оповещение. Пока на языке перекатывается беззвучное «переключиться». Переключиться. Какое-то время продолжаю пялиться в пустоту рабочего стола ноутбука, а в стенки сознания долбится вопрос: «А ты правда переключился, Тай?» Правда, правда. Правда. Разминая мышцы, веду плечами и с легким удивлением чувствую через футболку шершавый габардин кресла, а не упругое тело океана и только тогда усмехаюсь самому себе. Рывком раздвигаю полотнища штор, впуская снопы света, растворяю рамы и слышу вдалеке мягкий рокот автомобиля, въезжающего на подъездную дорожку. Пикап. Джейден?       — Белла, камеру крыльца, камеру задней двери. Не люблю сюрпризы. Джейден должен быть на встрече в Мэпл Сити, так что надеюсь, ничего не случилось. Безотказная Белла выводит половинчатое изображение с камер на экран ноутбука — машина Джейдена, да. А вот на водительском кресле не он. Высокая блондинка с фигурой Барби в кашемировом скучном свитере скучного лососевого оттенка и джинсах. Четкие уверенные движения грациозны, но исполнены силы, кукольное личико хмурится, когда она отключает наушник и убирает его в карман. Что ж, значит, вот кого волк обещал нам к обеду. Улыбаясь, решаю дать им время посекретничать и отправляюсь в душ — нужно смыть с себя напряжение этой сессии. В голове лениво катятся мысли: пикап Джейдена, воинственная блондинка на обед, девочка. Пропавшая и убитая девочка. "Черт! Не думать об этом. Не думать. Не думать!" Прижимаю лоб к холодному кафелю стены, позволяя телу соскользнуть на дно ванны. "Она просто никто. Даже не знакома толком. Не знакома! Просто кто-то из толпы. Не человек. Не ребенок." Образ. Просто образ… Светлые пряди по-детски еще мягких волос, порядком засалены. Никому нет до этого дела. Кому какая разница? Пленка и полумрак, знаете ли, всё скроют. Сровняют. Где-то далеко на кухне размеренно капает вода из текущего крана. Кап-кап-кап. Мне девять. Или восемь? Я не помню, как меня зовут, но помню, что хозяйка светлых кос до пояса — Дженни. Или Дженис? Сознание отключается, и я только урывками вижу сквозь проступающую хмарь дурмана, тоненькие ключицы, угловатую, безобразно голую фигурку, стиснутую в грубых лапищах. Синяки на выступающих ребрах. Тонкий пергамент желтоватой кожи натянут, как на барабан, на кости скелета. Мутные глаза закатываются то ли от боли, то ли от химического кайфа. Синяки и следы уколов на локтях, упирающихся в пол рук. Такие же следы, как у меня на руках. Дженни одиннадцать, и она ещё помнит своих родителей. Я — нет. Я не помню. Дженни жалеет меня. Заступается. Гладит, словно щенка, укутывая изодранным вонючим одеялом. Дженни. Разбитые губы, белесые пятна засыхают на острых косточках крестца. Кап-кап-кап… Кап-кап-кап… этот звук сводит с ума. Хочется орать, но нельзя. Нельзя. Нельзя… Пусть пока забыли и забыли. Получил свою дозу и отползай в мягкий мрак небытия. Ничего нет. Тебя нет. Их нет. Горячих жестких рук, рвущих тело. Жадных мокрых ртов. И того… другого. Ничего, мать его, нет. Поперек хрупкого горла с синим ожерельем синяков натягивается ремень. Щелканье камеры. Хриплый крик боли. Горловой рык гориллы, замершего над изломанной дугой спины Дженни. Я чувствую, как дергаются пальцы, сжимаясь. Надо встать. Надо остановить. Надо. Стоп, камера. Снято. Кап-кап-кап… кап-кап-кап. Замри. Забудь. Умри. Нет больше Дженни. Завтра ее завернут в остаток вонючего пледа и выбросят, как собаку. Нет больше Дженни. Пальцы нашаривают на бортике опасную бритву. Сколько их было, а, Тай? Вот Дженни ещё худо-бедно помнишь. А Мелоди? Вспомнишь её? Зачем всё это. Зачем. Перехватываю лезвие. Ребристая рукоятка знакомо ныряет в руку. Ммммать его! Где, сука, этот океан, когда так нужно. Прижимаю бритву плашмя к внутренней стороне запястья. Вжимаю в лесенку шрамов до боли. Ммммать его. «Паника — нам враг». Поток, где этот, блядь, нежный поток? «Там ива есть: она, склонивши ветви». Дыши. Давай. Вдох. «Глядится в зеркало кристальных вод». Позволить равновесию, какого черта? «В её тени плела она гирлянды». Бритва дрожит, танцует в руке, переворачивается к коже кровожадным лезвием... На запястьях — чужие пальцы. До боли, до синих пятен на коже, до искр в глазах выворачивают мои руки, и лезвие гремит, падая на дно ванны. «Её одежды, широко расстилаясь по волнам, несли её с минуту, как сирену». Ксавьер с силой прижимает скомканное тело к себе. Сдавливает грудную клетку. Горячее дыхание над ухом и стук его сердца под моей лопаткой — как метроном.       — Дыши. Давай, мать твою. Воздух с хрипом наполняет лëгкие и прорывается обратно с воем.       — Давай. Давай! Так. Выдыхай, — по хребту царапают пуговицы его рубашки. Запах леса. — Говори со мной, мать твою.       — Несчастная, беды не постигая, плыла, — воздух выгорает, — плыла и пела.       — Плыла и пела, Тай. Вдох, блядь. Как существо, рожденное в волнах, выдыхай.       — Но это не могло продлиться долго, — он качает меня, как ребенка, вытаскивает из ванны, накрывая полотенцем.       — Я тебе голову оторву, ублюдок. Вдох! Обнимает снова, сажая на разноцветные плитки кафеля. Утыкаюсь в его колени и реву. Вою в ребро его ладони, сжимая её зубами. Вою, чувствуя металлический вкус крови и боли на языке. Захлебываюсь криком.