Тот, кто гасит свет

Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги. Все разлетелось к черту на куски. Иосиф Бродский.

Вот так уж получилось, что я освободился пораньше. Сами видите: никаких веских причин растягивать свой рабочий день до шести часов у меня не осталось. Я пишу Тайлину, что освободился, и он отправляет меня к Дестини. За траурным банановым хлебом и запеканкой. Подношением семье, чей дом навестила смерть. Я веду пикап по знакомым улицам, сквозь вуаль дождя, и думаю о том, что мир – странное место: вот ты жив, и в твоей жизни всё хорошо. А вот твои соседи приносят еду твоей семье, потому что скорбь — строгая леди в белом — кладёт холодные пальцы на горло твоих близких, не давая им даже вдохнуть. Не говоря уже о том, чтобы встать к плите. И ещё я думаю: этот обычай правильный. Это единение перед лицом беды. Жест, который говорит о том, что никто не будет покинут. Никто не останется один в своей боли. Точнее: никто не должен оставаться один. Если у тебя есть тот, кто останется после. Я думаю об этом. А о чем я не думаю? О том, что когда твоя потеря так велика, что горе застит небо, самый свежий хлеб встанет в горле камнем. О том, что сколько бы соседей не пришло на твой порог, среди них не будет того, кто покинул тебя. Того, кто ступил на неблагую землю. Кто глотает зёрна граната в царстве теней. Среди десятков лиц, ты не увидишь даже тени того, кого жаждешь увидеть больше остальных. Вот об этом я не думаю. Не хочу думать. Паркуюсь у бара Дестини и бегу от машины под выгоревшую вывеску. Бар, понятное дело, закрыт. Вряд ли в Хармони Хилл кто-то рискнет осудить за это хозяйку. Зато у меня, по старой памяти, есть ключи, и по боковой лестнице я быстро поднимаюсь наверх на площадку с двумя дверями, выкрашенными темно-синей краской. Ещё на середине я слышу низкие тягучие переливы меццо-сопрано, и улыбаюсь им. Одна из дверей открыта настежь, на площадку струится нежный аромат свежей выпечки, переплетаясь с голосами двух див: леди Эллы и Дестини Питерс. Та из них, которая жива, танцуя двигается среди уютной старой мебели кухни, оставшейся ещё со времен её деда. Электрический свет гирлянды под потолком, отражается от её золотистой кожи, переливается в спиралях медных волос и гаснет в заплаканных глазах. Тини никогда не сдаётся. Она будет петь и танцевать даже тогда, когда тень чужой смерти наступает на её след. На столе выставлен хлеб, форма с запеканкой, яблоки и стакан, до четверти наполненный густой чернильной жидкостью.       — Привет, Джей, — она улыбается, протягивая мне навстречу руки, звенящие браслетами. — Потанцуй со мной? Кто я такой, чтобы отказывать женщине, которая печёт для нас хлеб? Я встаю рядом с ней, кладу руки на высокую талию, целую её в лоб. Мы парим в тягучем облаке сдобных запахов, слегка покачиваясь в такт медленных, словно мед, блюзовых ритмов. Тини, уткнувшись носом в мою шею, прячет слезы.       — Ты спала сегодня, Тини? — спрашиваю я у красного старого абажура над выщербленным обеденным столом.       — Немного, — шепчет она. — Тай разбудил. Он мертвого поднимет.       — Поехали к нам, а, Тини? Не хочу, чтобы ты сегодня была одна.       — Спасибо, Джей, — она чуть сильнее сжимает мои плечи. — Я останусь. Тай угрожал, что привезет мне квартирантку. Тини не видит моего лица, и я недовольно морщусь. Знаем мы, кого привезет Тай. Что ж, даже несносным агентам ФБР нужно где-то ночевать в перерывах между подвигами.       — Обещай мне, Тини, — серьезно говорю я, — что ты будешь холодна с ней. Мы её не любим. И Тини, наконец, смеется, всхлипывая сквозь смех. Выпускает меня из рук, вытирает дорожки слез тыльной стороной ладоней.       — Клянусь всем алкогольным складом своего деда, Джей, ни пяди сердца врагу. За что мы её не любим?       — Просто так. Мы должны кого-то не любить просто так, Тини. Для равновесия. Она садится за стол, и я сажусь рядом с ней. Смотрю, как её пальцы, танцуя, рисуют на деревянной столешнице круги и стрелы. Мы болтаем о любви, о дожде, о том, как красивы люди в девятнадцать лет и как неразумно сердце. Болтаем о Тае, сплетничаем о Ксавьере, вспоминаем Эли, плачем, а потом смеемся снова. До тех пор, пока в кухню не входит Тайлин, чуть пригнувшись у низкого косяка. Он смотрит на нас и вскидывает бровь:       — Уютненько, детишки, — а потом обращается к Тини, и в смешливом голосе едва заметна тень тревоги. — Детка, ты как?       — Твоими стараниями пьяна и не выспалась, — фыркает Дестини, но мы знаем, что она не сердится. — Я в форме, Тай. Где твоя стервозная квартирантка?       — С чего ты взяла, что стервозная? — он картинно упирает ладонь в бедро и грозно смотрит на меня. — Это всё клеветники и завистники. Она… ну тебе с ней не в лисью нору лезть, так что проехали. Приедет после ужина. Я оставил её в Ашхаусе. Она общается с Тэм. Мы собираем подношения скорби и спускаемся вдвоем с Таем. Нам предстоит ещё немного слёз и дождя.