Тот, кто гасит свет

Come, come, come, come, come along now Run away from the hum-drum We’ll go to a place that is safe from Greed, anger and boredom ©Sheldrake — Come Along

Разумеется, сначала я увидел его машину, небрежно дремавшую на обочине у съезда на грунтовку. Черный лак кузова затянуло мелкой водяной пылью тумана, и автомобиль казался зверюгой, притаившейся среди кустов подлеска. Потухшие глаза этого хищника сонно смотрели в сторону дома Джимбо. Я и сам порядком нацеплял утренней мороси, осевшей в волосах. Влажная куртка липла к спине, ветки осторожно касались лица, провожая меня к дому. За полсотни шагов я притормозил, перестав сдерживать улыбку. Как было ее спрятать, когда среди примул, астильбы и папоротников альпийской горки стоял спиной ко мне Ксавьер и бросал камушек за камушком в окно спальни на втором этаже. Когда очередной мелкий снаряд попал в деревянную раму, я, наконец, не выдержал:       — Если ты и впрямь собираешься выстучать Кирана, то кидай на два окна левее. Он уже в кабинете.       — Если бы я, правда, собирался вытащить Кирана, то выбрал бы камень побольше, — он подошел ко мне, плавно сократив расстояние, и замер, не решаясь протянуть руку.       — Ну, на всякий случай тогда я уточню, что ты только что кидал камни в окно его спальни. Моя в другом конце коридора. Челюсти Ксавьера едва заметно напряглись, но тут же расслабились. Думаю, это значило примерно вот это: «Твоя спальня в Ашхаусе». Но мы же здесь все свободные люди, и я планировал услышать, а не додумывать за него. Поэтому чуть наклонил голову, продолжая улыбаться.       — Хочу пригласить тебя на завтрак, — Ксавьер крайне официально приложил к груди ладонь и склонил голову, позволяя кончикам волос скользнуть по скуле. Просто он знал, что я могу и не устоять. Что мне очень нравится это: когда вот так черные пряди ложатся на его белую кожу.       — На завтрак? Нуууу, не знаю, — я потянул время, но дурацкая улыбка даже не думала сползти с моего лица. — Во-первых, я еще, вроде как, сержусь на тебя. Во-вторых, мне нужно принять душ, переодеться… Может быть, конечно, ради свидания я и проигнорировал бы все эти условности, а ради завтрака… Я развел руками, как будто собирался послать его в лес. Или в Ашхаус. Но мой невыносимый собеседник уже изломил кончик брови, выгибая ее в своей ироничной манере.       — Тогда свидание. Но прямо сейчас.       — Прямо сейчас? Я не готов. Меня ни в одно приличное место не пустят в беговой куртке.       — Прямо сейчас. Ни на одно приличное место можешь и не рассчитывать. Сегодня. Внезапно он стал очень серьезным. Даже глаза перестали улыбаться. Перестали светиться. Мягко потянувшись вперед, он коснулся кончиков моих пальцев и все не сводил глаз, словно хотел спросить и увидеть ответ сразу: «Можно?» Я сжал его руку в той же беззвучной манере, разрешая это сближение. Позволил ему вести, идя следом, обратно, к машине. Не сводя глаз с длинных пальцев, переплетавшихся с моими в трогательном союзе, сказал, адресуясь куда-то в пространство:       — Думал, ты не из тех, кто ходит на свидания.       — Я решил пересмотреть свои привычки. Мой парень ужасно романтичен, так что мне стоит потренироваться.       — Тогда было бы неплохо, все-таки подождать, пока я приму душ и переоденусь. Видишь ли, мой парень ужасный сноб. Он даже завтрак не даст нормально съесть до душа.       — Я потрясен до глубины души…       — До глубины своей мрачной снобисткой души, — невинно уточнил я, вклиниваясь в его фразу.       — Только мрачной. Или только снобисткой, — невозмутимо ответил Ксавьер. — Одно из двух.       — Это был не вопрос, я тебе здесь не торгуюсь, вообще-то. Когда он достал толстовку из багажника и протянул ее мне, я даже не удивился, только сказал:       — Ну и смысл тогда? Я мог в доме переодеться.       — Просто не хочу, чтобы ты простыл. И не хочу, чтобы ты уходил. Вот тут я удивился. Стаскивая беговую футболку, дал себе секунд десять, чтобы подумать:       — Уходил вообще? Или уходил в дом, где живет Киран?       — Оба варианта, — коротко ответил Ксавьер, поправляя шнурки моей толстовки. В глаза он не смотрел, и я иронично приподнял брови: «Ну уж нет».       — Не-а, не понимаю. Скажи вслух.       — Не хочу, чтобы ты уходил в дом, где живет этот неприятный человек, — он замолчал, пока обходил машину. — И не хочу, чтобы ты уходил, Джейден. В машине разговор я продолжать не стал. Просто сел, пристегнулся, и мы поехали. Так было заведено: салон — не место для сложных разговоров. Что делать, если все разговоры — сложные? Я протягиваю руку и заполняю машину голосом Кейт Буш, тоскующей и прощающейся с армейскими мечтателями. Это я вчера настроил волну его машины на этот канал; не хотел слушать заунывный грохот симфонических оркестров. Но Кейт Буш сегодня не лучше, хотя я всегда считал эту песню важной для себя. Она была о выборе в условиях, когда очевидного выбора нет. Я слушаю о мамином герое, который возвращается домой, усыпанный всеми звездами и полосочками, которые может подарить ему его страна. О маленьком вояке, которого встретят фиолетовыми цветами и проводят ленточками и флагом. Слушаю и думаю о том, что мы все однажды возвращаемся домой. Думаю о том, что Ксавьер слева от меня, и о том, что он тоже слышит эту песню о возвращении. Я всегда убегал. Эту нехитрую программу выживания я осваивал с самого детства. Она позволила мне вырасти. Позволила стать взрослым. Если тебе становится не по себе — беги. Если я теряю под ногами землю — я бегу. Когда мне было шесть, девять, девятнадцать — без разницы. В любой непонятной ситуации — беги. И вот я здесь. Вот здесь он. Человек, который позволяет мне убегать и надеется, что однажды я сломаю программу, ставшую ненужной, и решу остаться. Это так просто. Или нет? Бей. Беги. Замри. Трое в Ашхаусе. "Беги" — это я. Тай, который бросает себя вперед, словно скидывает надоевшую зимнюю перчатку в снег, — "бей". Он боится только того, что скрывается в нем самом. К своей жизни и к своему телу не испытывая ни трепета, ни сожаления, очертя голову бросается в изучение новых дисциплин или кидает себя наперерез асфальтовому катку, которым становится Ксавьер. О, да, Ксавьер — "замри". Как только его мир начинает сыпаться, Ксавьер замирает. Никогда не отражая обвинений или резкостей, костенеет лицом и всем телом, наблюдает и только потом… только потом, просчитав все варианты, взвесив плюсы и минусы, начинает идти вперед. Как шел тогда на дуло глока в руке своей сестры. Иногда я думаю: "Что было бы, если бы он был другим? Сумел бы он выжить, если бы выбирал бегство?" Вряд ли, мне кажется. Если бы он выбирал «бей»? О, мы бы, наверное, утонули в кровавых разборках. Тайлин, по крайней мере, своим оружием выбирает язык без костей. А вот Ксавьер… видел я это. Так был ли выбор? У него? У меня? У нас? Наверное, нет. Тай бы мне рассказал, почему так происходит: выжил ли каждый из нас, благодаря тому, какую реакцию мы выбираем. Или мы выбираем эту реакцию потому, что она позволяла нам выживать. Можем ли мы изменить это? Или навсегда останемся такими. Искалеченное дерево вырастет, но останется кривым. А человек? Машина мягко тормозит, прерывая мысли. Кейт Буш больше не страдает по убитому мальчишке. Мир принадлежит только нам двоим: мы остановились у Столовой горы. Пологий подъем скудно освещает ленивое солнце, взбирающееся к зениту, пушистые тела облаков скользят по нежной траве длинными языками теней. Я чуть медлю и выхожу из машины, только когда Ксавьер уже обходит ее, останавливаясь рядом с моей дверью. Он протягивает ко мне руку, и мне невыносимо хочется броситься ему на шею, чтобы обнять. Чтобы никогда-никогда больше не отпускать. И я боюсь этого тоже. Боюсь, что растворюсь в нем. Поэтому я только улыбаюсь и тепло касаюсь его пальцев, переплетая их со своими.       — Я не хочу уходить. Не хочу уходить от тебя, даже не мечтай. И он улыбается в ответ. Улыбается по-настоящему, так, что эта улыбка прорастает в глазах, вспыхивая светом. А потом мы идем на плато вершины, будто срезаное широким столовым ножом. Пустое, беззащитное перед резкими порывами прохладного весеннего ветра, заросшее колючими кустами голубики и жесткой осокой. Под ногами хрустят, осыпаясь, камушки, но мою руку держит его рука, и я знаю, что бы ни случилось — он удержит меня.       — Ого! Да здесь кто-то забыл корзинку для пикника, — я подхожу к знакомому плетеному коробу, распахивая крышку, чтобы достать плед.       — Не забыл, а поставил заранее, — педантично уточняет Ксавьер, помогая мне расстелить плед и вытаскивая припасы. Я наблюдаю за тем, как заполняется пространство импровизированного стола: чиабатта, джемы, масло, виноград, черника не по сезону, сыр и еще какое-то пафосное вяленое мясо полупрозрачными пластинками – никаких сложных кулинарных изысков.       — А что, Тай нас бросил? — невинно спрашиваю я у Ксавьера, наконец закончившего сервировку. Он поправляет ножи для масла, чтобы они легли строго параллельно пустым тарелкам. И напоследок достает со дна корзины черную прямоугольную коробку. Ящик. Вертит его в руках, осторожно ставит рядом и садится на край пледа. Только потом отвечает:       — Тай сказал, что я идиот, и что я должен научиться нормально разговаривать с людьми. Хотя бы с одним.       — И как он? Тай? Жив? Ксавьер смотрит на меня недовольно щурясь:       — Я решил, что он прав. Ты важен мне, Джей. Я хочу, чтобы ты остался, но этого мало. Я хочу, чтобы ты был счастливым. Со мной. Я чувствую, как внутри разливается тепло, щекочет под кожей, согревает до самых кончиков пальцев. Чувствую, как горло сдавливают нежность и странная, неуместная, тоска. Думаю, что если заговорю сейчас, то расплачусь, наверное. Просто потому, что этот момент такой короткий и невыносимо важный. Поэтому я молчу, и Ксавьер понимает. Он кивает, методично размазывает масло по ломтику чиабатты, добавляет сверху пластинку мяса, веточку базилика и кладет все это на мою тарелку.       — Мне не все равно, где ты и с кем, Джей. Это было глупостью, было ошибкой предлагать тебе… Было глупостью не объяснить все с самого начала. Но это уже случилось. Извини. Я закусываю губу, чтобы не разрыдаться прямо сейчас; встаю, подхожу и сажусь на него сверху. Заставляю опрокинуться на лопатки, прижимаясь всем телом, целую в губы, без слов принимая его извинения, и это утро, и завтрак на траве, и огромную равнину города под нами. Столовая гора молча принимает этот поцелуй и признает его. Признает нас. Свидетельствует наш союз.       — Вернешься домой? — спрашивает Ксавьер, прижимая меня к себе, и я слышу, как ровно и сильно его сердце бьется в мою грудь.       — Не сейчас, — я укладываю голову в изгиб его шеи и плеча, касаюсь губами яремной ямки между ключиц. Его тело кажется идеально подогнанным под меня, так удобно прилегая каждым изгибом. — Мне нужно пару дней. Я боюсь потеряться в тебе. Хочу разобраться, Ксавьер, мне нужно время.       — Хорошо, Джей, — он нежно целует меня в макушку и запрокидывает голову на плед, но руки продолжают удерживать меня. — Если мы не начнем сейчас есть, то продолжать придется в машине. Дождь собирается.       — Ты мог бы поставить сюда тент от дождя, — я не собираюсь его выпускать, отпускать его из своих рук не собираюсь.       — Это бы развеяло в пыль аутентичность пикника, Джей, — глухой вибрирующий смех рождается за его грудиной, и я чувствую его всем телом, каждой клеточкой и тоже смеюсь. Потом наконец отпускаю его.       — Ну раз так, пожалуй, пора начинать есть, — моя рука скользит от его шеи вниз по его груди, едва заметно цепляя пальцами ткань футболки. Когда я добираюсь до уровня живота, Ксавьер выдыхает и мягко перехватывает мое запястье.       — Приличные мальчики не занимаются любовью на первом свидании, Джей!       — Где ты видишь приличных мальчиков? — я смеюсь, потому что под укоризненной интонацией его голос глухой и хриплый. «Я знаю, что ты знаешь…» — Но нет, так нет. Что мы будем пить? Что в коробке? Ксавьер садится и разливает в два бокала рислинг. Протягивает один мне. Потом аккуратно открывает коробку и достает оттуда что-то, что больше всего похоже на цветочный горшок. Такой, знаете, продолговатый и прямоугольный. В целом, это понятно: цветочный ящик, грунт. Выглядит все именно так, но вот только сверху лежит горка чего-то, что больше всего похоже на камни, – что-то в ящике для цветов похожее на груду мелких округлых камешков разных цветов. Я недоуменно смотрю на камни, потом на Ксавьера. И снова на камни.       — Я где-то читал, что на свидании положено дарить цветы, — Ксавьер едва не смеется, глядя на мое растерянное лицо.       — Тебя обманули. Это не совсем цветы, — я тоже готов рассмеяться. — Ты должен был догадаться сразу.       — Это лучше. Это литопсы. Живые камни. Алоинопсис Шунеса. Теперь можно уже не сдерживать смех. Только один человек во всем мире способен на первое свидание вместо букета каких-нибудь роз притащить в подарок суккуленты. И это — мой человек.