Тот, кто гасит свет

Моим рожденные словом, Гиганты пили вино Всю ночь, и было багровым, И было страшным оно. ©Н.С. Гумилёв

Киран В высоких колосьях пшеницы уже не виден мой след. Эти колосья раскачиваются над моей головой, касаясь узкими острыми листьями волос, легонько царапают кожу, покалывают спину через футболку. Я лежу среди золотого моря и смотрю, как медленно ползет в желтом небе солнышко, подбираясь к зениту.       — Киараан! Кииаааран! — звонкий голос, прячущий нежные колокольчики смеха, разносится над полем, птичкой взлетает ввысь. Это моя мама. А Киаран — это я сам. И все, что у нас сейчас есть — только мы сами. Я поднимаюсь из золотой колыбели пшеницы и бегу к ней. Бегу через широкое поле на ее зов. Мама знает сотни песен и тысячи историй. В ее длинных, всегда распущенных волосах, никогда не гаснет солнце. Мы идем из города в город, и она поет, заставляя людей забыть о несчастьях, тревогах, грусти. Она может спеть вашу любовь, вашу жизнь, вашу печаль. Она знает сиды, в которых живут фейри, и она водит с ними дружбу. Она смеется, входя в прозрачные воды рек, и плотоядные келпи ласково тыкаются в ее ладони. Моя мама знает тысячу историй; и она рассказывает мне о волынщике и Паке, о серебряной руке Луга, о ликах Морриган и о потомках светлой Дану. Моя мама и есть сама Дану. Если бы можно было вернуть один-единственный день и жить только им одним, я выбрал бы этот. Но, как назло, раз за разом я проживаю другие дни... День, когда мы приехали в Дублин, где Томас Келли украл смех моей мамы... День, когда она перестала петь, прижимая ладони к разбитым губам... День, когда в ее глазах погас свет... В Дублине мама устроилась убираться в дом Томаса Келли и его жены. Нам выделили комнату и разрешали есть с их стола. Я был еще совсем мал, но уже тогда замечал, как вспыхивает румянцем моя мама, встречаясь с хозяином, как ласково он кладет на ее плечо руку. Я просто был мал. Я не понимал. Жена Томаса, Кейти, бледная, осунувшаяся, с загнанными глазами, почти не покидала своих комнат, не выходила в город. Она все время была больна. И когда через три года Кейти тихо сошла в могилу, никто не удивился. Все давно ждали этого. Стискивая мою ладонь в своей горячей руке, моя мама вела меня за гробом Кейти и ловила взгляд вдовца. Я просто был мал. Я не понимал. Духи сидов и фейри остались моим единственным утешением, когда истории мамы иссякли, превращаясь в пыль и труху. Я часто уходил бродить в лес один, вспоминая волшебный народец, оставшийся в широких зеленых просторах. Среди пологих холмов я придумывал новые истории и искал тающие следы волшебного мира. Чем дальше я уходил в холмы, тем грустнее становилась моя мама. Я придумывал новые песни, воскрешавшие в моей памяти ее голос. А она… Осенью она стала новой миссис Келли. Иногда я задумываюсь: что, если уже тогда она была больна? Что, если уже тогда ее разум ступил на скользкие тропы, ведущие во тьму? Или это он, Томас, толкнул ее туда своей жестокостью, яростью, явленными, едва лишь моя мама надела на палец его кольцо? Я не знаю. Но все реже она выбиралась из зыбкого болота ужаса, сковавшего ее тело здесь, на этой земле. Все реже я слышал ее голос. А когда она говорила, то рассказывала только темные истории. Рождение Айрин, моей сестры, ненадолго вернуло ее с сумрачных троп. Она словно проснулась и на короткое время была прежней. Но свет ее разума колебался, как свеча на ветру — неровный, дрожащий; он медленно затухал; и к трем годам Айрин погас окончательно. Мне было тогда тринадцать, и Томас, так и не давший мне своей фамилии, перестал выносить мое присутствие в своем доме. Томас отправил меня через океан — на другой континент — и вычеркнул, как ненужную вещь, из списков моей семьи. Там, в Пасадене, где я всем был чужой, я потерял свое имя, превратившись в Кирана. Я казался всем диким и странным. Спустя два года, я получил от него известие, сообщавшее, что моя мама умерла «после долгой болезни». Томас не нашел для себя возможным оплатить мой перелет в Дублин для присутствия на похоронах. И об этом я тоже узнал уже после прощания. У меня остался только тот солнечный день, ее песни и ее истории. Истории, которые она подарила мне. Которые позволяла рассказывать миру. Каждый раз, когда я звал ее, она приходила. Когда я открывал двери Сида, она возвращалась и оставалась со мной до тех пор, пока не закончится книга. Путь к ритуалу оказался не простым. Я шел к нему долго: по камушкам своих снов, по зыбким подсказкам памяти, по обрывкам старых легенд. Я отдавал Сиду самое дорогое, что было у этого мира: девочек с ее глазами, с волосами полными света и сердцами, поющими песню. Каждый раз, когда наступало время, я отправлялся в путь, выискивая подсказки и оттачивая ритуал. Я был их проводником и хранителем, переправлявшим их на Равнины радости. И вместо их коротеньких жизней я снова слышал ее голос. В ритуале я спрятал ключи. И каждый из них возвращал мне ее. Стефани Машина вылетела с подъездной дорожки быстрее, чем я успела захлопнуть дверцу. Я собиралась сказать по этому поводу пару ласковых слов водителю, но осеклась, увидев его лицо. То есть, я имею в виду... У черной дыры — есть лицо? У тайфуна или смерча? У стихийного бедствия? Тот, кто не разбирая дороги вел сейчас кроваво-красный кабриолет по обеспокоенным, пульсирующим новой бедой городским улицам, уже не был Ксавьером Блэкхëрстом. На осунувшемся остром лице желваками проступали до хруста сцепленные челюсти, темные глаза клубились угрозой. Песья мать, мне было страшно. Я заставила себя смотреть в сторону, панически сжимала пальцы на ремне безопасности каждый раз, когда мы подрезали другие машины, или когда прохожие с воплями отскакивали в сторону. Вслед неслись крики и бешеные сигналы машин. И вот тогда я решила, что он двинулся. Хотя, кого я обманываю? В этой семейке изначально не было ни одного нормального. Клубы дыма мы увидели издалека — уже не черные, посветлевшие. Но огонь еще сопротивлялся напору брандспойтов местной пожарной команды. Полицейские заграждения — натянутые ленты по периметру участка позади пожарных машин — этого психа тоже не остановили. Коттедж догорал. Последние жадные языки еще лизали почерневшие балки. По когда-то ухоженному газону змеились рукава шлангов, перепачканные кашей из вытоптанной травы и размокшей земли. Сумерки судорожно вздрагивали сине-белыми огнями полицейских люстр, трещали полицейскими и пожарными рациями, ревели пламенем и гулкими ударами водных струй. Никаких сомнений: если бы кто-то там и был, он бы не выжил. Мне очень жаль. Волк всматривался в карусель лихорадочно пульсирующего света, искал глазами того, кого не могло здесь быть. Детектив Самюэл торопливо подошел к замершей машине в тот момент, когда я уже открыла дверь, собираясь выйти.       — Сейчас сообщили, — задыхаясь начал коп, — в подвале обнаружили тело. Порядком обгоревшее… Я не успела выйти, детектив не успел закончить фразу. От удара встречного ветра, дверца с лязгом захлопнулась перед моим носом. Разбрасывая комья грязи, машина развернулась, словно сошедшая с ума лошадь, прыгающая с обрыва.       — Какого дьявола! — хрипя от сдерживаемой ярости, я обернулась к волку. В нем ничего не изменилось: все те же пустые глаза на заострившемся лице. Равнодушным взглядом он мазнул по мне, словно и забыл, что кто-то еще находится в салоне.       — Пикап. Он уехал на пикапе.       — И?! Куда ты летишь, придурок убогий?! Брови Ксавьера чуть изогнулись, удивленно, как будто он раньше не задумался об этом. Не отпуская руля, одной рукой от вытащил свой телефон и установил в гнездо на передней панели.       — Белла, машину Джейдена. Зеленая точка молча вспыхнула на экране, вырисовывая карту местности и протягивая мостик маршрута к нижней границе дисплея. Туда, где находились мы. И мы отправились на охоту.