Красные и Белые

- Льет, Смирнов? - Так точно, ваше благородие. Как из ведра хлещет. Поручик Герман выпростал руку из-под наката блиндажа и подставил ладонь под бешено колотящие струи. Крупные капли выбивали дробь по коже с энтузиазмом молоденького барабанщика на первом своем смотре – сильно, дерзко, с оттягом, болезненно стуча по ладони. Окопы окончательно «скисли», - воды по щиколотку, холод, начало марта, липкая грязь, подвижная, точно живая. Солдатики забивались в любую щель, какую могли найти в вымороженной протяженности окопа, а кому не доставалось укрытия – жались друг к дружке, словно воробьи, грели озябшие ладони под мышками, кутались в промокшие насквозь шинели. - Идите сюда, Смирнов, погрейтесь, малость. - Никак не можно, ваше благородие. Перед ребятушками стыдно, всех-то не позовешь. - Идите, говорю вам! Обсохните чуток, Алексеева кликните. Солдат помялся, потоптался с ноги на ногу, отрясая грязь, несмело протиснулся под брезентовый полог. В блиндаже было блаженно сухо – весело потрескивала печурка, распространяя вокруг себя волны тепла, да слабо отсвечивал тигелек из гильзы от немецкого снаряда. - Чаю бы вам, Смирнов... – задумчиво протянул поручик. - Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Я тута у дверей на чубучке посижу, обсохну только малость. - Ну, как знаете. Солдат присел на крепкое полено, расправил намокшие усы, и блаженно прикрыл глаза. Эх, в самом деле, чайку бы, а лучше водочки, да с хрустящим огурчиком! Вот же хорошо, господам офицерам, под ливнем не мокнут, в тепле сидят, на печке вон, котелок греется. Подумал, и сам себя оборвал – совестно стало. В других-то ротах и под крышей погреться не дают, а чем он, Степан Смирнов других товарищей своих лучше? Позвали в тепло, и на том спасибо. От добра добра не ищут. Поручик меж тем постоял еще недолго, потом оседлал лавку, повернулся к столу, за которым восседал второй обитатель блиндажа – штабс-капитан Хрустовский . В отличие от поручика, коего солдаты любили, к Хрустовскому подчиненные относились с настороженным уважением. Никто и никогда не видал его вышедшим из себя, гневливым или несдержанным, да какое там, он и голос-то ни разу не повысил, даже здесь, на фронте, где кажется, только покойник не орал время от времени благим матом. Высокий, сухопарый, с ничего не выражающим лицом, вот и сейчас, бросил на Смирнова мимолетный взгляд, словно к сведению принял, и опять уткнул тонкий нос в записки какие-то. Ну чистый кузнечик ученый – сложил лапки, коленки свои острые едва ль ни к ушам подтянул и сидит себе почитывает. Но ума палата – полковым обозом командовал, а это наука мудреная, попробуй в голове столько надобностей удержать! Сам-то он, Смирнов в разведчиках числился, от родной роты их шестеро было, а от батальона двадцать душ, под поручиковым начальствованием, и поручик о своих всегда наперед всех заботу имел. Вот и сейчас, снял с печки котелок, чаю сухого высыпал, и к Смирнову оборотился. - Держите, Смирнов. Пройдите-ка по своим, налейте горячего. Солдат просиял. Вскочил с чубучка, ловко перехватил у командира котелок, придерживая горячую ручку обшлагом шинели. - Благодарствую, ваше благородие. Вот ребятушки-то обрадуются. - Разбазариваем казенный чай, а, Павел Иванович? – Хрустовский поднял голову от бумаг, едва лишь Смирнов вывалился с котелком на улицу, улыбнулся уголком губ. – Вы, милостивый государь, не отец-командир, вы – мать-командир, видит Бог. Вам бы волю дай, так вы пластунов своих сюда сведете, от дождя прятать, а меня выбросите под хляби небесные. Поручик покраснел, как школяр, застигнутый за папироской, но быстро понял, что над ним шутят, и ответил в тон: - Вас, Алексей Петрович никак не можно. Куда ж мы, без обоза? С голым задом много не навоюешь. - Эта невидаль! Другого отыщите. - Другого такого во всей дивизии не сыщешь. При вас мы как у Христа за пазухой. Кто намедни две подводы балок для инженерной команды поперек его превосходительства увёл? А портянки? И я уже молчу про замечательный чай. Хрустовский рассмеялся, протянул руку, и быстрым, почти неуловимым движением, разворошил волосы на макушке поручика. - Да вы льстец, Павел Иванович! Знаете, как задеть струнки тщеславия в моей душе. - А вот и нет, Алексей Петрович. Я просто исключительно правдив. - Ну раз так, давайте пить чай, ежели вы не весь его еще извели на своих архаровцев. Поручик кивнул, резво вскочил на ноги, взгромоздил на печь другую емкость, раздул затухающий огонь. Пока он суетился, Хрустовский как бы невзначай рассматривал его из-под полуопущенных век. Удивительный он человек, Паша. И года нет, как в полк прибыл, а ровно всю жизнь его знаешь. Уже и в поручики выбился, и полковых разведчиков ему под командование поставили. Он тут как рыба в воде, точно всю жизнь в армии прослужил, а не вчера еще в юнкерском училище тактику и топографию изучал. И к солдатским душам тропку отыскал и с офицерами общий язык нашел. И все у него быстро и ладно получается, за что не возьмись. И сошлись они на удивление быстро, хотя Хрустовский и знал за собой чрезмерную недоверчивость к новым знакомствам, а уж к таким, у которых каждое дело в руках спорится и подавно. А поди ж ты, с ним все по-иному вышло. Посчитай с первых дней, как Герман к ним прибыл, и как в одной палатке они очутились. Слово за слово, хотя по началу, штабс-капитан вовсе не настроен был на какое-либо стороннее общение. Но словно против воли, остался, втянулся в разговор. О чем они тогда говорили? Да и не припомнить теперь. Ни о чем... и обо всем. О переименовании Петербурга, об антинемецкой компании в правительстве, о коей поручик, говорил с живым, остроумным юмором, хоть и сам был из обрусевших немцев, о войне, волне добровольцев и общем патриотическом настрое, о прочитанных книгах, о перспективах крымского виноделия и много, о чем еще. Начитан поручик оказался просто энциклопедически, и о чем не спроси, имел собственное глубокое суждение. И природная недоверчивость Хрустовского все истончалась, истончалась, пока не иссякла совсем, выбросив белый флаг капитуляции. И что в нем такого? Низенький, крепенький, точно молодая репка, и глаза - темные, внимательные, словно у цыгана, нос с горбинкой да губки бантиком. Ну вылитая барышня-гимназистка. Откуда же в нем столько огня, столько воли, что не хуже магнита к себе притягивает, и больше не отпускает? И все они вокруг, точно стружка железная, магнитом тем приманенная – и пластуны его, и унтеры, и сам он, Хрустовский тоже. - Алексей Петрович... - А? Что? Простите, поручик. Я, кажется, задумался. - Извольте, чаю... - Благодарю. Чай пили молча. Герман время от времени поглядывал на задернутый полог. - Ждете чего-то? – спросил Хрустовский. - Сам не знаю. – признался поручик, отставляя чашку. – Неспокойно мне что-то, Алексей Петрович. Да и сон на днях уж больно странный снился. - Сон? – переспросил Хрустовский, почувствовав неясное волнение, наполнившее душу. Тихий голос поручика, прозвучавшая в нем неуверенность, словно он мучительно размышлял, стоит ли рассказывать Хрустовскому о своих снах, еле тлевший тигелек, создавали в блиндаже обстановку доверительную, едва ли не интимную, расползающуюся по спине теплой волной. И хотелось удержать это эфемерное тепло, ощутить ладонями, греется об него, точно об бок горячей печки. - Да, сон. Будто был в том сне я, и в тоже время какой-то иной я. Будто столетие назад. Я себя словно чужими глазами видел, как в строю шел, а солдатики ко мне «господин прапорщик» обращались. Да и солдатики старинные были – в киверах, с ружьями кремневыми. И пыль вокруг столбом стояла – густая, желтая, горячая, а мы все шли и шли, а потом остановились у оврага, и был он страшно глубоким, черным, будто и не настоящим. Весь телами заполненным, мёртвыми. А может и нет, потому как стон над ним стоял, словно земля это, что под ногами, стонала, кряхтела, кричала жалобно. А потом пошла канонада, со всех сторон, и снизу, и сверху, и такой был грохот, что я оглох и сам себя не слышал. Дым вокруг черный, точно смола, густой, аж солнца не видно, и из него и ядра летели, вот прямо в лицо. В дыму вдруг вспышка огненная, затем точно облачно белое, а из него снаряд летит, и ты даже помолиться не успеваешь, чтобы мимо пронесло. И вокруг меня валились оземь, с криками, в крови, а я все стоял и стоял, точно недвижимый. И даже команду не услышал, как приказали отходить и перестаиваться в каре. Тут сознание мое вверх отлетело, метров на пять, и зависло. А сам себя я снова будто бы со стороны видел, но понимал, что вот тот, мелкий, в зеленом мундире и со шпагой – это я. А по оврагу, по живым, по мертвым, прямо из дыма, кавалерия летит, и вся на нас. У лошадей глаза безумные, пена с морд хлопьями летит, черные кирасы и пышут жаром, точно из пекла выскочили. А солдатики мои ружья поднимают, целый блестящий лес, а я им командую – «пли», и снова дым, и грохот, и мир вокруг шатается, точно таз. А потом я снова попадаю «в себя», и боль адская, и на ногах стоять не могу. - Ранило вас, что ли, во сне том? – осторожно спросил Хрустовский, внимательно слушая поручика. - Да, прямо в ногу. И помню, как упал, а больше ничего не помню – проснулся должно быть. И, верите ли, Алексей Петрович, весь день потом нога болела, словно и вправду пулю получил. Я уж, грешным делом, штаны спустил, да и поглядел – да нет ничего, нога как нога. Я вот думаю, к чему бы это? Никогда мне прежде снов таких не снилось, уж не вещий ли? Штабс-капитан отставил чашку и улыбнулся. - У вас должно быть пылкое воображение, друг мой, от того и сны такие снятся. Я вот, с начала войны ни одного не видел, а у вас целое Бородинское сражение по ночам разыгралось. - Как-как вы сказали? Бородинское сражение? А что, похоже. Только почему я, со мной? Вроде молод я слишком, для Бородина-то... - Ну кто ж знает? Я в отгадчики снов мало гожусь. Вы к доктору нашему, полковому сходите, к Левинсону. Уж он-то в этом деле дока, все австрияка какого-то цитирует направо и налево, уверяет, что австриец тот нашел ключ ко всему, что зарождается в человеческой душе. Поручик покраснел и отрицательно замахал головой. - Только этого еще не хватало! Я все-таки боевой офицер, а не юная барышня. Вы правы, должно быть это просто игра воображения и вообще не стоит внимания. - Паша, я вас обидел? - Разумеется нет, какой вздор, Алексей Петрович! - Обидел, обидел, я же чувствую. – Хустовский и в самом деле ощутил, как неуловимо исчезала из блиндажа та самая теплая волна, что так восхитила его. Словно кто-то невидимый открыл рукой полог, впуская к ним ледяной ветер, мгновенно выстудивший помещение. И в один момент ему стало невыразимо тоскливо. - Кажется, я на вас дурно повлиял, Алексей Петрович. – попробовал отшутиться поручик. – И вы тоже перешли в область чувствительного. Так что давайте вернемся к земным заботам. Герман отвернулся, достал из сумки иглу и вощеную нить, ловко вдел и как ни в чем ни бывало, принялся пришивать к шинели оборвавшуюся пуговицу. - Что ж вы сам-то? – попробовал загладить свою оплошность Хрустовский. – Отдали бы ординарцу... — Вот еще! – ровным голосом возразил поручик. – Ради такой безделицы человека беспокоить. Вроде не безрукий, сам управлюсь. Разговор больше не клеился. «Какого черта влез я с этим Левинсоном! – Не смог успокоиться Хрустовский. - Нашел что предложить! Вроде я его сумасшедшим посчитал, или того хуже, - слабонервной гимназисточкой с толстым сонником под мышкой. К доктору отправил, нервишки подлечить, благодарю покорно! Большей глупости и выдумать было нельзя! Теперь прощай душевные разговоры, от которых так тепло было на сердце в этом аду, крови, грязи, тысячах смертей каждый день, глупых приказов, всего того, от чего хочется отмыться и забыть на веки вечные. Теперь-то он десять раз подумает, прежде чем откровенничать передо мной, да и не стою я больше откровений его, наверняка. Сам все испортил, испортил всё!» Содержимое бумаг расплывалось перед глазами, точно какой-то шкодник плеснул на свежеисписанные листы воды, и теперь буквы поплыли вкривь и вкось, лишая возможности понять написанное. Хрустовский прикрыл глаза, давая им отдохнуть, но это нисколько не помогло, и лишь потом он сообразил, что дело было в нем самом. Слишком далеко он ушел от запросов, ответов от интенданта дивизии, тщательно выверенных списков, и прочего, составляющего его службу. Произошедшее в блиндаже выбило его из колеи, вот и ответ. Просто у него никогда не было друзей, а поручика он таковым считал. Во всяком случае, считать хотел. - Алексей Петрович, будьте любезны, разбудите меня через час. - Да, да, конечно. Поручик отошел в дальний угол блиндажа, забрался на лавку, под шинель, и, кажется, почти сразу уснул. Спал он тихо, неслышно, и словно бы не дыша вовсе. Хрустовский еще несколько минут просидел без движения, потом встал, подошел к спящему и поправил на нем сползшую с плеча шинель. Дрова в печке уже почти совсем прогорели, и штабс-капитан потянулся было за новым поленом, когда в блиндаж протиснулся его собственный ординарец. - Его высокоблагородие... – громогласно провозгласил он, вытягиваясь во фрунт. - Тише, ради Бога, Игнатьев, почему вы вечно так кричите! – шикнул на него Хрустовский, беспокойно оглядываясь на спящего поручика. – Здесь нет глухих! - Его высокоблагородие, срочно вас, и господина поручика к себе требуют. – уже тише и спокойнее произнес Игнатьев. – Совещание! - Что, прямо сейчас? – Хрустовский вытащил часы – половина третьего ночи. - Срочно требуют, ваше благородие. – подтвердил солдат. - Хорошо, ступай. Подождав, пока Игнатьев выйдет за порог, капитан подошел к лавке, и присел на корточки перед так и не проснувшимся поручиком. Посмотрел на умиротворенное, спящее лицо – как же будить-то жалко, так уж спит хорошо, - не удержался, и сам не отдавая себе отчет в том, что он делает, провел рукой по черным волосам. Поручик шевельнулся во сне, будто бы вздрогнул, но глаз не открыл, и тогда Хрустовский осторожно потряс его за плечо. - Павел Иванович, поднимайтесь. - Что? Что случилось? - Совещание у полковника Чернавцева. Срочно. Поручик поднялся с лавки, ловко накрутил портянки, всунул ноги в сапоги. Надел шинель, перепоясался портупеей, и пока Хрустовский собирался, высунул руку за полог, набрал в ладонь дождевой воды и плеснул себе на лицо. Наконец Хрустовский вышел, и они резво добежали до командного блиндажа, в котором расположился командир полка, полковник Чернавцев. У входа, зажав в кулаке папироску, быстрыми затяжками курил ротный Мураев. Завидев офицеров, он кивнул и ловким щелчком отправил окурок в окопную грязь. - Опаздываете, господа. Вас одних дожидаемся. В командном блиндаже было светло – две керосиновые лампы, подвешенные под потолком, освещали широкий стол, заваленный картами и бумагами, над которым склонился полковник – совершенно седой, с широким, некрасивым лицом, и внимательным, цепким взглядом бледных, чуть навыкате, глаз. Присутствующие офицеры сгрудились вокруг него, одарили опоздавших быстрыми взглядами, и снова сосредоточили внимание на командире. - Положение таково, господа, – продолжил Чернавцев, жестом приглашая штабс-капитана и поручика присоединиться. – На десятое марта назначено общее наступление, севернее Сувалок, с целью нанести сокрушительное поражение армейской группе неприятеля генерала Гальвица и отбросить ее назад, на территорию Восточной Пруссии. Наша армия займет позиции здесь и здесь, - он ткнул пальцем в карту, прочертив ногтем четкую линию. – На совещании у его превосходительства, генерала Литвинова, нашему полку приказано выдвигаться в район по линии Филлипово – Вижайны, уничтожая неприятеля на своем пути. Однако, меня сильно смущает неустановленное количество противников в районе Филлипово и Оленецкой балки. Есть все основания предполагать, что там нас ждут превосходящие силы и артиллерийский дивизион. Ежели наш фланг увязнет, мы подставим под удар всю наступающую армию. Ваши соображения, господа? - Необходимо провести разведку, – уверенным тоном произнес майор Демидов. – И хорошо бы захватить «языка». - Согласен. – Полковник внимательно посмотрел на своего заместителя. – Поручик Герман, вы, кажется, говорите по-немецки? Офицеры прыснули здоровым смехом – шутка полкового командира пришлась очень кстати. Поручик тоже улыбнулся и с готовностью ответил: - Genau, Eure Exzellenz. - Ну, ну, шутки в сторону. – Чернавцев быстро согнал с лица улыбку. – У вас одна ночь, поручик. К началу наступления я хочу иметь точное представление о расположении противника на участке Филлипово – Оленецкая балка. Особое внимание обратите на наличие скрытых дивизионов и расположение пулеметных гнезд. По возвращению докладывать немедленно, мне лично. Задача ясна? - Так точно. - Не смею вас задерживать, поручик. Так, теперь по готовности полка.... Больше Герман не слушал. Козырнул командиру, развернулся на каблуках и вышел в ночь. Невидимые силы, видимо пожалев несчастных обитателей земли, наконец-то повернули небесный вентиль, разом прекратив изматывающий ливень. Несколько секунд поручик чувствовал себя так, словно уши забили пучками медицинской ваты. Привыкший к резкому шелесту дождя слух отказывался принимать установившуюся тишину. «А он мятежный, просит бури» - всплыли в голове памятные строки Лермонтова. Всплыли, и тут же исчезли, отступили куда-то прочь, перед открывшейся красотой ночного неба. Медленно расползавшиеся тучи открывали ясные уголки небесного бархата, на котором одна за другой вспыхивали бледные звезды. «Точно платье красавицы, где-нибудь на балу» - промелькнула мысль. «Ночь- вдовица в бархате черном. Скинула плащ, отряхнула ножки, и замерла на пороге. Хоть и осталось ей на удовольствия от силы пару часов. Наступит утро, снимет она свои украшения, оденется в серое, и побредет, куда глаза глядят». – думал он, шагая к своему блиндажу, и тут же оборвал сам себя. «Всё. Не время для лирики, Павел Иванович. Война не ждет. Она никогда не ждет». Смирнов сидел на корточках у входа, - видать ждал поручика, да и задремал. Пустой котелок стоял у него в ногах, чуть прикрытый пологом солдатской шинели. Услыхав шаги встрепенулся, вскочил, вытянулся во фрунт. - Ваше благородие! Герман махнул рукой, - мол, отставить церемонии. Приказал срочно собрать разведчиков, думая уже о предстоящей операции, а не об отвлеченных материях. Смирнов козырнул, умчался в темноту. Спустя десять минут, шестеро ротных разведчиков уже стояли перед поручиком. Он махнул им рукой, призывая в блиндаж, прошел к столу, нашел и быстро развернул карту. Солдаты сгрудились вокруг, обступив невысокого командира словно крепкий, ровный частокол. - В общем так, братцы мои, - по неуставному произнес Герман. – Полковник приказал произвести разведку в районе Филлипово и Оленецкой балки. - Что ж, наступать, стало быть, будем, а, ваше благородие? – степенно произнес Малыгин, засунув большие пальцы под ремень и покачиваясь с носка на пятку. - Будем, Малыгин, будем. – ответил поручик. – А пока необходимо разведать названный участок на предмет внезапных сюрпризов от противника. Посему полагаю выйти засветло. Винтовки не брать, стрелять нам не в кого, да и незачем... ...В начале весны все еще темнело рано хотя дневной свет уже начинал свои легкие, беспокойные шаги на ту грань бытия, когда сдадутся долгие зимние ночи, уступят свою очередь властвовать над природой яркому солнцу. Свинцовая серая взвесь укрыла фронт бесшумно и быстро, ровно баба, укрывающая одеялом нераспроданные пироги. То тут, то там принимались жечь костры, моля Господа Бога не посылать на размокшие позиции очередную порцию дождя. Там, за бруствером, ветер шевелил голые ветви еще сохранившихся после артобстрелов деревьев, шептал им что-то успокаивающее, точно собирался убаюкивать. И деревца – израненные пулями, измочаленные шрапнелью, покореженные взрывами, но все еще чудом устоявшие на своих корнях, - шептали небесам слова благодарности. Вот наступит весна, пригреет солнышко, как знать, может и заведутся в кронах этих «инвалидов» певчие птички, и трава зазеленеет, затянет раны земли... Нет, не зазеленеет и не затянет – не будет травы на перепаханных снарядами полях, не взойдет она через мертвых, не будет пользы от такого удобрения. Смерть уже застолбила свою вотчину. Истлеют мундиры, осыплется в ржавую труху винтовки, и уж тогда уравняют белые кости какого-нибудь Ганса с каким-нибудь Иваном. Всплакнет, получив скорбное известие, милая Гретхен в доме под красной черепицей, да подхватит тот плач русокосая Мария в селе под Рязанью или там Калугой. А толку-то! Нету ни Ганса, на Ивана, только кости в почерневшем тряпье, до которых никому нет дела. Сгинули, и забыли о них. Сколько их таких костей, по миру разбросано, поди угляди! В разведку вышли по темноте, не дожидаясь, пока ночь полностью вступит в свои права. Из недр земли, оврагов и воронок, поднимался белесый, клочковатый туман. Что и неудивительно, после таких-то продолжительных дождей! Поручик не спешил – туман полз по ногам, медленно, но неотвратимо подбираясь к коленям, хорошо, если на том остановится, а если нет? Как тут разглядишь германские позиции, если собственной руки видно не будет? Значит, придется сверх нужного рисковать, подбираться почти под самые укрепления, где в любую секунду может выйти на тебя враг – лицом к лицу. Да и личная причина не давала Герману покоя. В густом тумане ему отчего-то, всегда оказывалось трудно дышать, будто надежно перехватывала горло невидимая петля, и давила, давила, отдирая воздух, жадно охотясь за его крохами, и так - до потери сознания. Почему так действовал на него именно туман, поручик не понимал. Вот в клубах дыма никакого удушья он не ощущал, хотя, казалось бы, тут-то сам Бог велел задыхаться, а в безобидном в общем-то тумане – пожалуйста! Мистика какая-то, да и только! Вещь дурная и иррациональная, а иррациональных вещей поручик ох как не любил! Но в этот раз природа, кажется сжалилась над ним, подарила милость – белая, непроницаемая вата добралась до груди, - а уж солдатикам его и вовсе по пояс! – и остановилась, заколыхалась в воздухе, точно мясное желе, а затем начала медленно расползаться в высь и в ширь, точно кто-то невидимый растягивал и растягивал природную пелену, завешивая пространство словно окно кисеей. Герман с облегчением вздохнул, стараясь отогнать от себя мысли, что будет с ним, когда придется – а придется наверняка! – нырять в это белое желе, ползти в нем, по холодной еще земле, удерживая направление, и не знать, когда же придет время вынырнуть в спасительную мглу ночи. Остановились в разделяющем позиции, пролеске, а здесь – чудеса, да и только, - никакого тумана и в помине не было. Под деревьями, у корней, еще кое-где лежал снег, уже темный, сильно подтаявший, но еще живо напоминавший об ушедшей зиме. За последней линией деревьев располагалась неглубокая, но широкая ложбина, а уже за ней, едва различимые в худосочном лунном свете, лежали германские окопы у села Оленецкая балка. Немцы свои позиции укрепляли на славу – тут им, пожалуй, и равных не было. Точно рассерженные ежи, да что там!, дикобразы какие-нибудь, ощетинились колючей проволокой противопехотные заграждения, создавая на подходе непреодолимые для атакующей стороны препятствия. За ними, на брустверах, грибами-переростками высились укрепленные дзоты, прячущие в своем нутре плюющие смертью пулеметы. Герман осторожно вел биноклем вдоль вражеской позиции, старательно запоминая их расположение и количество. По-хорошему бы прямо здесь и зарисовать, но Павел полагался на собственную фотографическую память – увиденное один раз намертво запечатлелось в сознании, и не забывалось – проверено опытным путем, и не раз. Отправил Смирнова и молоденького Синицу в обход, поглядеть дальние позиции, снабдив запасным биноклем – Смирнову под ответственность, как самому старшему. Давно отправил, могли бы уже и вернуться, но вокруг было тихо, германские позиции молчали, стало быть, и повода для беспокойства пока не было. Теперь дождаться – и можно перебираться к Филлипово. А вот и они – легки на помине. - Ну что там, Смирнов? - Тихо всё, вашбродь. – Зашептал солдат, возвращая поручику бинокль. – Еще два гнездышка на завалинках, а так всё. Офихцеры ихние, видать, церковку заняли, смолят у самого входа, дьяволы. - Пушки видел? - Никак нет. Говорю же – тихо всё. Герман кивнул. Теперь им предстояло перебраться на соседний участок, благо туман еще висел над землей, надежно закрывая от вражеских глаз. Поручик скомандовал чуть отползти назад, намереваясь часть пути одолеть по пролеску. Правда там местность болотистая, нахлебаются полны сапоги, но вполне проходимая, не завязнут. Рядовой Синица ели слышно вздохнул – уж очень он жижу в сапогах не любил, до озноба просто, до нервной судороги, ну так кто ж ее любит? Всем бы куда уж лучше по сухому ползти, но разведка на то и разведка, что хотелки не спрашивает. Крюк дали чуть больше, чем требовалось, пришлось обходить особо заковыристый участок, чтоб не хлюпать, демаскируя позиции, Филлипово осталось справа, впору возвращаться, и вот тут –то их и ждал, как говорил Смирнов, «сурпрыз». Тщательно замаскированная гаубичная батарея, вот как не ждали! – чуть бы в сторону прошли, так бы и не заметили. «Вот как в воду глядел полковник!» - пронеслось в голове Германа. – «А пропустили бы, так нам бы германец влепил изюму прямо во фланг, мало не показалось бы!». 152-х миллиметровые гаубицы до поры до времени прятали смертоносные жерла под густой маскировкой – в темноте почти неотличимые от замершей в тягостном ожидании местности, кто там, в самом деле, догадается что под обломанными ветками, набросанными на защитное полотно, скрывается смерть. В окопах тихо, ни голосов, ни огонька, ни движения. Герман рискнул-таки подползти поближе, преодолели полосу, изрытую дырами, точно лунная поверхность, или скажем, кусок швейцарского сыру. Дернул за ногу, не вовремя подавшегося вперед Синицу, и как раз вовремя. В густых тенях блеснула тонкая полоса света – видать открыли вход в замаскированном «секрете». Только бы не фонарь! Они ж тут, как на ладони будут, только рукой в сторону поведи! Эх, глупая была затея, зачем ему шлея под хвост попала ближе подползать, видел же батарею, пулеметы сосчитал, так ползи назад, чего тебе еще? По счастью, немец-то оказался совсем дурной, отошел и от «секрета», и от маскировки, благо и окопы тут заканчивались, куда его черти несли? Ну куда несли, туда не дошел, приняли его Смирнов с Алексеевым, аккуратненько так по кумполу треснули, и в сторонку отволокли, прямо под ясны очи поручика. - Ходу! Вот и всё, что он успел сказать, потом уже не до разговоров было. Германец в себя быстро пришел, замычал, задергался, такого тащить, дело не простое, особенно у врагов под носом. Кое-как отползли назад, под защиту знакомого подлеска, черной линии деревьев, сползли в первую попавшуюся глубокую яму. Тут и луна из-за туч пожаловала, только поздно. Теперь их с позиции не видать ни в бинокль, ни в трубу, хоть обсмотрись. Пусть и неверная, обманчивая луна союзница, да на руку сыграла – на то недолгое время, пока не затянет назад за тучи. Дала пару минут, - подсчитать, все ли на месте, обошлось ли без потерь, да разглядеть внимательно «добычу». Пленный смотрел прямо на него, видимо десятым чутьем опознав в маленьком, плотном поручике главного. При свете луны Герман отчетливо видел вытаращенные блестящие глаза пленного под светлыми бровями, перемазанное грязью лицо, искаженный рот, заткнутый самодельным кляпом. В глазах бесновался страх. Страх, лишающий даже самых элементарных мыслей, не позволяющий сделать ни одного лишнего движения, даже попытаться вытолкнуть языком тряпку из своего рта. - Hab keine Angst, du wirst nicht getötet. – поручик сделал паузу, чтобы смысл сказанного дошел до пленного. - Geben Sie Ihren Namen und Rang an. (Не бойтесь, вас не убьют. Назовите ваше имя и звание). Пленный часто-часто заморгал, затем замычал что-то нечленораздельное. Герман, выругавшись про себя, осторожно протянул руку, чтобы освободить пленного от кляпа. Смирнов, одновременно с ним, прижал к тощей шее германца лезвие штыка, недвусмысленно намекая, что с ним будет, если вместо ответа поручику он сделает какую-нибудь глупость. Например, попробует закричать. Избавившись от кляпа, пленный сделал один глубокий вдох, словно бы втянул воздух всеми легкими, а потом задышал быстро и часто. - Geben Sie Ihren Namen und Rang an. – повторил поручик, положив руку на плечо пленного. - Dietrich Kaunitz, Unteroffizier. – а затем добавил, облизнув пересохшие губы. - Bist du Deutscher? (Дитрих Кауниц, ефрейтор. Вы – немец?) - Nein, ich bin ein russischer Offizier. – ответил поручик, а затем добавил. - Aber du kannst mich Paul nennen. (Нет, я русский офицер. Но вы можете называть меня Паулем). Пленный кивнул: - Sie sprechen sehr reines Deutsch. (Вы очень чисто говорите по-немецки). Поручик счел возможным улыбнуться: - Ich danke meinen Vorfahren. Sie waren aus Sachsen. (Благодарю своих предков. Они были из Саксонии). – и почти сразу же добавил. - Beantworte mir ein paar Fragen (Ответьте мне на несколько вопросов). - Und dann wirst du mich töten? (А потом вы меня убьете?) - Nein, Dietrich. Ich habe dir gesagt, dass du nicht sterben wirst (Нет, Дитрих. Я же сказал, что вы не умрете). Кауниц кивнул головой, но глаза по-прежнему смотрели недоверчиво и испуганно. Герман представил себя на его месте. С одной стороны, враг, говорящий с тобой на одном языке и обещающий жизнь, с другой – холодное лезвие у горла, объясняющее лучше всяких слов, как зыбко твое положение, и что от смерти тебя отделяют только черные глаза напротив. И еще он подумал, что им повезло, пленный был слишком молод, чтобы быть готовым умереть. - Gibt es hier noch eine Artillerie-Batterie? (Здесь есть еще одна артиллерийская батарея?) - Ja, am anderen Ende der Position. (Да, на другом конце позиции). - Алексеев, он говорит, что есть еще одна батарея – на другом конце позиции. – Поручик вытащил бинокль, сунул в руку солдата. – Бери Никиту и проверьте. Только осторожно. - Слушаюсь, вашбродь. – Кивнул Алексеев. – Это мы мигом. - Welche Bestellung haben Sie erhalten? (Какой приказ вы получили?) - Ich bin nur ein Unteroffizier, Paul. Ich weiß nicht viel. – Кауниц заволновался, резко сжал и разжал руки, словно опасаясь, что его знаний не хватит для выкупа за собственную жизнь. - Wir müssen die feindliche Offensive mit Feuer unterdrücken. Maschinengewehre unterstützen. Es sollte morgen beginnen. Nach Angaben der Intelligenz. Ich weiß nichts anderes. (Я всего лишь ефрейтор, Пауль. Я знаю немного. Мы должны подавить огнем наступление неприятеля. Поддержать пулеметы. Оно должно начаться завтра. По данным разведки. Я больше ничего не знаю). Он замолчал, с надеждой всматриваясь в лицо поручика. Павел отвернулся. Прежде всего стоило дождаться возвращения Алексеева. А дальше? - Чего с этим будем делать, вашбродь? – Смирнов словно читал его мысли. - Подождем Алексеева. Узнаем, подтвердятся ли его сведения. - Ну а ежели подтвердятся? Нельзя ж его взять и отпустить восвояси. Враз тревогу поднимет. Об этом Герман тоже думал. И дело было даже не в том, что он дал слово – негоже дворянину и офицеру слово нарушать, даже данное врагу, ну так что ж теперь? С собой его тащить? На кой он сдался в ставке? Не генерал, и даже не обер-офицер? Но и кивнуть Смирнову, да и отвернуться, Герман не мог. Не то, чтобы пожалел... Кто он ему, Дитрих Кауниц, ефрейтор? Враг он ему. Окажись он, Герман, на его месте, что, отпустил бы? Или в бою, напротив? То-то. Но что-то мешало Герману, что-то не давало покоя... - Вашбродь, ползут, кажись. Алексеев ловко перевалился в яму, протянул поручику бинокль. - Ну что там, Алексеев? - Не сбрехал немчура. – Алексеев вытер с лица пот, размазывая по лицу грязь. Глянул мельком на Малыгина, не то поддержки своим словам ждал, не то просто проверял что-то. – Мы близехонько подползли, даже и без бинокли управились. Так что Малыгин его больше для плезиру в руках вертел. - Ближе к делу. – Оборвал его Герман. - Слушаюсь! Батарея стоит, вся прикрыта до поры до времени. - Что, сколько? Что я из вас, Алексеев все вытягивать должен! – вспылил и сам на себя разозлился. Чего пылить-то? Или это неясное положение с пленным так на нервы действует. - Три сто двадцать двух миллиметровки, одна тяжелая, стопятидесятка. Две легкие пушки по семьдесят пять. А деревня эта, Филлипово, суть пустая стоит. - С чего ты взял? - Так тихо больно, ваше благородие. Ладно, людей не слыхать, вроде ночь на дворе, но так и собаки не брешут, а должны брехать, коль чужих полна деревня. Спросили б у немчуры, ваш бродь, куды людев-то подевали, ироды? Герман сделал вид, что не услышал вопроса. Оглядел своих и коротко скомандовал: - Все, возвращаемся. - А этого как? – спросил неугомонный Смирнов. - Я сам. – коротко бросил поручик. – Ждите у подлеска, догоню. Смирнов как-то странно взглянул на командира, но ничего не сказал. Убрал штык, и полез вслед за Алексеевым. Герман молча смотрел на своих солдат, слушал в темноте, как они отползают от ямы, и лишь когда все стихло, повернулся к пленному. - Gib mir dein Wort, dass du keinen Alarm auslösen wirst, Dietrich. Ich will dich nicht töten. (Дайте мне слово, что не поднимете тревогу, Дитрих. Я не хочу вас убивать). Кажется, Кауниц понял его быстрее, чем поручик произнес свою фразу до конца. Смотрел на Германа круглыми от страха глазами, и даже, кажется, не дышал, словно боялся своим дыханием спугнуть неожиданную удачу. А потом пролепетал «schwören» (клянусь), и сполз на землю, закрыв лицо руками. Герман с минуту стоял над ним одновременно и слушая ночь, и стараясь унять дрожь в руке и стремительно колотящееся сердце, а затем достал револьвер и выстрелил промерзшую землю поверх головы пленного.