Красные и Белые

Степан и поручик просидели на «заимке» почти две недели, и все это время Анхен исправно служила посредницей между ними и внешним миром. Приносила еду, известия, а по вечерам долго просиживала в обществе Германа, ведя тихие разговоры на немецком, из которых Степан ни слова не понимал. Не понимать-то не понимал, зато ясно видел, что девчонке был нужен не столько мужчина, сколько друг, собеседник, способный выслушать и поговорить. И найдя такого «друга» в лице поручика, девчонка ни за что бы его не выдала, а напротив – сделала все возможное, чтобы удержать как можно дольше. С одной стороны эти мысли успокаивали Смирнова, с другой стороны заставляли подозревать, что опасность давным- давно миновала, а мелкой немчуре просто не хотелось расставаться с их благородием. Наконец им все-таки удалось уйти. Пришлось сделать большую петлю, обходя Хайльсберг по широкой дуге. Шли в основном по ночам, днем же отсиживались в любом найденном укрытии – от брошенных полуразвалившихся коралей до стогов в поле и ям в лесах и пролесках. Благодаря заботливой Анхен, они уже не были похожи на беглых военнопленных, а больше напоминали нищих, бредущих по какой-то своей надобности. Но даже в этом случае было решено не рисковать, и стараться как можно меньше показываться кому-то на глаза. Ежели встреча была неминуемой, когда, к примеру, приходилось-таки приближаться к какому-либо хутору или иному малонаселенному месту, чтобы добыть еды, переговоры брал на себя поручик, а Степан успешно претворялся немым, да так натурально, что его жалели и нередко что-нибудь да подавали. Тот день, ничем не отличавшийся от остальных, они пережидали в развалинах шалаша. Судя по заросшему костровищу, шалашом уже давно никто не пользовался, крыша изрядно прогнила, но все еще могла защитить от непогоды. Неподалеку от пролеска расположилась живописная прусская деревенька, куда решили наведаться беглецы, рискнув в очередной раз ради пропитания. Возвращались с нехитрым «уловом» в виде краюхи хлеба и худосочной куропатки, коею добыл Степан, метко кинув подобранный на дороге камень. И уже на подходе они заметили, что их пристанище кто-то занял. У заросшего костровища сидел высокий, худой человек в обтрепанном пиджаке. Степан замер, точно охотничий пес, увидевший волка, и вытащил заветное лезвие, но поручик остановил его. Под ногой хрустнула ветка, человек вскочил на ноги, развернувшись лицом к опасности. - Wer du bist? Was machst du hier? (Кто вы? Что вы здесь делаете?) – быстро спросил Герман. Человек ответил ни сразу, - видимо тщательно подбирал слова. Его пронзительно-синие, с тяжелыми веками, глаза, настороженно осматривали поручика и Степана. Смирнову нарушитель доверия не внушил, а вот поручику скорее понравился. - Ich setze mich hin, um mich auszuruhen (Я присел отдохнуть), – ответил синеглазый на ломаном немецком языке, с сильным русским акцентом. Поручик улыбнулся. - Du bist ein böser Deutscher geworden (Из вас получился скверный немец) – произнес он, а затем добавил по-русски, - так что не стоит дальше претворяться. Незнакомец потрясенно вздохнул, но быстро справился со своим удивлением. - Однако ж! – Справившись с собой произнес он. – Вот уж не ожидал увидеть земляков в этой глуши. – Так вы – русские, господа? - Русские, русские, - проворчал Степан, недовольно косясь на Германа. Вот ведь неосторожный человек, твое благородие! Взял и выдал всё первому встречному. Ну а вдруг шпиён какой? Хотя откуда тут шпиёну взяться? А все одно – неосторожно это! – А ты что за птица, еще поглядеть надо! Незнакомец широко улыбнулся – не смотря на некоторую надменность на красивом, породистом лице, улыбка у него была светлая и открытая. - Да сдается мне, такая же, как и вы. – Усмехнулся синеглазый. – Подпоручик Чевский, Михаил Николаевич. Бежал из плена, возвращаюсь на родину. – и добавил: - можно просто Миша. - Поручик Герман, Павел Иванович. Можно просто Паша. А это сослуживец мой, Степан. Вот и мы, бежали. И тоже хотим добраться до России. Чевский кивнул и с готовностью протянул руку. Рукопожатие у него было сильным и крепким, видать не все силы отобрал плен. - Что ж, тогда предлагаю держаться вместе. Герман с готовностью кивнул головой. Степан же скривился – вовсе он не хотел своего поручика ни с кем делить. Да и потом, - одно дело идти с товарищем, которому веришь, как самому себе, а другое «Миша», которого знать не знаешь, неизвестно каков гусь окажется. А ежели засада, к примеру? А ежели струсит в самый неподходящий момент? А погоня, не дай Бог? Вот как тогда себя поведет? Вдруг бросит, чтоб шкуру свою спасти? А его благородие-то блаженный, он же теперь и о Мише этом думать станет, головой своей рисковать! Куда б проще вдвоем им было б! Обуреваемый невеселыми этими мыслями, Степан остервенело ощипывал несчастную куропатку. Подпоручик тем временем, видимо решив внести свой вклад в общее дело, набросал хворост на бывшее костровище, и теперь сосредоточенно чиркал огнивом, пытаясь запалить сухие ветки. - Куда! – Набросился на него Степан, раскидывая костер ударами сапога. – Что б немчуре сигнал подать, здесь мы, вот они! - Степан! – Резкая вспышка гнева у Смирнова видимо неприятно удивила Германа, тем паче, что он абсолютно не понимал его причины. Чевский, видимо тоже не привыкший, чтобы на него кричали, вскинулся было, нахмурил брови, но, коротко поразмыслив, решил не лезть в конфронтацию. - Извини, не подумал. – и не удержавшись, добавил: - Экий ты строгий какой! - Каков уж есть. – огрызнулся Степан, но тон сбавил – не потому, что считал себя неправым или виноватый, - из-за поручика, которому явно было стыдно за Степана. – Вон яма есть, настил из лапника сверху уложим, там и запалим. Он сноровисто спрыгнул в яму, толстой веткой и руками проделал необходимое отверстие в земле, и за несколько минут действительно распалил костер, который практически не давал дыма. Над ним и пристроил добытую дичь, сетуя про себя на то, что едоков теперь прибавилось, а по-немецки балакает один только поручик. Пока пеклась птица, он все размышлял как же теперь быть, и кусок Чевскому всучил самый маленький, вроде как не он добыл, ни ему и едать. Герман же, поглядев на Степана с укоризной, располовинел собственную порцию и вручил ее подпоручику. - Ешьте, Мишель. Подозреваю, что в пути вы гораздо дольше нашего, и вас не часто баловало горячим. Чевский согласно кивнул, хотя и помялся для виду. - Ваша правда, Паша. Но мне вовсе не хотелось бы злоупотреблять вашей добротой. Поручик только рукой махнул. За следующую неделю пути, как с горечью отмечал Степан, офицеры еще больше сблизились между собой, словно изголодавшись по общению с равным. Это обстоятельство сильно задевало Смирнова. Ему казалось, что неминуемо истончается, растворяется в этом общении крепкая нить, что судьба и обстоятельства протянули между ним и поручиком, и не за горами тот момент, когда она и вовсе перестанет существовать. Оставшись один на один со своей обидой, Степан замкнулся в себе, отвечал односложно, и вскоре в голове его прочно укоренилась мысль, что настала пора ему оставить поручика, наедине с новым приятелем – авось не пропадут, выберутся, а он, Степан, уж сам как-нибудь. И эта перемена не укрылась от внимания Германа. - Степан, что с тобой? Обнаружить сторожку в лесу оказалось редкостной удачей. Неизвестный охотник оставил под старой крышей четверть мешка сухарей, немного крупы и пласт сушеного мяса, так необходимые беглецам для поддержания сил. Степан немедля заварил кулеш, коей они и умяли так, что за ушами трещало. Поручик нашел Степана у ручья, куда тот отправился за водой, и обратился так неожиданно, что Смирнов едва не утопил котелок. Сперва Степан и отвечать-то не хотел, а потом поднялась, как муть со дна, старая обида, и он пробурчал, стараясь не смотреть на поручика. - Да чего ж со мной? Ничего. - Брось, я же вижу. - А чего видеть-то? Оно понятное дело, вашим благородиям друг с дружкой-то все одно интереснее, к чему вам простой солдат, ни слова разумного не скажет, ни по- хранцуски не побалакаешь, понимаю, не дурак. Не компания я вам тепереча. Как в плену лямку тащили, так нужен был, а теперь что – принеси, подай, ступай, не мешайся. Место свое знай! Так я знаю, ваше благородие, а уж ежели забылся, когда, извиняйте, прощенья просим. И только тогда поднял на поручика глаза. Герман смотрел на него так, словно впервые видел, чуть ли не рот раскрыв от удивления. Горькие и злые Степановы слова меняли выражения его лица от удивления до горького недоумения, и он только и смог выдавить из себя: - Господи, какая чушь! Как ты… И недоговорил, пошел от Степана прочь. Но через несколько шагов развернулся, багровый, толи от злости, толи от стыда, толи от всего разом: — Вот уж не ждал, Смирнов, что вы такой неблагодарной скотиной меня считаете. Вы что, думаете, что я все забыл? Как раненного меня тащили, как работу за меня делали, как всю ночь стояли, телом своим меня подпирая? И что в этом лесу, я только благодаря вам оказался? Что жизнью своей я вам обязан, думаете я забыл? Нет, вы мне скажите, когда, где и чем, я дал вам понять, что мы не ровня. Что я вас другом своим, братом не считаю? Ну скажите! Когда дворянство свое вам в противовес хоть раз поставил? Говорить он старался спокойно, но не справился – голос звенел, как натянутая струна, готовая вот-вот оборваться. Степан почуял, как его праведный гнев и обида, закачались, как дом на негодной фундаменте, и это «вы», давно не произносимое поручиком, методично выбивали камень за камнем. Слушая отповедь Германа, он стоял, сжимая ручку котелка, и не находя, что возразить. - Ну что молчишь? Нечего тебе сказать? - Так уж и нечего, - пробурчал Степан, еще не готовый сдаваться. – Вы, ваше благородие, может и ничего, а вот у приятеля вашего, прям-таки на лице написано… - А ты не верь. Чевский вышел из-за дерева, за которым стоял уже некоторое время, хотя ни Степан, ни поручик, его присутствия просто не заметили. И теперь смутились, похоже, оба. Подпоручик тем временем подошел ближе, спрыгнул в ручей, и встал напротив Степана, с тем выражением лица, словно грудью собрался кинуться на амбразуру. - Никого я ниже себя не считал, а уж если такое впечатление возникло, то не моя вина, что мать-природа на лице моем нарисовала. Да и благородие я только, видишь ли, с одного боку. — Это как же? – недоверчиво произнес Степан. - А вот так. Мать моя, Марфа Петровна, из самых что ни на есть крестьян. Отец на ней по большой любви женился. Вот так вот, друг Смирнов. Так что общего между нами гораздо больше, нежели ты думаешь. И Пашу зря ты упрекал, напрасно это. Герман неожиданно улыбнулся: - Так, стало быть, мир, господа? Степану было неловко, да и Чевский стоял напротив него с открытой, протянутой ладонью, как бы предлагая рукопожатием закрыть досадное «недоразумение», и больше к оному не возвращаться. И Степану ничего не осталось делать, как это самое рукопожатие поддержать. Классовое примирение решили отметить ночью отдыха. Оставаться в сторожке было, конечно, опасно, но ничего не попишешь, - пришлось положиться на русское «авось пронесет», потому как такое удобное место не скоро еще встретится, если встретится вообще. Проспав, по обыкновению, днем, как только стемнело, беглецы запалили небольшой костерок и расположились вокруг – Чевский и поручик около огня, а Степан чуть в стороне, в глубокой тени, так, чтобы видеть и своих спутников, и возможные неприятности, ежели им доведется случиться. - Дорасскажи про Ингольштадт, Миша. – Поручик поправил сползающую с плеч куртку, в которую его укутал заботливый Степан, и разворошил прутом горящие угли. Видимо именно об этом шел разговор на прошлой дневке, но тогда еще обиженный на весь белый свет Степан его пропустил. - Осталось немного. – С готовностью ответил Чевский, вытягивая к огню длинные ноги. – Немцы они ж хитрые, взяли с нас письменное честное слово, что во время прогулок никто побега не совершит, и даже пытаться не будет. Слово это, разумеется, все дали, и даже, скажу тебе, держались его крепко. Но мы с капитаном Червинецким все одно решились бежать. Так и сделали. На прогулке быстро пошли вперед, и пока наш надзиратель плелся в хвосте, скрылись, а хватились нас только на поверке, когда недосчитались. Ушли в лес, да неудачно. И с десяток верст не прошли, как наткнулись на жандармов. Те в погоню. А попадаться нам никак нельзя было – сразу бы под расстрел пошли. Пришлось разделиться. Так я своего товарища из виду и потерял. Не знаю, что с ним стало, только Богу молюсь, что не поймали. Поручик кивнул головой, несколько минут молчал, а потом неожиданно произнес: — Значит, ты нарушил слово? Чевский, как показалось Степану, не сразу его понял. - Ты о чем? - Не думай, что я говорю тебе в осуждение, но твои товарищи по заключению должны были заплатить за твой побег… И… Лицо Чевского словно окаменело. Он сел прямо, точно железный прут проглотил, а потом резко произнес: - По-вашему, поручик, я должен был играть в эти игры чести, держать слово, данное врагу и отсиживаться в плену, когда на родине происходят такие события? Нет, я не мог себе этого позволить, как русский офицер не мог, и совершенно не чувствую никаких угрызений совести… - Подожди, какие события? С минуту они смотрели друг на друга, а потом Чевский неожиданно расхохотался: - Ну да, вы же ничего не знаете! - Чего мы не знаем? Обиду и досаду на слова Германа, у Чевского как рукой сняло. Он вольно сел на поваленном стволе дерева, сложил на коленях руки, и произнес, широко улыбаясь: - Мы, в Ингольштадте тоже не сразу поверили. Но немецкие газеты туда исправно доставляли, так что поверить пришлось. В общем, в феврале этого года, в Петрограде революция произошла. Вот так вот, Паша. Сначала Степану показалось, что он ослышался. Видимо, тоже самое подумал и Герман, - такое ошеломительное выражение было на его лице. Чевский некоторое время сидел молча, явно наслаждаясь произведенным эффектом, а потом произнес: - Немцы писали, - поначалу хлебные бунты начались. Так и сообщали «Жители Петрограда разгромили хлебные магазины, а затем провели демонстрацию под антиправительственными лозунгами». Говорят, триста тысяч человек на улицу вышли, все заводы и фабрики в столице встали. - А что ж войска? - А войска, Паша, народ разгонять отказались. Литовцы, Преображенцы, Измайловцы, даже мой Семеновский полк, как немцы пишут, командирам подчиняться не стали. Несколько частей даже с фронта сняли, но те к городу пробиться не смогли. Сформировано Временное правительство и комитет солдатских и рабочих депутатов. Между ними, я так понял, отношения не складывались, но потом, ради сохранения единства нашли-таки компромисс. - Подожди, Миша, подожди. А как же император? - А вот тут Пашка, самое интересное. Господа из Временного правительства поначалу хотели власть в руки Великого князя, Михаила Александровича отдать, а теперь вроде бы и вовсе требуют устранения самодержавия. Немцы говорят, царь Николай от престола отрекся. - Мишка, но этого просто не может быть! - Может, Паша, может. Ты посмотри, что в России происходило? На фронтах миллионные потери, одну битву за одной проигрывали, а тут еще продовольственный голод, в правительстве сплошная чехарда, острый кризис власти… Его Императорским величеством все недовольны были – что промышленники, что простой люд. Думаешь, забыли люди девятьсот пятый год? Так вот нет, не забыли. А тут еще камарилья эта, с Распутиным, да поражения на фронте, да голод на пороге. Вот и полыхнуло так, что мало не показалось. А народ наш, сам знаешь, запрягает долго, да едет быстро. И тут уж никакой «Великокняжеский манифест» не спасет. Слышал про него? - Нет, откуда? Мы ж с пятнадцатого года в плену, а там газет, даже немецких, никто не присылал, да и не до того – живым бы остаться. Степан заметил, как Герман невольно передернул плечами. Но даже гнетущие воспоминания о плене не смогли перевесить шок от тех невероятных событий, о которых теперь говорил Чевский. И Степан отлично его понимал, потому что и сам испытывал и оторопь, и сомнения в рассказе Чевского, и одновременно – какое-то не поддающееся разуму радостное волнение. - Немецкие газеты сообщали, что чуть ли не с шестнадцатого года, великие князья Николаю чуть ли не оппозицию составили. Требовали отставки Штюрмера и удаление Распутина. Великий князь Павел Александрович на конституции настаивал. Составили «Манифест» да подали царю, Временное правительство признали… - А что же царь? Улыбка Чевского стала кривой и какой-то снисходительной. - Царь… - Безо всякого почтения в голосе протянул он. – Царь, Паша, пока тучи сгущались, а кругом бардак творился, не мычал, ни телился, уж прости за такое выражение. Толи правда не верил и не видел, что положение серьезно, толи считал, что все это преувеличенные слухи, и недовольство, как началось, так и заглохнет, само по себе. А потом уже поздно стало. Все его приказы на три шага опаздывали. Он в конце февраля ответственное правительство повелел организовать, а организовывать его еще в начале месяца нужно было. И это только один пример! Верные царю люди. что на князя Михаила рассчитывали, а он тоже резвостью не отличался – все кивал, мол полномочий у меня нет власть в свои руки брать, и без брата ничего решать не осмелился. Только тогда уже царя в ставку, в Могилев отправили, и где получается Михаил, а где брат? Герман кивнул, и ничего не ответил. Слушая Чевского, он о чем-то сосредоточенно думал – Степан видел, как темные брови сошлись на переносице, а в прищуренных глазах застыла тяжелая, глубокая мысль, которая не давала поручику покоя. Чевский, наконец, замолчал, щурился на догорающий костер, потом произнес: - А ведь я еще и половины не знаю. Немцы немцами, да вот где взять гарантию, что не набрехали с три короба, или напротив – недоговорили. А слухами питаться, сам понимаешь, толку мало. Вот потому и сбежал я, Паша, и еще раз сбежал бы, не задумываясь. И теперь у нас путь один – до России добраться, чего бы это ни стоило, да собственными глазами посмотреть, как там и что. - И что ты делать станешь, как дойдем? - Ну не дошли еще… Но, если Бог даст, доберемся, в Петроград отправлюсь. Мы, конечно, царю присягали, все так, но ведь и России присягали тоже. Царю, да, но ведь и Отечеству. - А ты считаешь, Мишель, что теперь Отечеству лучше станет? - Не знаю, Паша, не уверен я ни в чем пока. Но, с другой стороны, сколько ж можно над народом российским глумиться? Крепостное право только в конце прошлого века отменили, да и то, через пень-колоду. Как была аграрной страна, так и осталась, как был народ бесправным, так и по сию пору… Из одной войны в другую прыгали, как зайцы, а толку-то! Вспомни, как Куропаткин писал: «сильные люди в России не выдвигаются вперёд, а преследуются, и в лучшем случае оставляют службу. А бесхарактерные, без убеждений, но готовые во всём соглашаться с мнением своих начальников, выдвигаются вперёд». И так везде, во всем. Мукден, Цусима – позор же, как есть позор! А нынче? Кто у нас солдата русского бережет, вот скажи мне? За Осовец в пятнадцатом сколько народу положили, пока с немцами бодались, а потом ушли, никому та крепость не нужна оказалась, а покойников-то кто воскресит? Никому и дела нет… - Эт ты верно говоришь. – Внезапно для Германа отозвался Степан. – Ты вспомни, Пал Иваныч, как в плен мы попали. Никто ведь на подмогу к нам не пришел, постреляли как куропаток, и вся недолга. Забыли, как есть, а может и не забыли, а может кой-чего и похуже. - Брось, Степан, что теперь об этом говорить? – Скривившись, отмахнулся поручик. - Можно и не говорить, - вместо Степана отозвался Чевский. – Только ты моего мнения спрашивал, а мнение мое таково. Менять надо что-то в государстве было, застопорилась Россия, словно колесо на холостом ходу. Вот нашлись люди и поменяли. А к добру или к худу, - посмотрим, только не думаю я, что к худу. - Ты мне, ваше благородие, вот что скажи, - снова произнес Степан, явно не желавший только молчать да слушать. – А в правительстве твоем, временном, верховодит-то нынче кто? - Почему же моем? – удивился Чевский, но на вопрос ответил. – Немцы писали, князь Львов. - А, - хмыкнул Степан. – Ну тады пшик все энти перемены ваши. Хрен на редьку сменили, вот и все дела. Шуму токмо много, да народишко зазря под жандармские пули положили, а толку с гулькин хер. Был царь, да стал князь, слово другое, а начинка таже. - А ты кого хотел? – Усмехнулся подпоручик. - Да уж не вашего брата! Где ему, князю, народные думки уразуметь, где понять, чего простому человеку надобно? Воля, говоришь, нужна? Так я тебе так скажу – воля она, конечно, вещь сладкая, только от голода подыхать, что с волей, что без воли – хрен один. Вот про землю князь твой чего-нить сказал? А я тебе отвечу – ничего не сказал. Как была господская, так, небось, и осталась. Чевский не нашел, что ответить. Поручик тоже молчал, но не потому, что ответить Степану было нечего, а по совсем иной причине. На него навалилась внезапная дурнота, а вслед за ней – четкое понимание того, что все это уже было с ним. Так же явно, как тот странный сон, окрещенный штабс-капитаном Хрустовским «Бородином». Только сном это уже не было – скорее осознанием себя в другом теле. «Не дикость, не глупость, и если подбирать слова, то вернее всего подойдет «блажь». Блажью оно и было – прочитать солдату наброски «документа». И даже аргумент нашел – пусть этот самый народ, и послушает, какие такие блага для него хотят отцы-командиры, за что на мятеж идти готовы. Попросил зажечь еще свечей, встал у стола, одернул мундир, положил ладони на тертую поверхность…». Видение было мимолетным, но ясным как божий день. Так естественно, взглядом сверху, он созерцал свои-не свои маленькие кисти, - до мельчайшей подробности, до тоненькой, поджившей уже царапины, старую столешницу, уголок тарелки, темное серебро столового прибора… В этом своем-не своем теле было привычно и уютно, как в собственно коже. Он слышал собственный голос, но разум не догонял слов, оставив их только в области слуха, но не понимания, и не отнесения с собой. «… имеет оно Право требовать от Народа… Народ же имеет обязанность повиноваться; но за то имеет право требовать от правительства…», «каждый человек должен иметь полную и совершенную свободу заниматься тою отраслею промышленности, от которой наиболее ожидает для себя выгоды …», «учреждение сословий непременно должно быть уничтожено…», «все люди в государстве должны составлять только одно сословие могущее называться гражданским и что все граждане в государстве должны иметь одни и те же права и быть перед законом все ровны…». «- Так уж и все, ваше высокоблагородие? - Все, Степан, абсолютно все.» Нет, какой-то другой Степан – если напрячься – наяву – и протиснуться в завесу видения чуть дальше, можно увидеть чернявый чуб и черные же усы «того» Степана, и светлые глаза, и прищур, и выражение лица – плутоватое и бесконечно преданное одновременно. А за этим лицом еще лица, а вот они-то смотрят совсем по-иному… «Вот уж точно блажите, господин полковник… Будто поймет наш Савенко…». «Что с тобой, Паша?». Со мной? Нет, не с ним, а с тем, в зеленом мундире, в чьей шкуре поручик Герман чувствовал себя так естественно и правильно. С тем Пашей. Но и с ним самим тоже. «- Так что скажешь, Савенко? - Да что тут говорить, ваше благородие! Да вам за такое дело, последний солдатик ножки целовать станет! «… на руках вынесут…». Может вот она, блажи причина? Нет?[7] - Простому человеку оно ведь что надобно? Земля да воля! Потому как без земли не жизнь, а так, прозябание одно, и без воли русскому человеку ну никак не можно. И кто, стало быть, енто все, народу даст, тот наперва любого благодетеля будет». - Ну а ты бы что сделал? Странное ощущение пропало так же внезапно, как и появилось. Он вдруг с некоторым удивлением увидел вокруг себя темные силуэты деревьев, догорающий костер, подпоручика и Смирнова, которые, как оказалось, продолжали свой разговор. - Перво-наперво – землю бы у господ отобрал, да между крестьянами и поделил. Буржуев бы разогнал, на заводах и фабриках работягам дал бы распоряжаться. И солдатушек по домам бы вернул – не нужна Россеи никакая война, Франца-Фердинанда прибили, ну так земля пухом, а простому человеку до него и дела нет. Да всю эту кодлу дворянскую гнал бы взашей. Вот бы чего я сделал. Вот бы за кем пошел. А не за этими князьями вашими! - Гнал бы, говоришь? – Чевский ухмыльнулся, а потом спросил: - И поручика своего тоже взашей? Вопроса такого Смирнов не ожидал. Герману и самому стало интересно, что же Степан ответит – сможет ли обуздать свой праведный гнев, или причешет и его под одну гребенку с вековыми своими недругами. Степан задумался. И эта задумчивость неприятно Германа поразила – больше, чем он сам думал. Весь этот разговор – от рассказа Чевского о революции до нынешнего момента – что-то неуловимо менял в мироздании, незаметно перестраивал на какие-то другие рельсы, безвозвратно, именно безвозвратно, рассеивая прошлое, что казалось таким простым и ясным по сравнению с настоящим. И… легким? А ведь еще несколько часов назад он ни за чтобы не назвал «легкими» все их совместно со Степаном пройденные мытарства – и ту неладную вылазку, что случилась, казалось, в прошлой жизни, и плен, и все перенесенные Германом муки. А оказалось да, легкими, будто ненастоящими, а тяжелое было все впереди, хотя бы на том основании, что Смирнов, ставший поручику ближе, чем родной брат, теперь думал. Вот ведь как получилось-то! Был брат, спаситель и благодетель, а по сути, кто Смирнову поручик? «Кодла дворянская»? Враг классовый? Еще более страшный оттого, что прикидывался другом. - Ты это брось. – Скривился Смирнов. Видимо и ему «думы» такие радости не доставили. – Пал Иваныча бы в жизни не тронул, а кто тронул бы – руку по самое плечо оторвал. Не таков он человек, вот тебе и весь мой ответ. Чевский улыбнулся, хотел было – и это отлично читалось на красивом, большеглазом лице, - что-то еще спросить, поддеть может быть, но не стал продолжать щекотливую тему, кивнул, как бы полностью принимая ответ Смирнова. Поручик тоже тихо выдохнул – пролетела гроза стороной, так только, по касательной задела, бросила зерно нехорошей мысли, да отступила. Разговор сразу забуксовал, будто никто уже не хотел его продолжать. И только через несколько дней поручик заметил, что Смирнов все-таки переменился после той судьбоносной ночевки. Герман не лез к нему с разговорами, а сам Степан больше отмалчивался, но зато так взвинтил темп, что на дневках они просто падали на землю, и почти мгновенно засыпали. И это, надо сказать, было даже к лучшему. Странные «видения» больше не приходили. Герман больше не пытался влезть в чужую шкуру, которая и пугала, и манила больше всего тем, что казалась своей собственной. Но в этом-то и прятался некий подвох, как в родимом пятне на собственной шее. Поручик боялся думать об этом, поэтому выстраивал против случайных мыслей и догадок крепкую линию обороны. Ему отчего-то казалось, что стоит только «догадаться» верно, как вся его жизнь собьется, свалится, затянется в неизбежный водоворот чего-то неминуемого и неотвратимого, как смерть. И смерть эта будет нелегкой. До встречи с Чевским, течение их со Смирновым побега складывалось относительно благоприятно. Лишь один раз они едва разминулись с немецкими жандармами, и спаслись только благодаря вовремя сработавшей чуйке солдата. Но Мишель будто притягивал своей персоной неприятности, посыпавшиеся на беглецов как из рога изобилия. У одной из деревень им не повезло натолкнуться на свору бродячих собак, и они чудом спаслись бегством. Германа до сих пор передергивало от воспоминаний. Он никогда не боялся собак, но тогда, впервые в жизни, чувствовал себя уязвимым перед животной ненавистью, ощущаемой физически, горящими глазами, оскалом сахарно-белых клыков в полутьме. Эта ненависть была ненавистью голодных к «сытым», теплым бегущей по венам крови, вкусному запаху мяса и костей, ненавистью волчьей, зимней, когда стужа выхолащивает тело, и вопрос стоит ребром – они или мы. Почти всю ночь пришлось просидеть на крыше сарая, в котором местные хранили от дождей собранное сено. Оголодавшие собаки добычу отпускать никак не хотели, и под утро пришлось прокладывать себе путь к свободе с боем, вооружившись камнями и палками. А через пару дней пошел дождь и лил, не прекращаясь, несколько суток кряду. Земля быстро превратилась в подобие болота, по которому им и пришлось брести по колено в воде, нанеся непоправимый урон собственной обуви. Развести костер и обсохнуть не представлялось возможным, что было губительным к концу октября, когда ударили первые заморозки, и от холода, на дневках, никто из троих не мог уснуть даже, тесно прижавшись друг к дружке. Поручик первым подхватил простуду, вылившуюся в ломоту в костях, озноб и как следствие - горячку. В конце концов он свалился в бреду, и Смирнов снова тащил его на спине, дой1дя в отчаянии до желания попросить о помощи в первом же попавшемся доме. Чевский до хрипоты уговаривал его «не дурить», упирая на то, что их непременно выдадут, а там – снова плен, снова неволя, усугубленная побегом. Много он чего еще говорил, но переубедить Смирнова не сумел. Будь Герман в сознании, он бы непременно встал на сторону подпоручика, но не сложилось. Удивительно, но Чевский Смирнова не бросил, объяснив свой поступок тем, что не может отказать себе в удовольствии попенять Смирнову «а я говорил!». И оказался со всех сторон прав, когда крестьянская семья, в маленьком домишке на отшибе, вроде бы приняла беглецов, и даже помощь оказала, а потом, незаметно, как им тогда показалось, отправили сынишку за жандармами. Позже, когда все уже было кончено, Смирнов уверял поручика, что обошлись без смертоубийства. Но глаза в сторону отводил. Растирал грудь Германа гусиным салом, кутал в неизвестно откуда взявшееся одеяло, поил толи водкой, толи шнапсом, толи чем-то еще горьким и противным, и уверял, что, спохватившись мальчишку, припер хозяина к стенке, тот ему все и рассказал. Намял бока, конечно, чтоб впредь неповадно было, но «жив был, Пал Иваныч, вот те крест». И Герман хотел бы ему поверить, да только толи наяву, толи в бреду, мерещились ему горящие стены и огненный хвост над соломенной крышей. Хотя может и правду мерещилось. А еще была пустота. Сомнительная «удача» Чевского к ней уже отношения не имела, но затронула и его. Фронт давно уж был в ином месте, далеко от брошенных окопов, непролазной грязи и стойкого запаха смерти, случившейся безвозвратно давно. Они ведь не сразу поняли, где находятся. Брели в темноте, по чавкающей грязи, молясь только о том, как бы не натолкнуться в тумане на людей, и не важно жандармов ли, или простых обывателей – и те и другие были для беглецов практически равнозначны. Разве что первые пристрелят быстрее. Туман, как всегда, морочил, искажал звуки, и они, не ведая, брели уже некоторое время по брошенным позициям, пока подпоручик, идя почти вслепую, не наступил со всего размаху на почти полностью разложившийся труп. Под ногой омерзительно чавкнуло, Чевский от неожиданности поскользнулся, плюхнулся на пятую точку, а когда разглядел, что оказалось под сапогом, его вывернуло наизнанку остатками скромного ужина… Черно-зеленый кисель, липкий и смердящий, обрывки амуниции, череп со слезающей бородавчатой кожей, да распахнутый зев грудной клетки, — вот и всё, что осталось от безымянного защитника рубежа, или атакующего, кто ж теперь разберет? И поначалу поручик еще удивился, что труп только один, но поделиться удивлением не успел. Туман сполз в окопы, и оказалось, что их очень много, и только чудом ни он, не Смирнов не влетели в липкую кашу. Бой, а точнее – бойня, здесь была нешуточной. Герман скользил глазами по разбитым, и уже наполовину ушедшим в землю зарядным ящикам, перевернутым пушкам, пока не нашел взглядом одну – всё ещё стоявшую на лафете, точно памятник несломленному духу, и поймал себя на мысли, что должно быть именно так и держался до конца унтер-офицер Горевич, лишь потом сообразив, что Горевичем неизвестный расчет быть никак не мог – почти два года минуло. Кто-то другой, какой-то иной Горевич, стоял насмерть у своей пушки, грудью защищая свою позицию, какой-то другой остался лежать здесь, непогребенным, брошенным, белеть не похороненными костями. Но разве от этого он становился менее значимым? И пока поручик размышлял над останками неизвестного героя, а Чевский старательно чистил о землю свои сапоги, Степан Смирнов нашел походное знамя – вернее тог, что от него осталось. Осталось, надо сказать, немного – сломанное древко да лохмотья рваного в лоскуты полотна – опаленного, заплесневелого от дождя и сырости, не на что уже не годное. Но Смирнову хватило. Отряхнуть руками, скрепить кое-как бечевкой, найденной в кармане, поврежденное древко и воткнуть в землю, прямо перед устоявшим орудием, прошептав еле слышно: - Спите братцы. Пусть земля вам пухом будет. И когда уходили они с заброшенных позиций, всё оглядывались на это знамя, пока не поглотил его утренний серый морок. А через пару дней вышли, наконец, к границе.