Красные и Белые

- Паша! - Миша! - Ты какими судьбами в Москве? Чевский изменился – неуловимо, но сильно. Спрашивать, где и как было бессмысленно. Сам внешний вид бывшего подпоручика – остроконечная суконная шапка с красной звездой, гимнастерка без погон, перетянутая портупеей, - красноречиво отвечал на все, так и не заданные вопросы. Глядя на него, Павел почувствовал некоторое облегчение. - Да вот, направление получил, в какой-то Военный комитет. Вместо ответа, Чевский крепко обнял его, прижал к себе. Судя по всему, облегчение, накрывшее Павла, испытывал и подпоручик, и едва ли не в большей степени. Должно быть, и ему было важно знать, что нашелся и еще кто-то, пошедший, вопреки сословию, совсем по иному пути. Даже если не признавался в этом и самому себе. — Это ты верно сделал, Пашка, черт возьми, как верно! - Да я пока и не сделал ничего, Миша. Прежде комитет этот еще найти надо. - Да чего ж его искать? Вон он! Пойдем, провожу тебя. Предложению Павел обрадовался. Говоря по чести, от одного взгляда на серое, трёхэтажное здание с красными флагами у крыльца, его пробирала некоторая оторопь. У крыльца толпились люди, дверь без конца открывалась и закрывалась за входящими и выходящими, в глазах рябило от солдатских шинелей, бескозырок и бушлатов каких-то матросов – шумных, перекрикивающихся друг с другом, бряцающих винтовками. И хотя в нем сейчас никто не мог даже заподозрить не только «бывшего царского офицера», но и вообще человека военного, - или Павлу так только казалось, - он все равно чувствовал себя настороженно и неуютно. Они уже намеревались подняться по ступеням, на которых стоял караул, как вдруг, со стороны площади, подъехал крытый автомобиль. Из него проворно выбрался невысокий лысоватый человек в черной двойке и расстёгнутом пальто. Его появление привело толпу у входа к удивительным метаморфозам. Люди останавливались, замирали, во все глаза глядя на этого человека, словно на второе пришествие, почтительно отступали, давая ему дорогу. На губах Чевского расцвела счастливая, теплая улыбка, он вытянулся по стойке «смирно», и быстро отдал честь. Лысоватый человек, судя по резким, быстрым движениям, куда-то явно спешащий, остановился, протянул Чевскому руку. - А, товарищ Чевский. Рад, рад вас видеть. Говорил он быстро, едва ли не скороговоркой, и взгляд его внимательныъ карих глаз сначала быстро и зорко окинул всех присутствующих, кажется подмечая каждую мелочь, а затем остановился на Чевском, и уже не отрывался от его лица. - Вы получили новое назначение? - Так точно, Владимир Ильич. Отбываю вечерним поездом. - Что ж, хорошо, хорошо. Промедление, в наших обстоятельствах, подобно смерти. Что ж, желаю успеха. Он нам абсолютно необходим! И в тот момент, когда Павел подумал, что человек сорвется с места, и возобновит свое скорое перемещение к цели, вдруг спросил: - Кто это с вами? - Мой товарищ, Владимир Ильич. Поручик Герман. Мы вместе возвращались в Россию из немецкого плена. Он получил направление в комитет, и я взялся сопроводить его. - И кем же оно выдано? - Товарищем Вацисом. – Ответил Павел. Ну хотя бы потому, что надо было отвечать. Они оказались одного роста. Человек, которого Чевский именовал «Владимиром Ильичом» с таким почтением в голосе, смотрел на Германа не дольше пары секунд, но Павлу показалось, что он уже узнал о нем все. И составил собственное мнение. - Что ж, пойдемте, товарищи. Прошу. И указал ладонью на дверь, приглашая Чевского и поручика пройти вперед. Караул убрал ружья, дал дорогу и даже не поинтересовался бумагами, словно одно только присутствие «Владимира Ильича» исключало не только необходимость в документах, но и саму мысль о них. Германа это насторожило, ненужная беспечность всегда была чревата неприятностями. Если не сейчас, то в будущем. Чевский легко поднимался по лестнице, видимо прекрасно зная куда идти. Белокаменная лестница выглядела неопрятно и уже хранила следы сотен сапог, круглосуточно топтавшихся по ней. То тут, то там попадались обрывки каких-то листков, старые газеты, со всех сторон слышалось стрекотание невидимых пишущих машинок, стучали телеграфы, слышался гул десятков голосов, из которых ничего нельзя было выклинить. Само здание жило непонятной, но напряженной жизнью и среди этого упорядоченного хаоса звуков, запахов сапог и табака, лысоватый человек то и дело приветствовал кого-то, на ходу жал руки, что-то обрывисто говорил. В коридоре не стало тише, но полумрак всё же глотал звуки, чуть приглушая их, а в кабинете, куда их пригласили, вообще почти исчезли. - Я мог бы спросить, что сподвигло вас, молодой человек, принять предложение Советской республики, но не стану. – «Владимир Ильич» видимо имел стойкую привычку сразу переходить к делу, не размениваясь на условности, к этому делу не относящиеся. В первый момент Герман даже не понял, что он обращается к нему. – Если товарищ Вацис, чей профессионализм я неизменно уважаю, оказал вам свое доверие, значит на то есть веские причины. А вы что скажите, Михаил Николаевич? Чевский то ли привык уже к этой манере, то ли соображал быстрее. - Я считаю, что опыт военного разведчика, которым обладает товарищ Герман, будет нам чрезвычайно полезен. - А как долго вы служили в разведке? - Почти год. – Ответил Павел, все еще не решив, как к обращаться к «Владимиру Ильичу». – Полгода командиром. - Что ж, очень хорошо. Надеюсь, вы понимаете, что несмотря на то, что мы отчаянно нуждаемся в помощи военных специалистов, вам предстоит столкнуться с многими трудностями. И я не говорю о том, что в глазах ваших бывших сослуживцев и прочих офицеров, вы еще долго будете «иудой», - он быстро стрельнул глазами по лицу Павла. Тот стиснул зубы, но взгляд выдержал. – а скорее о том, что вам совершенно точно придется на каждом шагу сталкиваться с недоверием, а может и открытой враждебностью и не только со стороны солдат. Разумеется, в войсках к вам будет приставлен комиссар, но это общая практика, и надеюсь, вы понимаете ее необходимость. - Да, я понимаю. — Вот и отлично. Пока же, считаю, вам стоит сосредоточиться на самой организации разведподразделений в нашей армии, которую тоже еще предстоит организовывать. – он коротко усмехнулся. – Так что, как видите, дел у нас с вами – непочатый край. Давайте ваше направление. Он взял бумагу, молниеносно написал на ней несколько строк, а затем протянул Павлу руку, и произнес по-немецки: - Viel glück, kamerad (Желаю удачи, товарищ). - Danke dir. – Ответил Герман, не сумев скрыть удивления. «Владимир Ильич» крепко пожал его руку. Рука у него была мягкая, сухая, но сильная. - Не смею вас больше задерживать, товарищи. – И стремительно ухватив со стола какие-то листы, уткнулся в них, низко опустив голову. Только вновь очутившись в коридоре, Павел смог наконец перевести дух, и спросить Чевского: - Миша, а кто это был? Я смотрю, высокий начальник, хоть и малого роста. - Да и ты тоже не великан, - Чевский заразительно рассмеялся, но затем, вдруг, стал серьезен. – А начет высокого начальника…. Выше, Паша, уже некуда. И это нам крупно повезло, что он сюда заехал. Так что ты видел товарища Ульянова, Владимира Ильича, главного идейного вдохновителя и главу партии большевиков, в которой, кстати, и я теперь состою. Павел улыбнулся. Похоже, Чевский серьезно все обдумал, или быстро сориентировался, во что верить совершенно не хотелось. - Куда ты теперь? И что за назначение, если конечно не военная тайна. - В Симбирск. – Не стал говорить загадками Чевский. - Назначен командующим 1-ой армией Восточного фронта. - Мишка! Ты ведь всего лишь подпоручик! Чевский усмехнулся: - Во-первых, Пашенька, я не просто подпоручик. Я - большевик. И зарекомендовал себя, работая в Военном отделе ВЦИК. Где, кстати, предстоит работать и тебе. - А во-вторых? - А во-вторых, думаю тебе понятна вся серьезность положения, если во главу армии ставят бывшего подпоручика. - А есть и в-третьих? - А в-третьих, Пашка, пойдем-ка ко мне. До поезда еще много времени. Не стоит говорить о серьезном на ходу. И Павлу ничего не оставалось, как согласиться. Чевский многое знал, и в окружающей обстановке легко и быстро ориентировался, всяко лучше Павла. Грех было этим не воспользоваться. Квартира, снимаемая Чевским, располагалась в бывшем доходном доме. Небольшая, светлая, кажется, еще помнившая прошлых хозяев. На аккуратно заправленной кровати, дожидался небольшой дорожный чемодан, - уже собранный и аккуратно закрытый. Чевский разжег примус, поставил на него чайник. Где-то в глубине души, Павел позавидовал его уверенным четким движениям, которыми он расставлял посуду, готовил чай, а потом извлек из шкафа бутылку настоящего вина. - Давай, помаленьку. За встречу, ну и успех моего дела. - Волнуешься? - Конечно, волнуюсь, Пашка. – Не стал изображать из себя бесстрашного героя Чевский. – Эх, взять бы тебя с собой, вот хорошо бы было! - Боюсь, Мишка, к командным должностям я еще не готов. – Рассмеялся Павел, чуть пригубив вина. – Мне бы в окружающей обстановке разобраться, понять, на чьей же я теперь стороне, в смысле кто они, большевики твои, во что верят, чего хотят, чего мне теперь ждать. Чевский допил вино, встал, жестом предложил обождать, и принес из комнаты потрепанную, темного переплета книгу и толстую тетрадь в кожаной обложке. — Вот. Прочти. Первооснова большевистского учения. Ты человек умный, быстро во всем разберешься. Павел взял книгу в руки. - Маркс? - Да, - и усмехнувшись, добавил. – Соплеменник твой, Пашка. «Соплеменника» Павел пропустил мимо ушей. - Критика политической экономии… А это? – указал он рукой на тетрадь. - А это, Паша, мысли и некоторые работы Владимира Ильича. Ты хотел знать, во что верят, в чем, так сказать, состоит идея? Вот и узнаешь, так сказать из первых уст. А от себя я тебе вот что скажу… Нет, Чевский ничем не напоминал Павлу приснопамятного «агитатора» Ковальчука, - без лишней патетики, чувства и лозунгов он говорил о том, что понял сам и во что поверил, к каким выводам пришел, какие плюсы и минусы видел. Павел слушал его, стараясь ничего не пропустить, но против воли все время сбивался. Да, между ним и Чевским было много общего, но… Отсутствие средств и бедная семья не помешали Чевскому попасть в лейб-гвардию, и теперь понять откуда и куда дует ветер, как встроиться в новую жизнь нового государства, безжалостно отбросив мешающее прошлое. Он же, Павел, никогда… А впрочем, не лгал ли он себе? Ведь и он воспользовался протекцией Чевского, хотя прежде отвергал любые подобные возможности… - Ты не слушаешь меня совсем? - Напротив, слушаю со всем вниманием… — Значит, мне показалось… А вино они так и не допили. - Да, если жить негде, можешь остаться здесь. Конечно, до Калужской площади далековато, но зато тихо, а ты, сколько я помню, суету не любишь. - Не беспокойся. Я нашел себе пристанище. Живу у знакомых отца… - Хорошо… Как там родная земля? Мы же с тобой, если помнишь, земляки, хоть и с разных уездов… - Подожди, - изумился Павел. – Так ты дома так и не был? - Не довелось. – Криво усмехнулся Чевский. – Я ведь сразу, как в России очутился, в Петроград поехал, а там закрутилось всё… Только в полку побывать успел, да письмо родителям отправить. На это Павел ни нашел что ответить, подумалось только, что сам бы так не смог, слишком сильно был привязан к своей семье. Чевский и не настаивал, - с усмешкой выслушал рассказ Павла про «агитатора», кивнул каким-то своим мыслям. - Такие, к сожалению, тебе встречаться будут, «говоруны». И боюсь ни один и не два. Ты вот что, Паша. Ты на них сердца не трать, не надо. Если уверен, - веди свою линию, как Леонид в Фермопилах, это я тебе скажу, всегда безотказно действует. Ты офицер, тебе и знать как лучше и правильно, а не штатским этим, что вместо идеи только лозунги и усвоили. Это мой тебе совет будет, Паша. И знаешь, я не пророк, конечно, но почему-то уверен, что мы с тобой след свой оставим непременно. В учебники истории попадем, вот увидишь! Павел захохотал – так по-детски, но в тоже время именно пророчески это прозвучало. Чевский тоже посмеялся, прошел в соседнюю комнату и взялся за чемодан. - Ну что, пора? Будем прощаться? – И сам же себе ответил. - Нет, не будем. До встречи, Пашка. Просто до встречи… Три месяца спустя … За окном настойчиво барабанил дождь – октябрь выдался дождливый, с маниакальным упорством поливал дома и мостовые, словно старался смыть с города следы беспокойного времени. Павел поправил сползающее с плеча пальто, выкрутил фитиль керосинки, и снова склонился над своей «запиской о разведподразделениях», которую уже неделю писал дома по ночам. Дождь, своим немалым сходством с работающей машинисткой, помогал сосредоточиться. «Войсковая разведка должна постоянно находится в непосредственном соприкосновении с противником, поэтому для ведения разведки в полку необходимо иметь разведвзвод. В дивизии, бригаде – разведроту. В батальоне – разведотделение. Главной же задачей войсковой разведки является изучение противника. Разведка является глазами и ушами армии, без нее победа над противником без больших потерь не представляется невозможной. Разведподразделение должно ставить перед собой следующие цели: – захват тактических документов противника, а также пленных; - выяснение нахождения линии обороны противника, ее переднего края, расположение войск, штаба, тыла и флангов; - выяснение, имеет ли место быть перемещение войск противника, появление новых частей, подход и размещение резерва, создание скрытых подразделений; – выяснение состояния и количества вооружений (пулеметы, минометы, артиллерийские орудия, размещение, а по возможности, и количество боеприпасов), а также инженерных вооружений на линии противника. Важнейшей целью разведки также является выявление появления новейших средств, способов и приемов ведения боя со стороны противника, как в технических, так и в прочих отношениях, и незамедлительная передача поступивших сведений в штаб, для их последующего анализа. Помимо пассивных и активных наблюдений, разведчики должны активно использовать сведения, предоставляемые местными жителями, допросами пленных, изъятыми у противника документами. Посему необходимо помнить, что разведка суть деятельность творческая, основанная на дерзости и целеустремленности. Следовательно, для службы в разведке, необходимо выбирать бойцов, не только согласуясь с их природными данными (сила, выносливость, умение двигаться скрытно и незаметно), но и способных проявлять смелость, находчивость, военную хитрость, брать на себя инициативу, когда это необходимо». Павел отложил перо, прикрыл глаза, и несколько секунд просидел не двигаясь, мысленно перечитывая все, написанное ранее. В квартире стояла особая, «ночная» тишина, - скрипнула кровать в соседней комнате, кто-то зашелся кашлем во сне, где-то в отдалении залаяла собака, одинокий автомобиль прогрохотал колесами по мокрой мостовой. В Павловой же коморке-комнате - стол, стул, узкая кровать, окно, пузатый шкафчик, в котором нечего было хранить, - только тусклая лампа и исписанные бумаги. Он часто ловил себя на мысли, что здесь, в этом «жилье», поневоле превращается в некоего ночного призрака, которого хозяева не гонят, но стараются не замечать. «Знакомец» отца, - бывший чиновник Присутствия, упраздненного новой властью за ненадобностью, - принял его, хоть и без радушия, а после того, как узнал, где Павел намеревается служить, не погнал прочь из соображений практического характера – молодой мужчина в доме, да еще на службе новой власти, давал хоть некоторую гарантию безопасности. В тревожное время, когда бывало всякое, никто из них – оставшихся без места чиновников, коммерсантов мелкой и средней руки, бывших владельцев булочных, мелких мастерских, лавок и лавчонок, их детей и жен, - не чувствовал себя в безопасности. Так они и жили, в мучительном, тревожном, но терпеливом ожидании, когда же, наконец, новые порядки свернут себе шею, и вернется старая жизнь, - с нехитрыми радостями, достатком, выездами по праздникам, и портретом царя над столом в кабинете. Павел понимал, что этого уже не произойдет никогда. Они – нет. На косые взгляды он научился довольно быстро не обращать внимания, материально же, никак от пустившей его на постой семьи не зависел. Керосин для лампы, чай, мыло, гимнастерку, в которой ходил на службу, - он покупал сам, последнюю же вообще выменял на выданный паек. Но, как не странно, ни о чем не жалел. Порученное дело увлекало его, с каждым днем он все больше ощущал свою полезность и место в этом мире – молодом, полным неукротимой, отчаянной, в чем-то даже звериной энергии, где больше не имело ценности, ни происхождение, ни связи, ни имущественный ценз, а только собственные умения, знания, способности, за которые его теперь оценили на новой службе. И ему это даже нравилось. Военный отдел занимался проблемами, связанными с формированием Красной армии, но не только этим. Уже собранные подразделения было необходимо вооружить, снабдить обмундированием и продовольствием, а значит на него ложились и такие, казалось, не связанные с армией проблемы, как борьба со спекулянтами, саботажем, предотвращение погромов, и охрана порядка. Нередко эти обязанности сваливались на одни и те же группы людей, что неизбежно увеличивало неразбериху, уводя в сторону от чисто армейских дел, которые и необходимо было разбирать в первую очередь. Помятуя наставление Чевского, Павел решил для себя, что прежде всего будет заниматься тем, на что и был направлен товарищем Ульяновым, и в этом вопросе проявил недюжую твердость. Потом он узнал, что новые сослуживцы – в особенности те, кто прежде был на «другой стороне» - ему даже и завидовали. Он же повода для зависти не видел. «Фермопилы» Чевского и вот еще это - «служите честно», произнесенное Вацисом на отцовском крыльце, послужили для него мерилом и девизом, от которых он просто не собирался отступать. Подчас Герману было завидующих искренне жаль – они старались исполнять все, возложенные на них обязанности, но редко проявляли инициативу, и настороженно поглядывали даже на «своих», словно ожидали какого-то подвоха. Эти обстоятельства печалили Павла, полагающего, что от таких «военспецов» пользы будет немного, но вслух опасениями своими ни с кем не делился. Впрочем, когда было принято решение о превращении страны в военный лагерь и учрежден Реввоенсовет, часть функций перешло в его ведомство, и обстановка стала более сносной. Планов на будущее Павел не строил: дописать «Записку», представить куда надо, а там, как Бог даст. О фронте он даже не думал, и не потому, что считал себя ценным специалистом, которого просто не выпустят из отдела. И не оттого, что его пугали перспективы снова оказаться на войне. Но, как позже выяснилось – зря не думал. Почта работала из рук вон плохо. За три месяца он получил только одно письмо из дома, хотя сам писал регулярно. Он ничего не скрывал от родных – честно сообщил, где оказался, поблагодарил отца за жилье, не сгущая краски описал московское свое житье-бытье, больше справляясь о них самих. Софи ответила ему подробным, обстоятельным письмом: об огороде и собранном урожае, об Акимовне и Григории, взявшем на себя охрану как усадьбы, так и их самих, о школе, о здоровье родителей, о благословении отца. И на первое время этого было ему вполне достаточно. Только иногда было очень одиноко… … А в это же самое время, бывшему князю Сергею Григорьевичу Волчакову снилась подмосковная усадьба. Нет, не пестрое разнотравье нагретого солнцем поля, хотя и оно часто посещало его во снах. А сам особняк, полный небесной голубизны, строгий, помпезный, с мраморными колоннами и высокими окнами, омытыми дождем. Он видел себя, возвращающимся бегом, должно быть с прогулки, в домашних брюках и распахнутой до пупа рубашке, - взмыленного, точно загнанный конь, с растрепанными волосами, задыхающегося от бега. А на крыльце стоял Паша Герман – такой, каким он видел его последний раз. В серой шинели, новеньких погонах, с лаково поблескивающим козырьком фуражки. Но вот беда, как не пытался князь дойти до вожделенного крыльца, как не рвался навстречу другу, но неизменно оставался на месте, ни на дюйм к нему не приближаясь. Он застонал во сне, тяжело перевернулся на другой бок. Уже полгода он жил тихо, как мышь, в формально уже не своем, но фактически еще не нашедшем себе новых хозяев, московском особняке на Воздвиженке. Семья, еще до октябрьских событий перебралась во Францию, за что, наверное, не уставали благодарить Бога. А Сержа задержала служба – пока не стало слишком поздно куда-то «перебираться». Впрочем, он был уверен, что они за него и не переживали – да и кому переживать? Отец, чудак, крепкий телом, но слабый головой, теперь небось парижан причудами своими шокирует. Мать мемуары пишет, сестра – богема, закопалась меж художников и стихотворцев, братья? Ну что братья, никогда они особо дружны меж собой не были. Он уже давно считался в семье «отрезанным ломтем», может с того времени, как вынужден был променять престижную Николаевку на куда менее престижное Александровское училище. Но как не кривилась мать, и не насмехались братья, после Александровки, Сергей был-таки зачислен в лейб-гвардии Московский полк, поддерживать, так сказать, семейную честь. Ну и толку-то? Уж лучше бы с Пашкой, в пехоту, эх… Где он теперь, Пашка? Живым бы остался и то, слава Богу, если так… Пашка, гордец, ни о какой протекции и слышать не пожелал. Раз уж «рылом не вышел» для гвардии, так и черт с ней, с гвардией твоей. А она его что ли? Гордо выбрал Новомосковский пехотный полк, из ново сформированных в четырнадцатом году, и с высокоподнятой головой отправился на фронт. Последний раз виделись они на вокзале, когда князь Пашку провожал, отчаянно стыдясь перед ним новенькой, с иголочки, лейб-гвардейской формы. До сих пор помнил, как обнимал его, в последний раз, все отпустить не мог. Пашка казался князю враз повзрослевшим, серьезным, сосредоточенным, но это-то и всегда так было, а вот повзрослевшим… это да, это прежде он не замечал. Словно перепрыгнул разом на несколько лет… Как он там? В самое пекло же попал. А князь Серж ни на минуту его не забывал, все мечтал – вот кончится война, вот свидятся, обнимутся как прежде. Никого ближе Пашки для князя не существовало, и существовать не могло. Простыня казалась липкой и плохо пахла. Он нашел в доме целые залежи пастельного белья, и время от времени «менял» его, набрасывая на тюфяк, а потом стаскивая, и отшвыривая в кучу, образовавшуюся рядом с кроватью. Но в последнее время совершать даже эти нехитрые манипуляции было лень, а правильнее наверное – он даже в них уже не видел смысла. Бродил по ночам среди мебели под белыми чехлами, словно кентервильское приведение, только что без цепей, допивал последние запасы из отцовской кладовой, и ждал, когда же в его потерянное царство ворвутся недружеские граждане, и поставят точку в его жизни. В которой он больше не видел смысла, в которой потерялся, как дитя в огромном, пустом и чужом доме. Руку бы… Дружескую крепкую руку, протянутую навстречу… - Паша… - прошептал он, путаясь в плену липкой простыни. – Пашка… …Когда одиночество стало осязаемым, обратилось в серую каменную массу, что наваливалась со всех сторон, давила, точно подземелье, Павел решительно встал из-за стола, закрыл чернильницу, накинул на плечи пальто, и тихо выбрался из квартиры на улицу. На московских улицах было тревожно даже ночью. Скорее даже, особенно ночью, когда темнота казалась зловещей, живой, и пряталась по углам и подворотням, словно ночной тать. Прижималась к стенам, скользила быстрыми тенями, заставляла редких безоружных прохожих прибавлять шаг, втянув голову в плечи, вострила воображение, неволя представлять себе всяческие страхи, коих и в помине не было. Множила напряжение, витавшее в воздухе. Будто перед грозой, когда небо наливается чернотой, и гремят раскаты – сначала вдалеке, а потом все ближе, все яснее, все отчетливее. И ты точно знаешь, что еще чуть-чуть, еще минута, может быть две, и накроет землю грозная стихия, от которой лишь бежать и прятаться. Или стоять, под грозой и ливнем, принимая вызов стихии и стиснув кулаки. Этот дом он видел, даже проходил мимо несколько раз, но так и не решился войти. Да и чтобы он там увидел? Мертвый мрамор и мебель в чехлах, конечно, если она еще осталась – мебель. Наверняка найти там доброго друга Сержа Волчакова не представлялось возможным. Где он теперь? В Париже? В Риме? В Ницце? Князь не Паша, не нищий дворянчик из обрусевших немцев, чтобы он там не говорил, князю было что терять. Он еще тогда, нет, не злился на Сержа, разглядывая лейб-гвардейский мундир, словно олицетворяющий собой пропасть между друзьями. То чувство не было похоже на злость, скорее на досаду, на неловкость, что витала теперь между ними и словно примеривалась, как бы укусить побольнее. Серж уверял его, что они по-прежнему друзья до гробовой доски, но в Пашиной душе уже жила, уже подняла голову ниточка недоверия к княжеским словам. Тонкая, очень тонкая ниточка, но донельзя противная. Уже позже, на фронте, рассуждая сам с собой, Герман злился на себя, что вовремя не оборвал ее, дал себе усомниться в лучшем своем друге, но ничего поделать с собой не мог. Всплывали в голове отвратительные картины, подчеркивающие их неравенство, и от этого было физически больно. И шагая теперь по спящей тревожным сном Москве – через каменные линии мостов, мимо черной воды, темного камня домов, редкие пикеты, - он опять задавал себе вопрос «куда ты идешь? На что надеешься? чего хочешь найти?». «Старых слуг, которым, как Акимовне некуда было идти, и они остались, трястись теперь ночами за закрытыми дверьми… Услышать, что господа давно уехали за границу? Хорошо, если так. А если…». Он не хотел об этом думать, хоть такой вариант и был, скорее всего, наиболее достоверным и правдивым. «Ведь ты боишься, что не отбыл Серж в Ниццу или в Париж, не станет он бежать, натура не та. Боишься, что защищает он титул свой и земли, может с Красновым на Дону, а может в армии Колчака, а может у Юденича, готовился наступать на Петроград…. И что ты, Паша, делать будешь, если когда-то доведется столкнуться в бою, никто ведь не застрахован, никто!» Эти мысли, при всей своей вероятности, пугали его до испарины. Он остановился, перевел дух. Вышел из переулка, вот сейчас, сейчас, и будет он – тот самый дом. Порога которого он никогда так и не переступал. Выкрашенный в бежевый, белеющий лепниной, строгий, чужой, но совсем не пугающий. Что ж, привык? Только сердце заколотилось, как безумное. Остановился, скользнул взглядом по окнам… И увидел в окне второго этажа тусклый неверный свет…». - Пашка… - Здравствуй, Сережа… Никогда он не отзывался – в липких и душных снах, князь Волчаков никогда не слышал голоса своего друга. А теперь услышал. И закономерно не поверил собственному слуху. - Ты мне снишься, Паша… Снишься, да? – Пробормотал, не открывая глаз. – Ты мне часто снишься… Только молчишь всегда… - Нет, Сережа, не снюсь. Глупо, наверное, было, - лежать навзничь на скомканной постели, с закрытыми глазами, и убеждать себя, что это только сон. Хотя куда, казалось бы, проще, открой глаза, протяни руку, удостоверься, что пустой дом наконец-то не обманул тебя. Но так страшно было обмануться. Словно Серж знал, что этот обман он не выдержит. Не выдержит пустоты. - Снишься. – Убежденно произнес князь, раскинув руки и блаженно улыбаясь. – Ты только живи, Пашка. Я ничего так сильно не желаю, только б ты жил. Чтоб мы с тобой встретиться смогли, хоть когда-нибудь. - Да нет же… - И шагнул к постели. Каким-то десятым чувством, с закрытыми глазами, Серж ощутил его присутствие. Слишком близко, чтобы быть правдой, но Бог мой! Не просто голос, дыхание, тепло тела, даже запах – летнего дня, травы, нагретой солнцем кожи, - точь-в-точь, как помнил все эти долгие и пустые дни. И был только один способ дознаться правды. - А мы сейчас проверим… Как смог? Сам не успел понять. И Паша – сон ли, нет ли, - понять не успел. Все так же не открывая глаз, вскочил, ухватил за ворсистый бок пальто, потянул на себя, свалил на кровать рядом с собой. Не давая опомниться, - если только это не сон, - подмял под себя, навалился, прижал собственным телом к несвежим, мятым простыням, удерживая за обе руки. Дал себе полную волю – хотя бы во сне. Стать стальными браслетами для маленьких рук, тереться о волосы, кожу, растрепанной головой, вдыхать его запах, прогоняя следы эфемерного лета, где трава и солнце, и наполняя ноздри новыми запахами, - старого сукна, пота, какой-то непонятной пока казенщины, - которые все вместе теперь составляли, перемешиваясь, Пашу. Его Пашу, который будь это наяву, не во сне, на самом деле, давно бы возмутился, заставил бы ослабить хватку, отпустить, а потом еще прощенье просить, за непотребства. И просил бы, и чувствовал бы бешенное, удушающее смущение, стыд бы жгучий чувствовал, до кончиков пальцев, от пяток до макушки стыд, и клял бы себя за несдержанность. Но Паша не отталкивал, не сопротивлялся, не возмущался. Молчал только, тяжело дышал и молчал. Когда княжеские руки сдернули с него пальто, неловко швырнув куда-то на пол. Когда зубы впились в ворот гимнастерки, силясь - губами, зубами, языком, - расстегнуть две непослушные пуговицы, разметать их в стороны, открыв наконец шею. И Сергей чувствовал себя настырным, невоспитанным псом, что вцепился мертвой хваткой, и никак не может разжать челюсти, несмотря на приказы хозяина-рассудка. Он словно задействовал в своем безумном порыве каждую часть своего тела: руки, чтобы удержать Пашу под собой, ноги, чтобы не дать ему двинуться, рот, чтобы не потратить ни секунды лишнего времени, словно понимал, что это время конечно, ограничено, никто не даст ему лишних ни то, что минут – секунд. И надо успеть – расстегнуть гимнастерку, тяжелую пряжку ремня, на мгновение отпустив Пашину руку, задрать ее до самой шеи, оглохнуть от прикосновения к телу, точно от взрыва. Сон, конечно, сон. Наяву он ни за что бы не позволил Сергею жадно обнимать себя, ощупывать, касаться так отчаянно и бесстыдно. Так что сон. Конечно, сон. И целовать бы не позволил. Не мягко коснуться, как тогда на поле, а прямо-таки с силой прижаться, гладить языком, прикусывать, упиваясь вседозволенностью «сна», скользить по щекам, чувствовать под губами ресницы, оставлять следы на нежной шее. «Ну же, Паша, ответь мне. Ведь если ты ответишь, то я уверую, что это точно сон, никаких сомнений не останется. Ну же!» И он ответил. Приоткрыл послушно губы, дал ворваться за малиновую преграду, где каждое прикосновение, казалось, било электричеством, и в тоже время расползалось по телу ни с чем не сравнимой сладостью. Серж поймал себя на мысли, что испытывал похожие ощущения только в далеком детстве, когда в канун Рождества, пробрался на кухню, и не смотря на строжайший запрет, слизывал с торта приготовленные украшения – нежные кремовые цветы и башенки безе, такие же тягуче сладкие, преступно тающие во рту и отгоняющие прочь все иные возможные ощущения. Таким и Паша был сейчас. Его податливые губы источали ту же сладость и нежность, и чем глубже Серж проникал в его рот, тем слаще становился, хотя казалось, куда же еще. А вот подишь ты. От неожиданности, Сергей отпустил его руку, и она коснулась лица, вплелась пальцами в его волосы, гладила, мяла, короткими ногтями скребла по коже. И рождала по этой коже мягкие, теплые волны удовольствия. Легла затем на плечо, сдвинула ткань рубашки, заскользила по голому телу – от шеи, вдоль позвоночника, до талии, а потом чуть ниже. От неожиданности сбилось дыхание, прервав поцелуй. Может Паше так и надо было? - Сережа, открой глаза. Вот что он всегда умел, так это отдавать приказы. Так, что просто невозможно было не подчиниться. Он и открыл. Свеча на прикроватном столике совсем почти догорела, расплескалась белым воском по серебряному боку подсвечника, образовав причудливые подтеки. Но ее тусклого света хватило, чтобы осветить Пашу – живого, настоящего, зацелованного, растерзанного Сергеевыми поисками «доказательств», в задранной до шеи гимнастёрке. И улыбающегося. Такой знакомой, мягкой и смущенной улыбкой. - Паша! В горле мгновенно пересохло, но вместе с тем, как живительная вода иссушенный фонтан, наполнила князя бурная, искрящаяся радость, что была больше его самого, и не умещаясь в теле, рвалась во все стороны, грозясь разорвать на части. И вылилась в слезы, которые уже невозможно было остановить. - Ну что ты, Сережа, ну перестань. - Живой, Господи, живой! Я же думал… Пашка! Родной! Милый ты мой, Господи! Никуда тебя больше не отпущу – только вместе теперь, только вместе, Паша! - Подожди, Сережа, мне надо тебе сказать…. - А вот не надо. Ничего больше не надо говорить. Мне все равно, слышишь, все равно. Куда, зачем, почему, главное – чтобы с тобой! Если б ты знал, Пашка, если б ты только знал! Куда угодно за тобой пойду, как раньше, - хоть в рай, хоть в пекло. Да мне ж любое пекло теперь раем будет. Пашка! Обнялись – без иллюзий, без самообмана, - крепко-крепко, тесно-тесно. Чтобы никогда не расставаться. Даже в мире, где больше нельзя было загадывать на «навечно» и «никогда».