Красные и Белые

Сергей Петрович Лаваль считал себя человеком не только умным, но и мудрым, весьма четко разграничивая эти два понятия. Как известно, умных русская земля плодила в изрядных количествах, попадались среди них и личности вовсе гениальные, Бог знает, какие только науки не постигшие, и к познанию нового всегда готовые. А вот с мудростью, по мнению Сергея Петровича, дело обстояло куда скромнее. Ибо мудрый человек может вовсе не знать, к примеру, политической экономии или не отличить одно философское течение от другого, но точно знает куда дует ветер, и хорошо в этих течениях ориентируется, умеет смотреть на три шага вперед и точно понимает конъюнктуру настоящего момента, отчего умеет выходить «сухим из воды» в самых запутанных и сложных житейских ситуациях. Вроде бы просто, - а дано не всем, ох как далеко не всем. А вот Сергею Петровичу дано, и с лихвой. Жизненный путь Сергея Петровича начинался довольно обыденно для человека его сословия и положения. Домашнее воспитание, Московский университет, юнкерское Николаевское училище. Суровые линии Петербурга, с его туманами и атмосферой старой сказки, изукрашенной изысканным садизмом, густо замешенные на российском колорите, воспетый Достоевским, оставили свой неизгладимый отпечаток и на маленьком Серже, произрастая вместе с ним в Сержа-большого. Холодная отстранённость, изысканность, принимаемая многими за высокомерие (и по сути им и являвшееся), но при желании (а чаще при необходимости), способность мгновенно превращаться в ненавязчивое участие, а для избранных и вовсе дружескую теплоту – таким он видел себя, и таким же сам себя сделал, отталкиваясь от природных качеств и диктуемых соображениями рационального толка черт. В итоге Сергей Петрович может и не внушал пламенной любви, но неизменно внушал уважение, что искренне полагал качеством куда более ценным. Его мнение всегда было важно, его расположения искали, многие и вовсе слушались беспрекословно. Именно это, по убеждению Лаваля, и было необходимо для отличной карьеры и удачно сложившейся жизни – быть на виду и на слуху, иметь выгодные знакомства, пользоваться уважением, не упускать подвернувшиеся шансы. И, разумеется, удачно жениться. Он и женился. И пусть Катенька Трубецкая не была записной красавицей, зато принадлежала к лучшим фамилиям империи, была умна, блестяще образована, славилась безупречными манерами, и безумно любила Сержа, видя в нем недостижимый идеал. А что еще нужно для счастья? Ах, Катенька, Катенька… Заснеженный Петербург, политые сахарной глазурью снега крыши и шпили, скованные льдом каналы… И ты, - в собольем полушубке и капоре, с изящными ручками в замшевых перчаточках, скользишь рядом на коньках, бросаешь время от времени быстрые взгляды, держишься за рукав шинели и смеешься… И я, закрыв глаза, перебираю твои лица, запечатлённые в моей памяти, словно фотографические карточки. Твой смех, от которого ямочки на щеках, разрумянившихся от мороза, твои искрящиеся счастьем глаза на нашем венчании, отсвет свечей блуждает в них, словно живой, и в белопенной фате ты выглядишь словно ангел, сошедший с небес для меня одного…. Твои слезы, когда ты провожала меня на фронт и плакала на перроне, отчего вдруг словно повзрослела и меж бровей легла слабая, но заметная морщинка, твои письма, полные любви и тоски, и мелких житейских глупостей, которых ты словно стыдишься, но все равно не вымарываешь с листа бумаги… Твоя растерянность, твой ужас, когда ты поняла, что я не уеду с тобой в Париж, и крепнувшая надежда на то, что наша разлука не вечна. Ты так отчаянно хотела мне верить, и должно быть поверила, ты же всегда верила мне, чтобы я не говорил! Ах, Катенька! Даст ли Бог снова увидеться? А потом все рухнуло. Тогда еще, казалось, не окончательно и бесповоротно. Тогда еще казалось, что уж кто-кто, а Сергей Петрович найдет лазейку, сумеет выкрутиться, вывернуться из патовой ситуации. Желательно, вместе с летевшей в пропасть страной, но и самому было бы не плохо. Тогда казалось… много чего тогда казалось… А ведь февраль он встретил даже с неким энтузиазмом, словно пахнуло на него какими-то невиданными переменами, новизной, так сказать, бытия, тем ни с чем не сравнимым духом обновления, кое бывает ранней весной, приходит со звуками первой капели и теплыми ветрами в распахнутое окно. И верилось - всё теперь будет по другому, как в богохранимой Европе, без нафталинового смрада давно отжившей, выродившейся династии, с её нелепым поклонничеством, набившими оскомину ритуалами, душным выводком бездарей, окопавшихся у престола, «подруг» царицы, перед которыми вынуждено и лицемерно гнешь шею, без вонючего «старца» в расцвете лет, атмосферы откровенного мракобесия, слабого, подкаблучного самодержца Российского. Что будут новые лица, демократическое правительство, новые возможности, открытые пути – вот только закончим войну, разобьем ненавистных немцев, вот только… На сколько там хватило этого ощущения неотвратимой новизны? Месяц? Два? Когда он, воспарив, ухнул в своеобычную трясину, ушел с головой, чтобы, вынырнув, протереть глаза и ясно и отчетливо понять, что на самом-то деле ничего не изменилось? Когда получил назначение в Генеральный штаб? Когда оказался в слишком привычном, для «измененного» государства окружении? Он-то ждал каких-то перемен, желал их, верил в них, а вокруг те же замшелые старцы при густых эполетах и наградных лентах, ни черта не смыслившие, застрявшие где-то в прошлом веке, озабоченные только своим положением, в окружении своих чад и родственников, которых надобно куда-нибудь пристроить при новой кормушке, а прежде эту кормушку найти, отогнать от нее таких вот, как Сергей Петрович, молодых и мудрых, преподать им несколько прогорклых, как старое масло, «уроков», мечтающих только погрузиться в сладостный сон ничегонеделания, и хуже того – видимости действий, суррогата, подмены, чтобы не заподозрили и не турнули с облюбованного насеста. А значит, снова гни шею перед этим сбродом, изворачивайся ужом, лезь в еще не закрытые щелочки, тянись кверху изо всех сил! Тошно то как, Господи святый. Тошно! Гадко! Противно! До желания помыть руки, до толкающей в самое горло рвоты! Но все, как известно, познается в сравнении. И если бы знал он, что случится потом, хранил бы что заимел, ценил бы и лелеял последнего замшелого генерала со всеми его чадами и домочадцами. Потому что потом наступил октябрь, а в октябре все так круто повернулось, что и представить себе нельзя. И если в первые недели он еще лелеял робкую надежду, что все происходящее вокруг – словно сорвавшаяся с цепи даже в сравнении с февралем, солдатня, немытые рожи на белокаменных лестницах, бесконечный ор, неостановимая стрельба, они сами, разом ставшие никем, - как-то само собой сойдет на нет, отступит перед организованной силой, то потом иллюзии развеялись, растаяли как туман перед рассветом. Не было больше организованной силы, - исчезла, растворилась, дезорганизовалась перед яростным напором действительно новой власти, как и не было её. Чем похвалялись? Чем гордились? Все, всё в прах – присяга, торжественные клятвы, выучка, дисциплина, всё смел пресловутый «народ», который так долго воспринимался чем-то нарицательным, который вроде бы и есть, но которым всегда можно было пренебречь. А оказалось, что нельзя. «Смел он нас, смёл, в октябре семнадцатого, мокрого места не оставил. В пыль, в прах! Знали, знали, господа большевики, как к народу подступиться, за какие нитки дернуть, словно тигра за хвост, чтобы рванулся он к своим «свободе, равенству и братству», всё на своем пути сметая, будто неудержимая стихия. А мы, благородные дворяне остались за бортом этого потока, как и не было нас. И что делать-то теперь? Что делать?». Но Сергей Петрович не был бы Сергеем Петровичем, если б через бессилие, через крах и душащие мысли, не искал судорожно выхода. Выхода с пользой для себя, не путей к отступлению, нет, ибо сама мысль об отступлении была ему отвратительна до крайности. И не пути к новой жизни, в новом мире, - упаси Боже, даже в голову ему такое не приходило! Он вдруг в один момент, удививший его самого до крайности, решил бороться. Бороться не за, а против. Не ради нафталинового царя, профукавшего свою империю, хотя ради «пользы дела» и встроился под монархические знамена, и поддерживал, и использовал все свое красноречие, и даже складывал лицо в трагическую, горестную скобку, когда узнал о расстреле Николая и его семьи. А против, против вырвавшегося на свободу быдла, забывшего о своем месте, всех этих расхристанных «братишек», озлобленных, дремучих солдат, осмелевших лакеев и горничных, вдруг решивших, что у них есть какие-то права, грязных трудяг с заводов и фабрик, их немытых жен и сопливых чад, паршивых интеллегентиков с их народностью и провокационными речами, иуд своего класса, обрядившихся в красные тряпки, мутивших всё это стадо и теперь возглавивших их. Уничтожать! Безжалостно, любыми способами, чтоб духу от них не осталось! Хотя бы потому, что помешали, не дали Сергею Петровичу взмыть собственными заслугами на самый верх, добиться головокружительного успеха, к которому так хорошо шел, которого заслуживал, как никто другой, которого он один и был достоин. А дальше? А дальше, как Бог даст. Еще после февраля он попал под крыло генерала Корнилова, что посчитал удачей для себя. Корнилов не был так презираемым Сергеем Петровичем замшелым «грибом» в эполетах, показал себя достаточно деятельным командующим Петроградского военного округа, опираясь на собственные понятия о чести и военный опыт русско-японской войны. К сожалению, ему явно не хватало харизмы для того, чтобы держать вокруг себя и правых и левых, но хватало прозорливости прислушиваться к дельным советам подчиненных, среди которых он сразу выделил Сергея Петровича. Например, вовремя сообразив, что проигрывает «бой за армию» Совету рабочих и солдатских депутатов, сообразил – пусть и с подачи Сергея Петровича – расставить на командные должности в вверенном ему военном округе «своих» людей. Корнилов бредил созданием Петроградского фронта, дабы спасти армию от «разложения», активно ратовал за удаление «неблагонадежных» офицеров, и в принципе мог принести немало пользы, если бы учитывал обстановку и не занялся активным «закручиванием гаек», что в сложившейся ситуации было ни к месту и не ко времени. Сергей Петрович понял это сразу. И буквально за неделю до того, как генерал отправился на юго-западный фронт, сославшись на семейные обстоятельства остался в Петрограде. И хотя Корнилов и не хотел отпускать от себя такого «ценного советчика и офицера», рапорт принял, а заодно пристроил «протеже» к полковнику Кисляеву, намекнув, что здесь Сергей Петрович получит дело по плечу и что они еще «обязательно встретятся». Тогда Сергей Петрович еще не понимал нового расклада, но своим обостренным чутьем уже тогда понял, что жизнь его вступает в новую колею, вполне соответствующую и его способностям, и образу мыслей. Полковник Кисляев оказался полной противоположностью генерала. И если сухой и угрюмый Корнилов прекрасно «считывался» и куда менее искушенным знатоком человеческой природы, каким без сомнения был Сергей Петрович, то о полковнике он с первого взгляда составил ошибочное мнение, за что едва не поплатился. С виду он больше напоминал зажиточного купца, чем боевого офицера. Тяжелый, вальяжный, с густыми пшеничными усами, этакий типаж недалекого во всем, кроме подсчета барышей, купчишки из низов, каким-то чудом, скопившим состояние. Способствовали образу и толстые руки с короткими ногтями, и просторечия, которые он ловко ввертывал в собственные речи, и обманчиво открытый взгляд, и штатский костюм, который был ему явно милее уставной формы. Он с нарочитой приветливостью встретил Сергея Петровича, фамильярно обнял, едва не похлопывая п плечу, потащил к столу, потребовал налить вина, попутно приглашая располагаться «без церемоний», быть, как дома, и все такое прочее. Что насторожило тогда Сергея Петровича? Что заставило внутренне подобраться, стать осторожным, словно на минном поле, где один неверный шаг равняется смерти? Общая несуразность такого поведения? Нечто острое, прощупывающее, что меньше, чем на мгновение промелькнуло в блеклых голубых глазах? Сейчас и не вспомнить уже. Но помнил, что ровно через минуту уже попал в оборот, совершенно не вяжущийся с показной радушностью. «— Лавр Георгиевич очень вас расхваливал, дорогой мой штабс-капитан. — Это приятно слышать, господин полковник. - Ещё бы. Уверял меня, что вы, человек незаурядного ума и выдающихся способностей. Что принесете много пользы нашему делу. А я вот, знаете ли вы, сомневаюсь, уж простите великодушно… По спине локомотивом, пущенным под откос, прокатилась ледяная волна. Спросил непослушным голосом, с трудом сдерживая какую-то даже паническую волну: - Что же заставило вас сомневаться? – Спокойно спросил, можно сказать – равнодушно, но почти сразу понял, что Кисляев не в спокойствие это, ни в равнодушие, не поверил. - Да вы не кипятитесь так, Сергей Петрович. – Благожелательно ответствовал полковник. – Я не сомневаюсь ни в вашем уме, ни в ваших талантах, в конце концов вы давали нашему генералу весьма дельные советы, но, видите ли, в чем дело… Мне сейчас не нужны дипломаты. Сейчас мне требуется кое-что совсем другое. А еще он никогда не говорил: «Россия». «России нужны», «Отчизна нуждается» и прочий патриотический бред. И это обстоятельство чрезвычайно удивило Сергея Петровича, привыкшего слушать совсем иную риторику. Кисляев говорил «я». «Я», «мне нужны», - толи в самом деле был столь прямолинейным, отчего избегал замусоленных фраз, толи в самом деле был столь циничным и практичным, что этот цинизм и эту практичность не считал нужным прятать. И Сергей Петрович не понимал, как ему к такому положению вещей относиться. - Вы ведь честолюбивы, Сергей Петрович? Нет, не отвечайте. Вы все равно соврете, а мне будет неприятно, что я вас на ложь толкнул. Честолюбие качество хорошее, а для военного человека и вовсе обязательное, так что этого нечего стыдиться. Я вот, к примеру, чрезвычайно честолюбив, но сейчас вынужден наступить на горло собственной песни. И не ради великого дела, хотя и для него тоже. А ради того, чтобы и я сам, и мои дети, когда они у меня будут, жили и росли в ясном, приятном для меня прежде всего, мире. Где каждый знает свое место, и не стремиться прыгнуть в революционеры, а каждый, кто прыгнет, моментально получит на орехи, и так получит, что о всяких «революциях» и думать забудет – раз и навсегда. Ради этого и тружусь, ради этого и оставил честолюбивые свои мечтания, замарался сам и намерен замараться ещё. И того же самого требую, заметьте, не прошу – требую от своих соратников. Понимаете меня? Тогда он надо сказать не то, чтобы не понимал. Понимал – но не совсем. Да и «замараться» его поначалу здорово покоробило. Кисляев еще говорил, а он уже примеривал на себя это «замараться», и так и эдак примеривал, сможет ли? А потом вдруг разозлился на себя. В самом-то деле – какого черта?! Да кем он его считает, полковник этот, с замашками купчишки! Адъютантом – белоручкой, воротящим от любого «удара для чести» свой аристократический нос, да чай подающим? Сколь можно терпеть, в самом-то деле! «- Отлично понимаю, господин полковник. — Вот как? Даже отлично? Должно быть я в вас ошибался. - Должно быть. – Согласился Сергей Петрович, а потом добавил: - Несмотря на то мнение, что вы составили обо мне, так сказать, в первом приближении, я не боюсь, как вы выразились, «замараться», хотя бы на том основании, что не считаю зазорным для себя способствовать, даже лично, любой мере, способной прекратить этот хаос в стране и вернуть своему классу столь нагло отобранные у нас права. - Так вы монархист? – С некоторым даже изумлением в голове спросил Кисляев. - Я – патриот. – Коротко ответил Сергей Петрович. – А что до монархии, так я считал и продолжаю считать, что после Петра, Романовы стремительно вырождались, пока не наступил для них закономерный итог. И уж если править в России царю, то царю русскому, в чьих жилах не будет течь жидкая водица худородных немецких князьков. Царю сильному, царю, если хотите – завоевателю, не чуждому прогрессу, а приветствующему его, способному идти в ногу со временем. Если речь идет о таком царе, то да, я монархист. Кисляев посмотрел на него чуть внимательнее, давая выговориться. - При таком царе, вся эта большевистская шушера уже давно болталась бы на фонарях, а не мутила провинцию. Если змея зашевелилась, ей надо безо всякой жалости и незамедлительно рубить голову, а не запирать в ящик, в котором она всегда сможет дождаться, когда рассохнуться гнилые доски и можно будет вылезти наружу. - Но помилуйте, Сергей Петрович, разве Романовы не боролись с революционной заразой? «Он меня проверяет, - подумалось тогда Сергею Петровичу. – Проверяет, а я должен быть спокойным и жестким, только тогда он начнет меня ценить». - По-вашему, господин полковник, это называется «боролись»? Вам прекрасно, думаю, известно, что марксистская ересь благополучно расползлась по всей стране. На заводах, фабриках, приисках, среди солдатни и крестьян собирались, кружки организовывали, «Капиталец» почитывали, речи вели, потому что знали – если прищучат, - отберут книжонки, да отправят на каторгу, каторжан мутить. А вот если бы знали, что за этот самый «Капитал» одна дорога – в петлю, незамедлительно, да не одному, а со всей своей родней, глядишь и поостереглись бы. А теперь что? Теперь они наверху, но и тут лапки складывать я бы не спешил. - Однако. Удивили вы меня, Сергей Петрович. Удивили… но и обрадовали, так я вам скажу. А насчет лапок, тут вы в самую точку попали. Потому что я считаю, что борьба наша отнюдь не проиграна, и мысль о голове змеи вами ухвачена очень точно и верно. И уж коли вам не претит, делаю вам предложение – работать сообща. Наша первая цель сейчас – взрывать большевичков и подручных их изнутри, искать выходы на их предводителей, выуживать смертельно обиженных новой властью, но не тех, кто брюзжит себе под нос на кухнях, хотя и для этих можно найти дело по плечу, а готовых к самым решительным действиям, способных на эти самые действия. Пока не соберется, не подойдет на помощь, настоящая военная сила. - А она соберется? - Не беспокойтесь, Сергей Петрович. Она уже собирается…». Сергей Петрович улыбнулся. Да, собирается. Восстал чехословацкий корпус, эта «неповоротливая махина на рельсах», как назвал его Кисляев, когда сидели они с Сергеем Петровичем за бокалом вина в неуютной конспиративной квартире с зашторенными окнами. В комнате было даже душно, не смотря на раннюю ещё осень, толи из-за наглухо закрытых окон, толи из-за выпитого вина, толи еще по какой причине. Сергей Петрович чувствовал эту духоту сквозь наглухо застегнутый френч, а вот Кисляев себя не сдерживал – расстегнулся до груди, открывая взгляду бледную кожу и золотой крест на тонкой цепочке. «— Это, впрочем, нам на руку, - говорил он. - Что именно? – уточнил тогда Сергей Петрович, поглядывая на полковника сверху вниз. - Какими бы башковитыми себя большевики не считали, всё одно – не переиграть им нашего брата. - Вы имеете в виду союзников? - Союзников? Ха! Ну, впрочем, можно и так назвать. До победы можно хоть горшком звать, лишь бы польза была. А нам, к великому моему сожалению поддержка этих союзников сейчас ох как необходима! Будем делать хорошую мину, и заявлять, что выполним все обязательство Российской империи, как только большевики будут разбиты. Обменяем свои заявления на деньги и оружие. Хочет Германия считать чехословаков своими вооруженными силами – Бога ради, пускай считает. Наша задача, приложить все силы, чтобы в этот самый корпус не заразился бациллой большевизма, и мы эту задачу выполним. К тому же они сами нам на руку играют… - Вы про разоружение? – Спросил Сергей Петрович, медленно покручивая в пальцах ножку бокала. - А про что же! – Согласился Кисляев. – Бешенный еврей Троцкий, своим приказом о полном разоружении нам такой козырь в руки дал, самые прожжённые шулера обзавидуются. Да тут еще немцы, иголку под чешский зад подложили. Эх, знать бы кто слух пустил, будто после разоружения, повезут их не пиво дома пить, с кнедликами вприкуску, а прямо в немецкие лагеря для военнопленных! Мол, для этого большевики и приказывают оружие сдавать и пулеметы и из вагонов своих не разбредаться. Сдают, как сказать, из рук в руки, ха! - Я думал, этот слух – наших рук дело. - Разочарую вас, Сергей Петрович. Не наших, но вода на нашу мельницу льется, чего бы там немцы себе не думали. Последние сводки слышали? Сергей Петрович машинально кивнул головой. Сводки он в самом деле слышал. И про то, что корпус продолжил-таки движение на восток, несмотря на все усилия красных. И про то, что в Челябинске произошел «инцидент», во время которого красные арестовали десяток чехов, и в ответ на это, чехи разоружили отряд местной красной гвардии и захватили арсенал, тем самым окончательно саботировав разоружение корпуса и порвав всяческие договоры с большевиками. - Вы уже направили к корпусу наших людей? – Как бы, между прочим, спросил он. - Там есть наши люди и кроме Муравьева. - Он, кажется, из эсеров? - Точно так. И уверяю вас – оставаясь формально на стороне Советов, он уже нанес им столько репутационного вреда, сколько даже худший враг не смог бы нанести. - Так вы думаете, от него будет прок? - Думать я могу все что угодно, Сергей Петрович. У нас сейчас все – «думают», от генералов до последнего солдатишки. Это вам не царское время, когда право «думать» было только у командиров, да и то, в рамках дозволенного императором. А сейчас не армия, а позвольте, - бардак-с, форменный бардак-с. И поверьте мне, не только у красных. В тот вечер, чем меньше оставалось вина, тем яснее Сергей Петрович понимал, что Кисляев тоже ни в чем не был уверен. И за «жесткой линией» прятал эту свою неуверенность. И закралась тогда в голову крамольная мысль – уж ежели полковник, находясь на своем посту, позволял себе сомнения, так как быть самому Сергею Петровичу? Неужто тоже позволить себе усомниться? Так сомнениям только волю дай – всё посыплется, словно карточный домик. Потому что сначала ты сомневаешься в мелочах, а потом – кирпичик за кирпичиком – наступает тот момент, когда всерьез начинаешь спрашивать себя: разве способны мы победить? Разве не иллюзия все это – планы, попытки сопротивления? Разве не мелочны все наши усилия, разве не тщетны они? И союзники, и сочувствующие, и те, кто стал на нашу сторону – все иллюзорно, все до первой трепки, после которой расползутся, как тараканы по углам, кругом ничего – одно предательство, отступничество, пораженческие настроения! Кое-как остановился, взял себя в руки, посмотрел холодно на полковника. «- С такими настроениями, Владимир Николаевич…. И не договорил, хотя и так было ясно. На лице у него написано. Кисляев хмыкнул, словно протрезвел, оскалил зубы: - Что, думаете показал я вам мягкое подбрюшье, а, Сергей Петрович? Не верьте – ни глазам, ни ушам своим. Не было его у меня никогда, да и теперь нет. Я свое дело знаю, до конца его доведу. А уж вы доведите свое. Без сомнений и рассуждений. Сомневаться и рассуждать мы потом станем. Если будет над чем». Да уж, когда оно наступит, это «потом» … Нет, в июле эсер Муравьев поднял-таки мятеж. Словно в каком-то водевиле, посадил верные полки на пароход и рванул в Симбирск. С ходу взял город, расставляя своих людей, и попутно заарестовав весь штаб симбирских войск красных, во главе с командующим первой армии, - каким-то зеленым иудушкой-подпоручиком, на столь высокую должность назначенным, видать от отчаяния и острой нехватки кадров. Объявил войну Германии, и тут же обратился к злополучному корпусу, набрехав с три короба о наступлении немцев и призывая двигаться на Волгу, якобы на немецкий фронт. Но чехи-то тоже сложа руки не сидели. Кисляев не даром про «наших людей кроме Муравьева» говорил. Что ж, они не мало поспособствовали, чтобы чехи организовали свой Комитет учредительного собрания, вместе с Народной Армией, а после и вовсе Временное Сибирское правительство. Сама Народная армия на чешских штыках держалась, но не только. Один из доверенных «людей» Кисляева, подполковник Каппель, на таком подъеме взял со своей Народной армией сначала Сызрань, а потом и Тюмень, и Екатеринбург, и Читу с Иркутском. Гонял красноперых по всей Сибири, бил без жалости, наводил ужас прямыми своими атаками, пока не споткнулся о подпоручика, недобитого эсером Муравьевым. Нет, Сергей Петрович знал, что история сослагательных наклонений не терпит, и все же нет-нет, да думал, как бы все сложилось, если бы Муравьев не тянул кота за причинное место, а расстрелял бы всех своих пленных в Симбирске. А иуду бы первым к стенке поставил. Глядишь, и в Сибири дела бы по-другому пошли… Впрочем, он знал, что Муравьев таки плохо кончил. Эсеровскую республику создать хотел, разинул рот на власть, и попал в засаду, и закономерно был убит. «Ну так, а чего ж вы хотели, господа революционеры? - рассуждал сам с собой Сергей Петрович, прохаживаясь по комнате, мимо высокого зеркала в тяжелой, вычурной рамке с лепниной, и нет-нет, да ловя краем глаза собственное отражение. – Что вам позволят отнять власть у тех, кому она веками принадлежала по праву, и за это не придется даже платить? Что все те, кого вы нахально оттерли в сторону и теперь пытаетесь сбросить прочь с доски истории, покорно поднимут руки и исчезнут? Так не бывает, попросту не бывает. И война была неизбежна, просто неизбежна. И не просто война, а самая жестокая из войн – война внутри страны, чего так страшились предыдущие поколения всех этих борцов с установившимися порядками. Кто знает, может, не пугай их так эта перспектива, не останавливай на полпути, не сковывай, похлеще любых кандалов, может все это случилось бы куда раньше, когда верховная власть еще была сильна, когда тысячи умов еще знали страх и покорность перед вековым порядком вещей, не были отравлены вашими идеями, по сути своей такими же утопическими, как и ваша «мировая революция», и эта сильная верховная власть еще была бы способна загнать всех вас в ваши смрадные норы, откуда вы выползли, чтобы не мутили воду, не баламутили русский народ. А теперь мы сами пожинаем плоды ваших и наших просчетов, платим счет кровью. Так вот, мы согласны платить такую цену, мы не боимся её, считаем меньшей из зол. И что с того, что многие погибнут? Что с того, что нам помогут сторонние силы, пусть даже и иностранных государств, им в конце концов это нужно не меньше, чем нам…» В конце концов он обнаружил, что стоит перед этим зеркалом вплотную, прижимаясь лбом к холодной поверхности, и ведет разговор сам с собой. Это рассмешило и напугало его одновременно. Он отстранился, зачем-то провел пальцами по поверхности зеркала, словно хотел удостовериться в его реальности. Взглянул на себя. Несколько секунд, рассматривал, словно стороннего, незнакомого человека – костюм, рубашку, почищенные ботинки, аккуратно разложенные на косой пробор волосы – мысленно хваля себя за то, что даже в этих обстоятельствах, смог сохранить пристойный вид, не прячась, не «опрощаясь» в угоду враждебному окружению. А ведь он знал офицеров, что изо всех сил пытались подделаться под обстоятельства, переставали быть аккуратными, не брились, даже отпускали бороды. Эти потуги казались не только жалкими и смешными, но и вызывали у него злость, граничащую с ненавистью. И он знал, что сам он никогда, не при каких обстоятельствах… Он сам. Мысль пришла неожиданно, но пронзила его не хуже пресловутого копья Лонгина. Простая и страшная в своей простоте. Не просто страшная, - парализующая тело и волю, пугавшая до испарины. «О чужой смерти рассуждаешь, цену готов заплатить… А если капля из этой цены – твоя жизнь? Не абстрактного кого-то, о ком ты и понятия не имеешь, а себя самого. Твоя, ТВОЯ жизнь?». Он никогда всерьез не задумывался, что тоже сможет умереть. Не важно при каких обстоятельствах – от пули или шашки в бою, ведь «бой» рано или поздно наступит непременно, от выстрела в лицо или в затылок, если будет он раскрыт и пойман, он руки Кисляева или его подручных, если ошибется где-то, или просто станет опасным для полковника, да в конце-то концов – просто от случайного вора в какой-нибудь темной подворотне, которому приглянулись пальто или костюм, или содержимое его карманов…. И вот, он, Сергей Петрович Лаваль, молодой, энергичный, образованный, полный сил и чаяний, будет лежать на земле хладным трупом, изжитым и никому не нужным, вместе с образованием, происхождением и чаяниями. И все его драгоценное «я», его уникальность как личности, как человека, будет вписана в лучшем случае, в строку неизбежных потерь в этой самой «войне», о которой он только что рассуждал. Но ведь это немыслимо, это не может быть правдой, не может случиться! Он даже увидел себя, - на несколько мгновений, но ясно и отчетливо, - лежащим в кровавой луже, растекающейся под головой багровым, блестящим пятном, а какой-то хам, в темной рванине, бессовестно обирал его тело, шарил грязными руками по хорошему сукну, теребил, рвал подкладку и карманы, сдергивал часы с цепочки, спешил, оглядывался по сторонам, злобно поблёскивая жадными глазками. И эта ужасающая ясность, и отчетливость потрясло его до глубины души, сковала до полной невозможности не только двинуться, но казалось и думать тоже. И чтобы снять, изгнать это оцепенения, он с неимоверным усилием заставил себя отвернуться, и несколько раз ударил по зеркалу вспотевшей ладонью, словно хотел стереть, убрать напрочь пугающую картину. В дверь постучали. Сергей Петрович знал, кто к нему пришел, поэтому резко выдохнул, поправил костюм, пригладил волосы и направился к двери. За дверью стоял мужчина лет тридцати, военную выправку которого, не могли скрыть ни мешковатое пальто, ни серая косоворотка, ни кепка. Сергей Петрович жестом пригласил его войти, попутно отметив, что мужчина даже эту потрепанную кепку снимал тем же жестом, за козырек, как снимал бы фуражку, и вообще выглядел излишне настороженным. Быстрым взглядом окинул комнату, скользнул глазами по сторонам, точно ожидал или искал по меньшей мере засаду. - Вы один? – Спросил он вместо приветствия, понижая голос. - Как видите. – Ответствовал Сергей Петрович, неизвестно чему раздражаясь, но стараясь не подавать виду. Мужчина коротко кивнул, принимая ответ, и шагнув к окну, быстро взглянул за давно немытое стекло. - Вы чего-то опасаетесь? – Спросил Сергей Петрович, вытаскивая портсигар, и пытаясь закурить. Незнакомец на вопрос не ответил, отошел от окна и развернулся к Лавалю. - Имею честь сообщить вам, господин капитан, что ваш отъезд в ставку Алексеева откладывается. Сергей Петрович едва не подавился дымом – так неожиданно для него прозвучали эти слова. В голове тут же забегали сотни мыслей и предположений, нередко взаимоисключающих друг друга. Его перевод на юг, в действующее войско, был вопросом решенным, согласован и с генералом, и с самим Кисляевым, и вдруг «откладывается». Но как? Почему? - Кто отдал это распоряжение? - Полковник Кисляев, господин капитан. «Мерзавец! – пролетело в голове. – Мы же виделись позавчера. И ничего не сказал. Водил, как карася на крючке… Но почему? Передумал?» — Это довольно странно, - произнес Сергей Петрович. – Мы виделись с полковником на днях, и он сам говорил о сопровождении… - Приказ отдан сегодня, - бесцеремонно перебил его посетитель. - Но в связи с чем? Я, право, удивлен… - Возникли новые обстоятельства. – Уклончиво ответствовал собеседник, а затем указал Лавалю на стул, и не дожидаясь приглашения, сам сел напротив, закинув ногу на ногу, и облокотившись руками о стол. – Нам стало известно, что через две недели, на Путиловском заводе, состоится собрание рабочих, на котором должно присутствовать верхушка партии большевиков. Вы отправитесь к Алексееву, как только подготовите боевую группу для акции возмездия на этом собрании. Там есть верные люди, я скажу, как вы сможете с ними встретиться. Времени очень мало, Сергей Петрович, а успех акции чрезвычайно важен для будущего России. «Подождите! Как он сказал? Будущего России?». Мысль выскочила, словно острая заноза, ухватила, будто стальным крючком, потащила за собой. Все сразу стало казаться неправильным и подозрительным. Этот незнакомый человек… Неужели Кисляев в самом деле послал ему в провожатые до южной ставки столь неподходящего человека? Да и как он вообще взял в свои ряды того, кто не разделяет его образа мыслей? Такое впечатление, что… Ну конечно же! Провокация! Неизвестно пока, откуда «они» добыли сведения, но это потом, потом… Сейчас же…» - Прошу прощения, господин капитан, я кажется забыл представиться. Ротмистр Кайсаров, к вашим услугам. «Вот и шанс. Давай, Сергей Петрович, не упусти!» Лаваль поднялся со стула, потянул руку к протянутой бумаге. Как бы невзначай, шагнул в сторону, к тускло светящей лампе, словно намерен был при свете ознакомиться с предъявленными полномочиями посетителя. Тот ничего не заподозрил. Остался сидеть на стуле, теперь боком к Лавалю. Эх, зайти бы со спины! Но нет, не позволит, придется действовать как есть. А бумага-то подлинная! И витиеватая подпись Кисляева на месте, значит недоглядел полковник, значит крыса пробралась в его угодья, и к тому же, Сергей Петрович никогда не видел настоящего Кайсарова, а все чертова конспирация, нежелание Кисляева, чтобы агенты знали друг друга в лицо! Времени на раздумье не оставалось. Он и так, как показалось, слишком долго изучал проклятую бумажку. И нет времени выхватить оружие, ни на что нет времени, только на это! Он действовал быстро и молниеносно, на обострившихся инстинктах. Подвинулся еще чуть-чуть к свету, оперся о стол, попутно цепляя лампу за витую ножку, а потом стремительно, словно развернувшаяся пружина, повернулся, и ударил абажуром прямо в висок лже-сопровождающего. Удар был сильным и точным – «Кайсаров» упал на пол, словно мешок с картошкой, да так и остался лежать без движения. Сергей Петрович отбросил, сослужившую ему службу, лампу, рванулся к телу, схватил мертвой хваткой за ворот пальто. - Кто тебя послал, говори, сволочь! Откуда узнал про Путиловский завод? «Кайсаров» не ответил. Только теперь Сергей Петрович заметил, что трясет бездыханное тело совершенно напрасно – разбитый висок густо окрасился кровью, так что если враг и был жив, то это в лучшем случае ненадолго. Он отпустил пальто, взгляд заметался по комнате, но паника быстро прошла, уступив место сосредоточенности. Перво-наперво решить, что делать дальше. Отправиться в ставку Алексеева? Одному? Без бумаг и сопровождения? Через взорванную войной страну? Так себе решение, если честно. Что ж тогда? Вернуться к Кисляеву? Предупредить о предательстве? Сильно подмывало оставить полковника самому расхлебывать кашу, может и позлорадствовать, как же он такое допустил, но Сергей Петрович остановил себя. Сейчас – не время. Потом – да, но не сейчас. Хотя возвращаться к полковнику все равно придется. Он метнулся назад, к столу, схватил бумагу, преодолев секундную брезгливость, обшарил тело. Ничего. Только заряженный револьвер в кармане пальто. Сергей Петрович хмыкнул, забрал оружие, подумав, взял и пальто. Еще раз взглядом окинул комнату – никаких бумаг он в квартире не держал, деньги и документы были надежно спрятаны в тайнике, так что уходить можно было без сожаления. Споткнулся взглядом о тело. «Вот ты и «замарался», Сергей Петрович. Какова ирония, а?». Но додумывать мысль не стал – поднялся на ноги, нахлобучил на голову потрепанную кепку, и тенью выскользнул из квартиры…