Красные и Белые

- Поручик, вы с ума сошли? – вежливо поинтересовался подполковник Петровский, пряча за участливостью пока еще тихо клокотавший гнев. - Никак нет, господин подполковник. – как можно тверже произнес Евгений Петрович, стараясь не отводить взгляд от прищуренных глаз командира. - А по мне, так «да», - произнес Петровский, и вдруг взорвался, переходя на крик. – Мне только девок тут не хватало! Кругом война, мы на марше, красные впереди, а вы тут… тут развели… водевиль! - Господин подполковник! - Молчать! Мальчишка! Герой-спаситель! Кавалер Гриё, так вас, перетак! Жалко ему стало! - Господин подполковник, но ведь эта девушка – дочь полковника Александрова! – выложил на стол свой главные козырь поручик Ленский. - Кто вам это сказал? – Петровский перестал кричать, хотя ноздри его широкого носа еще гневно раздувались. – Небось сама девица? А вы на слово поверили? Евгению Петровичу стало стыдно. Краска бросилась в лицо, но он не сдавался, хотя и чувствовал себя совершеннейшим дураком. - Да, и я не увидел никаких причин ей не верить. В конце концов, в Ставке все сразу станет ясно. И я полагаю, что лучше ошибиться, чем лишить господина Александрова может быть последнего шанса обрести дочь живой. Он ожидал нового взрыва гнева, может быть крика, но, похоже, этот аргумент пошатнул уверенность подполковника в своей правоте. Или так только показалось. Но в любом случае, Петровский не стал повышать на подчиненного голос, а крепко задумался. Ленский не мешал, а терпеливо дожидался, что решит командир. - Надеюсь, господин поручик, вы не вознамерились тащить с собой весь этот женский балаган? - Никак нет, господин подполковник. – поспешно ответил Евгений Петрович. – Я говорил только об одной девушке, к тому же её подруги, вряд ли смогут так скоро продолжить путь. А ведь он всерьез решил, что успокоился. Но нет, ничуть небывало, стоило только вспомнить кровь на русоволосой голове и… Евгений Петрович на миг зажмурился, потом резко качнул головой, отгоняя память. Петровский понял его жест правильно. - Ничего не хочу знать, поручик. – тихо произнес подполковник, тяжело опираясь двумя руками на столешницу. – И вам не советую. Выбросьте из головы и забудьте, таков будет мой приказ. - И виновные избегут наказания? - Какие виновные, господин поручик? – вкрадчиво поинтересовался Петровский, а потом вдруг сменил тон, подошел к Ленскому, по-отечески взял за плечи, заставляя смотреть себе в глаза. – Я понимаю ваш гнев, Евгений Петрович, поверьте мне. Но я старше и опытнее вас, и я знаю, что мы не можем создавать прецедент и карать своих солдат, особенно сейчас. Даже если они поступили вопреки вашим понятиям о чести и… - Вопреки моим понятиям? – Ленскому показалось, что он ослышался, и на самом деле Петровский сказал что-то другое. Может потому и не сдержался. – Насилие над несчастной девушкой, другую зарубили почти до смерти, и это мои понятия? Не враги, не красные, даже не сочувствующие большевикам, а просто попавшие под горячую руку! С каких же пор недопустимость расправы над гражданскими стали моими понятиями, и перестали быть вашими? - Вы – идеалист, Евгений Петрович. – Устало произнес Петровский, отпустив плечи поручика. – Поверьте, в мирное время это прекрасное качество, но мы, к сожалению, живем в другие времена. Подождите возражать, послушайте. Да, то что вы назвали – недопустимо, но между войной с вторгшимся врагом, и войной с тем, кто еще вчера был твоим соседом есть огромная разница. Вторгшийся враг виден, его желание и способность навредить не требуют доказательств, все очевидно и так. Но где, спрошу я вас, гарантия, что опекаемые вами девицы не пособницы красных? Евгений Петрович не умел скрывать свои чувства и эмоции. Должно быть, это была его главная беда, но ничего поделать с собой он не мог. Поэтому там, где необходимо было промолчать, и безропотно выслушать начальство, пусть и высказывало это начальство, по мнению Ленского, совершеннейшую глупость, он опять не смог удержаться: - Я, конечно, никаких гарантий, господин подполковник, дать не могу, но считаю, что все было гораздо проще. Казачки, для которых, мы с вами и не указ вовсе, приняли на грудь, хотя и находились, как вы выразились, на марше, и поэтому быстро скатились до скотского удовлетворения своих надобностей с теми, кто не смог им оказать достойный отпор. Вот это истина, и может быть, довольно нам выдумывать небылицы для их оправдания? - Если бы все было так просто, Евгений Петрович. – вздохнул Петровский. – Если бы все было так просто… Вот только в их рядах, мы не просто чужие, мы – гости, которых милостиво терпят, потому что могут извлечь из этого вынужденного союза практическую пользу. Казаки верно обороняли государев престол, и не они бросили его в лихую годину. Это мы, его офицеры, запятнали себя поддержкой февральской сволочи, и должны теперь отмываться в их глазах, а значит, потеряли право командовать и распоряжаться, вводить свои порядки. И это так, Евгений Петрович, так… - И теперь должны молчать? - Да, должны. – Твердо ответил подполковник, и Ленский в полной мере признал бесполезность дальнейших возражений. В штабе повисла удручающая, болезненная тишина. Ни тот, ни другой, не хотели продолжать бессмысленный спор, тяготясь присутствием собеседника, но отчаянно нуждаясь в нем, как увечные нуждаются в обществе себе подобных, чтобы не ощущать стылое, опустошающее одиночество. Подполковник, кажется, забыв о присутствии Ленского, задумчиво уставился на карту, затем взялся за какие-то бумаги, но потом отложил их в сторону, и неожиданно для поручика, произнес: - Так что же с девицей, поручик? Как её там… - Настя, кажется. – Ответил Ленский, мучительно покраснев. - Кажется… - насмешливо протянул подполковник. – Вы уж точно узнайте, если намерены взять, так сказать, под свое крыло. - Так точно… намерен… то есть узнаю конечно же… - Ленский смешался, понял, что говорит какую-то чушь, заставил себя сделать паузу, и закончил уже твердым голосом. – Я подумал, что будет правильнее всего определить девушку к доктору Штольцу. - К Штольцу, говорите? Что ж, возможно. И от солдат подальше, и еще одни руки эскулапу нашему пригодятся, полагаю. Вы свободны, господин поручик. Идите, распорядитесь. Скажите там, что я отдал приказ. Ленский быстро отдал честь, и скорыми шагами выскочил из штаба. «Все уже знают», - подумал он, пока продвигался к медицинскому обозу и ловил на себе любопытные взгляды. … Настя сидела у входа в медицинскую палатку, сжавшись под несоразмерно большим кожухом, укрывшим её милостью чей-то сердобольной души, и старалась ни на кого не смотреть, уткнувшись взглядом в собственный подол. Ужас пережитого еще не отпустил её, она с трудом осознавала, как вообще попала сюда. Казалось, закроешь глаза, и тут же увидишь глумливую физиономию молодого насильника, почувствуешь запах самогона и потного тела. Руки и ноги не слушались, словно были частью механической куклы, а не живого человека. И всё ещё казалось, что стоило ей только шевельнуться, как кошмар вернется, и на нее опять накинуться, бросят на стол, а то и прямо на голую землю, и некому будет ее спасти, некому прийти на помощь. За брезентовой стеной кто-то громко стонал, слышались шаги, металлическое звяканье инструментов, чей-то властный, настойчивый голос, но смысл слов не доходил до нее. Вдруг стонущий страдалец дико и страшно закричал, и Настя заткнула уши обеими руками, чтобы не слышать этого вопля. И поэтому не сразу поняла, что к ней обращаются. - Анастасия Николаевна, вы слышите меня? Он стоял прямо перед ней, недавний её спаситель, которого она опознала-то с трудом. Ей, измученной и напуганной, потребовалось несколько минут, чтобы почувствовать облегчение, неминуемо обернувшееся слезами. - Успокойтесь, но успокойтесь же. Евгений Петрович понимал, что слова тут тщетны, и нужно дать девушке время выплакать свою боль и страх, чтобы она хотя бы начала понимать, что ей говорят. Поэтому терпеливо дожидался, пока Настя справится со слезами. Тем временем, на пороге палатки показался Штольц, вытирающий окровавленные руки куском полотна. - А, Ленский… Что сказал герр подполковник? - Господин Петровский распорядился разместить девушку у вас, Рудольф Оттович. Помочь вам с раненными и… - Вы боитесь крови фройляйн? – перебил поручика Штольц, уставившись на девушку совершенно нечитаемым взглядом. Настя шмыгнула носом, и только тогда осмелилась посмотреть на доктора: - Я… не знаю. Но если надо, я право, смогу. Смогу господин доктор. - Очень на это надеюсь. – Ответил Штольц, впрочем, с долей скептицизма в голосе. – Мне очень не помешает сестра милосердия. Евгений Петрович кивнул, и чтобы побороть смущение, да и просто не зная, что еще говорить, хотел было развернуться и уйти, но внезапно, девушка остановила его, крепко прихватив за рукав. - Так я увижу отца, господин поручик? На несколько мгновений, их взгляды встретились. Ленский почувствовал, как багровый румянец ползет по его щекам, и, наверное, впервые так отчаянно пожалел, что природа не наградила его ни статью, ни красотой, ни чем-то еще, дающим возможность стать привлекательным в глазах этой девушки. Но она смотрела на него с такой надеждой в огромных голубых глазах под пушистыми ресницами, с таким доверием и теплотой, что Ленскому ничего не оставалось, как поклясться себе сделать все, чтобы это доверие оправдать, и не важно, что он никогда не сможет привлечь ее как мужчина, право не важно, не имеет это все никакого решающего значения. Он просто довезет ее к отцу, и всё. Чего бы это ему не стоило. - Я же пообещал вам. – Только и смог он сказать. – Пока оставайтесь здесь, с доктором Штольцем. Тут вы будете в безопасности. Я надеюсь… Теперь было самое время развернуться и уйти, но это простое решение далось ни так легко. Помогла сама девушка, может того и не желая – молча кивнула, вытерла слезы со щек и повернулась к Штольцу. Рудольф Оттович, умница, быстро сообразил, повел Настю в палатку, оставив Евгения Петровича за брезентовым пологом. Ленский еще помялся за порогом, а затем зашагал прочь, посчитав свою миссию частично выполненной. В медицинской палатке стоял густой, кажущийся осязаемым запах. Вероятно, так – болью, засохшей и свежей кровью, гниением, медикаментами, и чуть-чуть железом, - пахли все госпитальные палатки – Штольцу было с чем сравнивать, а вот для девицы вдыхать сей липкий «аромат» было явно в новинку, граничащую с обмороком. Штольц знал от этого «недуга» только одно верное средство – не давая опомнится, приспособить нечаянную помощницу к какой-либо работе, хоть бинты мотать, лишь бы была делом занята. Подведя Настю к раненному, он кивнул головой на миску с водой, и произнес: — Вот вам и первая забота, фройляйн. При ранениях в живот, пить больному давать нельзя, а вот губы смачивать можно. Так что, если больной очнется и попросит воды, смочите ему губы и оботрите лицо. Справитесь? Девушка благодарно кивнула – видимо и ей «заняться делом» было необходимо, чтобы почувствовать себя нужной. Присела рядом с раненным, легко взяла за мечущуюся руку… «Отойдет», - подумал про себя Штольц и тут же забыл о девушке, сосредоточившись на других своих пациентах, нуждающихся в его помощи. Отряд покинул село едва только рассвело. В селе, впрочем, в ту ночь никто не спал. Те, кому повезло не заполучить солдат и офицеров на постой, сидели за закрытыми дверями и окнами, тихо, словно мыши под метлой, боясь привлечь к себе ненужное внимание. Весть о происшествии в шинке облетела село мгновенно, словно сам воздух донес ее до ушей жителей, минуя все природные законы. Дочерей и молодух тут же попрятали, по хозяйственным делам выползали с оглядкой лишь мужики и старые бабы, где же оных не было, глухо и жалобно мычали недоенные коровы да изредка, точно тоже чего-то опасаясь, полаивали цепные псы. Те же, кому не так повезло, прятались за печками и по подклетям, про себя недобрым словом поминая постойщиков и подмечая убытки в выпитом и съеденном. Но все одно, исправно таскали на столы снедь и бутыли, вытаскивали горшки из печи, молчали и терпели. И это красноречивое молчание было вполне осязаемое, и вероятно ощущалось и менее впечатлительными душами, чем поручик Ленский. Евгений Петрович чувствовал себя явно не в своей тарелке, подмечая и дрожащие руки хозяйки, и её плечи, вздрагивающие от каждого скрипа. Ему очень хотелось как-то успокоить женщину, уверить, что уж от него-то самого, по крайней мере, ей нечего ждать какой-то обиды или убытку, но он так и не решился. Глубоко за полночь, и избу пришел Петровский, квартировавший вместе с Ленским, посетовал на усталость, растолкал хозяйку, заставив заново раздуть остывший самовар, выпил чаю, да завалился спать. Евгений Петрович притворялся спящим, пока Петровский не затих за своей шторкой, и только потом осторожно повернулся, заложил руки за голову, и лежал вот так, в полудреме, чутко прислушиваясь к звукам за окном. По счастью, ничего подозрительного слышно не было, лишь коротко всхрапывали привязанные у коновязи лошади, тихо позвякивали уздечки, да часовой на крыльце переставлял, маясь, ноги в тяжелых сапогах, да еле слышно вздыхал. Евгений Петрович хотел было подумать о Насте, но не успел – неожиданно для себя провалился в глубокий сон. И проснулся только под утро. К рассвету отряд Петровского был уже в седлах. Авангард ушел далеко вперед, а основные силы чуть задержались – хоронили умерших ночью двух раненных. Зарыли их на краю деревенского кладбища, сонный попик, коего нашли достаточно скоро, отслужил панихиду, и быстро убрался восвояси. Насти Евгению Петровичу увидеть не довелось – она так и не отходила от раненного, коему повезло все еще держаться в мире живых, не иначе, как милостью Всевышнего да заботами девушки. Да и доскакать до арьергарда, Ленский не решился. Утро выдалось спокойным и словно ничем не примечательным. Проснулись и весело чирикали ранние птахи, рассветный туман еще держался у земли, но уже редел, таял под лучами утреннего солнца. За два часа отряд никого так и не встретил, - точно разбежалась по округе куда глаза глядят вся окрестная жизнь. С пустой дороги исчезли крестьянские подводы, ни пахаря на полях, ни покосщиков на заросших травой лугов, ни пастухов, понукающих скотину. Край точно вымер, лишь пыль клубилась под копытами, да прыгали по обочинам дороги бестолковые кузнечики. По мнению поручика Ленского, такая тишина угнетала куда сильнее, от того, что расслабляла, притупляя все чувства, заставляя дурень от однообразности пейзажа. - Тихо что-то… Будто и войны никакой нет. Евгений Петрович оглянулся. Корнет Павлов, - долговязый, с облупившимся от солнца носом, ординарец Петровского, поровнял с Ленским своего нервного пегого конька, и некоторое время ехал рядом, без конца поддергивая повод, чтобы не обогнать ненароком старшего по званию. - Как думаете, поручик, выйдем мы нынче на красных, иль так и прокатаемся порожняком? - Вам так не терпится лишиться головы, Павлов? – чуть раздраженно ответил Ленский, которому совершенно не хотелось ни с кем разговаривать. - Почему же сразу головы, поручик? – обиделся тот. – Вы так говорите, словно… - Я так говорю, оттого что знаю, что противника не следует недооценивать. Да и пуля, как известно – дура, да и шашка от нее недалеко ушла. К тому же каждое столкновение – это боевые потери, а вы ведь не хотите попасть в число этих потерь? Павлов покраснел и скривился: - Как то вы уж мрачно настроены, Евгений Петрович. Не к добру это… - Нет к добру будет, если ваши чаянья, корнет, вдруг сбудутся. – Отрезал Ленский, всем своим видом давая понять, что разговор окончен, но потом вдруг продолжил: - Вас что, ничего не настораживает? Корнет закрутил головой, оглядываясь по сторонам, толи в поисках неизвестной опасности, толи желая поддеть Ленского. К счастью, его окликнули, и корнет отстал, вернувшись к подполковнику. Ленский облегченно выдохнул. «Красных ему не хватает! - раздраженно подумал Евгений Петрович. – Боя захотелось! Будто крови мало! Будто мало – крови». Раздраженная мысль промелькнула и пропала, но неизбежно потянула за собой память. Как слюну тянет запах свежеиспеченного хлеба, как зуд – комариный укус, как жажду – журчание ручейка в жаркий день, как строгий окрик – неизбежную выволочку, как встреченное кладбище – короткую холодную волну вдоль позвоночника. «Есть вещи неотделимые друг от друга. – Размышлял Ленский, глядя прямо перед собой. – Стоит только прицепиться одному, так неизбежно тащит за собой второе. Так и у меня, точь-в-точь. Стоит только подумать о крови, как…». Приходит, приходит ему на память, тот самый, первый, «настоящий» бой. Впрочем, может и не первый, но самый явственный, именно этот. Будто сейчас, наяву… Конь, вставший на дыбы, такой огромный сразу, словно сказочный дракон, огромный, горячий, руку протяни – обожжешься, пена, глаза из орбит, зубы… И надо подняться на стременах, взмахнуть рукой, только рука ватная, чужая, будто и не твоя, того и гляди разожмутся пальцы, выпустят гарду, и останешься ты вовсе безоружным, точно голым вовсе. Как удержал? Бог весть… Лошадь его, лошадь всё, она и спасла, сама того не ведая… Подалась назад, отпрыгнула вдруг, на себя удар приняла. Промазал красный, а ведь готов уже был, почти ударил. Его Евгений Петрович тож хорошо помнил. Круглые глаза, чуб, взмокший под фуражкой, и это «кха!», что из груди вырывается, когда дрова человек рубит, ударяет занесенный топор… А потом кровь в лицо, лошадиная, полногрудым всплеском, горячая, пахучая, а он и не понял сразу, что лошадиная, казалось его собственное тело разрубили до седла. Очнулся уже на земле, а думалось – в раю… Это от того, что боли не чуял, да и рай странным показался, пыльным, грязным, шумным… Только потом понял, что не рай вовсе, а бой, бой, гремевший вокруг. - Глянь! «Накаркал, черт!» - пронеслось в голове вихрем. Всадник вылетел из-за бугра, взмахнул руками, крикнул что-то на пределе голоса, а потом вдруг начал заваливаться спиной, падать, осаживая лошадь. Первые ряды конных, заволновались, сбили ровный шаг, расползались на глазах в разные стороны. Кто-то, - заметить Ленский не успел, - первым выровнял своего коня, рванул в галоп, на ходу доставая шашку, за ним второй, третий… - Стоять! – скомандовал было Петровский, пытаясь навести порядок, но быстро бросил эту попытку. - Эскадрон, к бою! И завертелась, закрутилась дьявольская карусель… Что авангард их отряда налетел на противника, поручик понял почти сразу. Видать, силы оказались неравны, от чего одного послали за подмогой, только вот не успел он почти ничего, - сняли пулей. Пока доскакали, бой уже кончился, только пыль столбом стояла, а красных уже и след простыл. Казаки из авангарда, стояли спешившись, чуть в стороне, а на пыльной траве сидел их приятель – недавний усатый насильник, коего Ленский сразу узнал. Сидел на коленях, - запыленный, грязный, простоволосый, - раскачиваясь, точно безумный из стороны в сторону, перед лежащим в траве покойником с раскроенной шашкой головой. - Что произошло? Ленский подъехал ближе, преодолевая внутреннюю брезгливость, ведь казалось никакая сила не могла заставить его приблизиться вновь к этим людям, кого он и за людей уже не считал. Но вот подъехал, глядишь ты. - На красноперых налетели. – Нехотя ответил седой казак, украдкой оглядываясь на усатого приятеля, воющего над неизвестным мертвецом. – Почитай нос к носу столкнулись, и сшиблись считай сразу, охнуть не успели. Те то кажись тож в разведке были, не ожидали, но сообразили быстро. В бою оно как-то по сторонам не шибко глядишь… вот Микола и не глядел… - Так что же? - Брательник его меньшой, покойник-то. А он его рукою своей и зарубил… Евгений Петрович хотел было спросить, что ж он, Микола ваш не знал, что брат его в красных что ли, но не спросил. Может не знал, может не гадал, напротив себя когда-то встретить, - не важно это теперь было. Знал – не знал, если знал, наверняка не раз говорил, что дай только Бог встретить – своими руками… а как дал Бог, всё не так получилось. Сидел теперь, сопли по лицу размазывая, все приговаривал «что я мамке скажу?», да «что я мамке скажу?». И Ленский тогда подумал, что братоубийцею стать, это тебе не безымянных врагов рубить, не девок, беззащитных, похабить, страшна она, Божья справедливость, очень страшна… - Чего ж ты, дурак этакий, к красноперым подался? Не жилося тебе? Чего ж надо было? Землица своя, скотинка, батька хату б сложил, не поскупился! Женился б, хлопцев нарожал, чего ж тебе, братка, чего ж! Молчал убитый. Только кровь подсыхала на светлых волосах. - Господи! Божежь мой! – Голосил усатый, тряся мертвеца за плечи. – Чего ж руку мою не остановил? За что, Господи? И небеса молчали. Не принимали жалкие оправдания. - Не видал я! Не признал! Не видал, Господи! Отряд тоже молчал. Да не смотрели как-то, глаза отводили. Ленский подумал, что должно быть каждый, в эту самую минуту, представляли себя на месте убийцы, и задавал себе вопрос «а я бы как же?». Тоже ж по земле бы катался да небеса проклинал, или вытер бы шашку о траву, плюнул на труп и дальше пошел? На такой вопрос как ответить? Тут отвлеченно не получится. Не сработает такое отвлечение. - Довольно. – не вытерпел наконец Петровский. Подъехал к казакам, вперил в усатого прямой, холодный взгляд. – Твой брат сам свою судьбу выбрал. Никто его не неволил. Так уж вышло, как вышло. Потому, заканчивай сопли, не девка малая, да садись в седло. - Похоронить бы… - Степь похоронит. И скомандовал «вперед», не глядя больше на усатого. Ленский поспешил за ним, но словно против воли – оглянулся. - Не стоит, поручик. – Петровский ехал рядом, глядя ровно перед собой. – Все мы под Богом ходим. Ему и видней, кому какую долю раздавать. А потрудитесь-ка лучше выслать вперед новый отряд. Как бы опять не нарваться. - Слушаюсь, господин подполковник. На то, чтобы выполнить распоряжение много времени не потребовалось. Выйти на след красных, впрочем, тоже не удалось. Так и осталось непонятным был ли тот отряд авангардом какой-либо крупной группировки, или нет, после скоротечного боя с казаками противник как в воду канул. Но неспокойная обстановка все равно сказывалась в отряде белых, передвигались теперь не так быстро, снизив темп. Разведчикам было приказано не отделяться совсем уж далеко от основных сил, докладывать обстановку постоянно. Казаки бы на такой приказ может и наплевали бы, так теперь впереди были не казаки, что с одной стороны было может и хорошо, а с другой – не очень. Все ощущали какое-то неясное беспокойство, казакам-то эти места ох как знакомы были, считай, каждая горка известна, а вот новому отряду вовсе нет, да еще посыльного гонять, тоже резвости не прибавляет. Ленскому какое-то время вообще казалось, что топчутся они на месте, или, к примеру, кругами ходят, и вот тут-то, того гляди, ввяжутся в новый бой, да неизвестно с каким результатом. Но Бог миловал, до самого пригорода Царицына, не встретили никого. Хутора и села пошли часто, точно грибы после дождя – где целые, а где уже побитые войной, густо отмеченные ее следами. Сгоревшие дома, растащенные плетни да заборы, трупы лошадей вдоль дорог – все эти приметы были зримыми, но воспринимались уже как нечто обыденное, не способное ни насторожить, ни напугать, ни впечатлить. Наверное, ко всему рано или поздно привыкает человек. Пользуясь временным затишьем, Евгений Петрович все ж таки решился добраться до обоза и проведать Настю. Мысль эта пришла к нему внезапно, - произошедшие события невольно заставили его словно бы и забыть о существовании девушки. Но он не забыл. И всё же, чем ближе подъезжал к обозу, тем больше сомневался, а надо ли. Так и остановился, не добравшись до цели, загарцевал на месте, косясь на брезентовый полог. Но должно быть, был Господь к нему милостив – и пары минут не прошло, как показалась Настя. Вышла, глядя себе под ноги, и не замечая вовсе Евгения Петровича, сгибаясь под тяжестью тяжеленого ведра, до верху наполненного какими-то тряпками. Ленский стушевался, пригнулся к телу коня, точно спрятаться хотел. И это ему в полной мере удалось. Настя выпрямилась, выхватила из ведра чью-то мокрую рубаху, поднявшись на носки, повесила на края телеги. С рубахи ручейками стекала вода, стоявший рядом пожилой солдат поглядел, поглядел, поцокал языком, потом решительно подошел, сдернул сырое белье, быстрым, сноровистым движением выжал досуха. Евгений Петрович не услышал, что сказал ей солдат, но увидел, как девушка покраснела, быстро закивала головой, попробовала улыбнуться, благодарила может? Из палатки выбрался Штольц, закурил, выпустил в воздух колечко дыма. - Фройляйн Анастасия, вы закончили? Настя встрепенулась, подхватила опустевшее ведро. Больше всего Ленский боялся, что Штольц, заметив его, как-то привлечет к поручику Настино внимание, но Штольц толи не подумал об этом вовсе, толи понял как-то состояние поручика, и предпочел сделать вид, что вовсе его не заметил. Видимо решив, что была б нужда, Ленский сам бы к нему подъехал. А раз в стороне держится, стало быть, и нужды нет. Удостоверившись, таким образом, что с Анастасией Николаевной все в порядке, Ленский отправился восвояси. Близость Царицына подстегнула отряд, кони пошли бодрее, предвкушая скорый отдых. Люди будто бы тоже воспряли духом – поручик слышал уже чей-то смех, голоса стали громче, кто-то негромко затянул песню. Напряжение отпускало, таяло, точно залежавшийся снег в апреле. Тогда поручик подумал, что такое настроение чревато неприятными последствиями, - до песен ли тут? Но потом махнул рукой и направил коня к подполковнику Петровскому… …На Вознесенской колокольне звонили к обедне. Начальник штаба Добровольческой армии генерала Деникина, полковник Александров, подошел к окну и одернул тяжелую штору. Александровская площадь казалась полупустой, и от того хорошо просматриваемой – от женской гимназии до угла Соборной. И эта неправильная пустота навивала на полковника грустные мысли. Приходил на память шумный, многоголосый Петербург, казавшийся пустым только в глухие ночные часы, да и то не везде, - полковник даже слышал, - слухом своей памяти, но ясно и отчётливо – разноголосицу человеческой речи, грохот экипажей, громогласные гудки редких еще автомобилей, обонял памятью разношёрстые ароматы северной столицы, да так явно, что, казалось, стоит лишь закрыть глаза, и перенесешься во времени из пыльного Царицына тысяча девятьсот восемнадцатого, в блистательную зиму тринадцатого, когда все еще живы, и жизнь понятна и незыблема, и государь-император еще на троне, и опасаться нечего, и закончив служебный день отправишься домой, в светлую, многокомнатную квартиру у Александровского моста, где ждет любимая жена и егоза- дочка, Настенька. Скинешь на руки прислуги шинель, обнимешь девочек своих, и сядешь ужинать за большой стол под зеленым абажуром… Пустая память… Отблески прошлого, что способны теперь не согреть, а лишь выстудить душу, да заставить вцепиться пальцами в подоконник. Нет у тебя, Николай Николаевич, больше никого – ни жены, ни дочери… И дома у Александровского моста, где казался себе незыблемо-счастливым тоже нет… Ничего – кроме ненависти и пустоты, вот с эту самую пыльную площадь в южном городе Царицыне. И даже если победишь ты в своей войне, ничего уже не будет. Ничего и никого. - Разрешите, господин полковник… Александров едва слышно ударил по подоконнику пальцами и повернулся. Старший адъютант Синцов, малиново позвякивая шпорами, прошел к столу, положил на поверхность объемистую папку, и замер, выжидающе глядя на начальника. - Докладывайте, Виктор Александрович. - Наши опасения подтвердились. Агенты докладывают, что красные во чтобы-то не стало намерены взять Царицын, как важнейший коммуникационный и промышленный центр. Сейчас их отряды разрозненны и разбросаны по уезду в полном беспорядке, но это ненадолго. Новое командование противника собирает эти силы в единый кулак, сосредоточиваясь в районе станции Великокняжеской и прилегающих районах. - Нам что-нибудь известно о конкретных планах красных? Кто, сколько, когда? - Нет, но наши агенты над этим работают. Пока же извольте взглянуть… - Синцов развязал свою папку. – Новый командующий силами красных – бывший генерал Генштаба Цисарев. Полковник мельком взглянул на фотографию. Старая, форма еще, хотел было подумать «наша», но сам себя одернул – царская. «В этот критический, исторический момент, мы, ваши старшие боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к Родине, и обращаемся к вам с настоятельной просьбой – добровольно идти в красную армию на фронт или в тыл, куда бы правительство советской рабоче-крестьянской России вас не назначило…», и в который раз поразился. Ловко, господа революционеры, очень ловко. Уж если самому генералу Брусилову голову задурили, что ж об иных говорить. А ведь как доходчиво сказал! «Не допустить расхищения России!», «потомки проклянут», не больше и не меньше! - будет чрезвычайно полезным. Николай Николаевич, вы меня слышите? - Разумеется. Продолжайте. «Только о чем ты там говорил? Проклятье! А ведь действительно прослушал!» - совершенно не пользуется каким-либо уважением, и явно чувствует себя не на своем месте… - Кто? - Заместитель. Бывший полковник Насонов. – Синцов дипломатично сделал вид, что рассеянности начальника не заметил. – Наш агент считает, что при первой же удобной возможности, полковник перейдет на нашу сторону, а значит мы можем… Закончить мысль он не успел. Обманчивая тишина за окном вдруг рухнула, точно крыша с гнилых подпорок, зацокали копыта, зазвучали голоса, разливаясь по пространству площади, заполняя ее собой. Синцов подскочил к окну, хотел было распахнуть створку, но тут же отступил, устыдившись своей порывистости, явно идущей в разрез с образом вояки опытного, а значит сдержанного и хладнокровного. Александрову держать лицо было незачем. Он сразу узнал подполковника Петровского, кивнул чему-то своему: - Мы закончим позже, ротмистр. Распорядитесь разместить отряд как полагается, и передайте подполковнику, что я немедленно жду его для доклада. - Слушаюсь. – Ответил Синцов и скорым шагом покинул кабинет. Еще до того, как закрылась за адъютантом дверь, Александров почувствовал, как по спине поползла внезапная нервная дрожь. Такое уже бывало с ним, и не раз, в основном перед событиями, так сказать, личного характера. Это странное ощущение, когда в одну секунду, разом, улетает в тартарары душевный покой, оставляя вместо себя навязчивое желание сорваться с места, и бежать, сломя голову, навстречу неизвестности. И ничего с этим желанием нельзя поделать, только поддаться ему или неимоверным усилием перебороть. Петровский добрался до начальника быстро – быстрее чем тот ожидал. Вошел, запыленный, с темными пятнами пота на мундире, на ходу одергивая гимнастерку. В шаге от него следовал молодой поручик Ленский, которого он и узнал-то не сразу, но все же узнал, приветствовал коротким кивком головы. Какие-то разрозненные мысли появлялись и исчезали в голове, никак не давая настроиться на рабочий лад. Полковник ловил себя на мысли, что слушает Петровского вполуха, хотя должен слушать со всем вниманием. Хмурился сам на себя, постукивал нервно пальцами по столу. - Что ж, хорошо, господа. Возвращайтесь к своим подчиненным, отдохните. В три часа назначено совещание штаба, полковник, вас на нем жду обязательно. Он хотел еще что-то добавить, но ясная мысль опять вильнула в сторону. Поручик отчего-то замялся в дверях, оглянулся растерянно, будто что-то еще хотел сказать, и Александрова, как током пронзило ощущение, что вот «оно», то самое, что внесло разлад в рабочий настрой, объясняющее его истеричное предчувствие чего-то важного. И это важное каким-то боком было связано с молоденьким Ленским, а тот, как назло, молчал, только мял в руках фуражку. - Да, поручик, вы что-то хотите сказать? - Прошу прощения, Ваше Высокоблагородие, но.. - Говорите, говорите же! Я вас слушаю… - Дело в том, - промямлил Ленский, кажется ужасающе медленно, точно набил рот горячей кашей, - что… в общем по пути до основных сил, в селе Разводном, мы… я… мы, наткнулись на девушку, Настю, - зачем-то уточнил он, - которая утверждает, что она… она – ваша дочь, и я счел своим долгом… - Что? Это было похоже на мгновенный приступ глухоты. «Дочь? Какая дочь? Моя дочь погибла». Должно быть, эти невысказанные слова отчетливо отразились на его лице. Оттого поручик Ленский, покраснев до корней волос, уже готов был пробормотать «извините», и рвануться за спасительную дверь. Но именно в этот момент, внутренняя дрожь, бившая все существо полковника, достигла своего апогея. Несколько минут, так ничего и не говоря, Александров в упор смотрел на Ленского, боясь и одновременно отчаянно желая поверить в невозможное. Просто поверить. Наверное, поэтому-то и смог разлепить непослушные губы, и прокаркать чужим, не своим, внезапно сиплым голосом: - Где она? Онемевший поручик кивнул головой куда-то в сторону окна. С трудом переставляя онемевшие ноги, на которых сапоги больше не казались обувью, а приобрели свойство испанских сапогов времен инквизиции, полковник добрался до окна и рванул в сторону занавеску. Санитарный обоз все еще оставался на месте, хотя сухопарый, гладко бритый доктор, уже махал руками в сторону возницы. Девушка, к которой немедленно прилип взгляд полковника, склонила над раненным тонкий стан, и поправила прядь волос жестом таким знакомым, что поверить в него было просто невозможно. - Настя! Он ударился в стекло, совершенно забыв, что окно закрыто, но она каким-то непостижимым образом услышала его, подняла глаза, и этого оказалось достаточным, чтобы полковник выскочил из кабинета, едва не сбив с ног Ленского. Евгений Петрович шумно перекрестился, и тяжело опустился на стул у входа в кабинет.