Красные и Белые

- Товарищ, как добраться до Царицына? - А тебе он накой? «Товарищ» сплюнул кожуру от семечек, только чудом не попав на пиджак Сергею Петровичу. Может он и не «товарищ» никакой был, а так, обыватель, бесцельно трущийся у конторки бывшей кассы, забитой теперь фанерным листом, но Сергей Петрович решил не рисковать. К тому же, в опасной близости от человечка с семечками, шумной группой расположились действительные «товарищи» - разношёрстно одетые солдаты с оружием в руках и красными звездами и ленточками на фуражках и шапках. Вопрос плюгавого любителя подсолнечников привлек и так слишком много внимания. Поэтому Сергей Петрович проглотил и «тебе», и шелуху, и продолжил разговор. Хотя хотелось размахнуться – и приложить по морде. - Любопытный ты. Знать-то тебе зачем? Мужичонка стрельнул глазами в сторону солдат, словно ожидал от них поддержки, если что, и прибавил голосу: - Так мож ты контра какая, кто тебя знает. В Царицыне-то белые стоят, мож ты прям к ним. Сергей Петрович позволил себе быструю мимолётную улыбку, будто бы довелось услышать несусветную глупость. - Спасибо, что предупредил. Но мне в сам город и не надо. Мне б до Екатериновки добраться, до села. Вот и ищу поезд в том направлении. - Тады правильно ищешь. – Успокоился мужичок. – Только до Царицына тебя теперь ни один паровоз не довезет, пока беляков не погонют. - Так как же быть? Сергей Петрович сделал вид, что крайне огорчен услышанным и ищет теперь выход из положения. Он давно догадывался, что в нем погиб великий лицедей, а если б довелось играть на сцене, он смог бы перевоплотиться в кого угодно. Вот и сейчас - надел и удерживал на лице очередную маску – мелкого молодого интеллегентика, может учителя, может даже писаря какого-нибудь, сошку мелкую, дальше города не выбирающуюся, и оттого страшно раздосадованного, что поездка обернулась непредвиденными сложностями. - А ты вон с ними езжай. – Кивнул на солдат любитель семечек. – Нонча в ту степь почитай только един паровоз и ходит. Вот и ты, лапшой не будь, увяжись, значит, куды они, туды и ты. Так, глядишь и доберешьси. Со служивыми всё легче, да и народишко, как попрет, так мож на рожон и не полезет, поостережется. - В каком смысле не полезет? - Чудак человек, я ж тебе русским языком гутарил, что один паровоз-то. А народу тьма тьмущая, и кажный по своей надобности. Вот как посадку объявят, да как все энти ломануться, тогда и узнаешь, всякую такую смыслу, чего раньше не знал, и даж не догадывался. Смыслу ему! Твое дело маленькое – ноги в руки, да ужом, ужиком, в вагону любую лезь. Кого тыкнешь, кого пихнешь – так, глядишь, и заберешься. А если как я сказываю, за солдатиками прицепишься, то может и без зуботычин обойдется. - Да, да, я понял, спасибо. - Ишь ты! – Собеседник явно потерял к нему интерес, но перед тем, как отвернуться, оглядел напоследок Сергея Петровича с головы до ног, и добавил напоследок: - Пожитки свои крепче держи. Тут такие хваты – оглянуться не успеешь. Сергей Петрович инстинктивно сжал руки, притискивая к себе узелок. Не то чтобы он так уж дорожил своими вещами, - чего там было жалеть? Хлеба? Пары яблок? Бритвы или фотографии Каташи? Хотя, конечно, лишиться ею было б чрезвычайно жаль, но что поделать? Этот злосчастный сиротский какой-то узелок был ему нужен в первую очередь для того, чтобы скрыть руки. Он додумался сам, а, впрочем, нет, не сам, - прочитал в какой-то книжке, чуть ли не на заре своей юности, а вот надо же как запало! Потому что если что-то и могло выдать его, начисто опровергнуть идею об учителе и мелком интеллигенте, так это его гладкие, чистые, холенные руки, - визитная карточка сословия, способная рассказать внимательному наблюдателю очень многое, не взирая на потрепанную одежду и пыльные сапоги. К тому же, по мнению Сергея Петровича, взрослый мужчина с узелком выглядел несколько наивно и беззащитно, что должно было снижать агрессию и подозрительность по отношению к нему – сильный, пожалуй, и постыдится его пинать, а у слабого он вызовет необходимое сочувствие, так как будет напоминать его же самого. Отойдя на несколько шагов от любителя семечек, Лаваль еще немного помялся неподалеку от солдат, а затем решил воспользоваться неожиданным советом. Его манипуляции не остались незамеченными, потому что один из красных обратился-таки к нему: - Ну чего жмешься, подходи не укусим. К милке, небось, собрался? Сергей Петрович спешно выдави из себя смущенную полуулыбку, не отвечая ни «да», ни «нет», но всем своим видом показывая, что солдат верно угадал его намеренья. Неожиданно этого оказалось достаточно, и от него тут же отстали, дав возможность перевести дух, а затем погрузиться в свои думы. Мысль о том, чтобы самому добраться до генерала Алексеева, пришла ему в голову почти сразу, после происшествия с лже-Кайсаровым. Конечно, первоначально он все же думал вернуться к Кисляеву и потребовать объяснений, но довольно быстро отринул эту идею, уговаривая себя тем, что Кисляев не мог не знать об утечке информации в своем ведомстве, если не сам ее организовал. В конце концов Сергей Петрович мог бы объяснить свое решение прыгнуть через голову начальства тем, что после нападения будто бы решил, что ведомство Кисляева раскрыто, а значит возвращаться туда не только бессмысленно, но и опасно. Понятное дело, что в этом случае, он выставлял себя не с лучшей стороны, но надеялся впоследствии преодолеть все репутационные издержки. Вернувшись на квартиру, он собрал кое-какие вещи, переоделся и почти сразу отправился на вокзал, покинув Петроград на первом же поезде. Выдумав себе личину и новую «легенду», он сначала отправился в Москву, затем добрался до Нижнего Новгорода, а после перебрался в Воронеж, где и застрял основательно, ловя себя на мысли, не было ли проще и безопаснее путешествовать пешком или на перекладных, мелкими шажками, от города к городу, от села до села, все дальше и дальше забираясь на вожделенный юг. Но довольно быстро он понял свою ошибку – это не было не проще, не безопаснее. Страна была похожа на жерло проснувшегося вулкана, поминутно изрыгавшего из себя огненную людскую лаву, безжалостно уничтожавшую все вокруг, невзирая на степень вовлеченности и вины. По мнению Сергея Петровича, лишившись закона, порядка, и вековых моральных норм, население, пользуясь неразберихой и неопределенностью, бросилось сводить старые счеты и ловить рыбку в мутной воде. И все попытки красных наладить хоть какой-то порядок, были, по его же мнению, обречены на провал. Сергей Петрович знал людей, - во всяком случае был в этом полностью уверен, - и оттого считал идею социальной справедливости полной химерой. Ибо справедливость для одного неизбежно сталкивалась со справедливостью для другого, и эти две справедливости редко несли одно и тоже содержание. «Вот, посудите сами, - рассуждал он про себя, сидя меж двух «вражеских» солдат, и рассеянно оглядывая шумную, многолюдную вокзальную площадь. Взгляд его, на этот раз не подкрепленный мыслью, скользил по толпе каких-то мужиков и баб, обставленных рогожными, туго набитыми, казавшимися одинаковыми мешками, молодухе в цветастом платке, качающей на руках малыша, кучке вездесущих цыган в пестрых одеждах, бродячей собаке, сосредоточенно глодающей кость, неряшливым голубям, собирающим шелуху от семечек. Все видел, все подмечал, но ничего не мог осмыслить, оттого что мысли его были далеко. – Посудите же, давайте разберемся. Вот человек, рожденный предположим в сословии подлом, низком, но с раннего детства, положением подобным абсолютно недовольный. Предположим, что желание его было столь велико, а вера в свои силы и Божью помощь столь всеобъемлюща, что ему всё удалось. Закончил он, допустим, какую-нибудь церковно-приходскую школу, затем попал в гимназию, а там и до университета недалеко. А может быть и вовсе, всего лишь ухватился за выпавший шанс, попал в подручные к нужному человеку или допустим, удачно женился. И вот уже дорога перед ним широка и ясна, и он с каждым днем все укреплял и укреплял, множил свое состояние. Ночей не спал, трудился в поте лица, избегал соблазнов игры или какой еще пустой растраты, и добился-таки, вылез, стал поначалу купцом, затем мануфактурщиком, а затем может быть и вовсе крупным фабрикантом. А тут явились господа революционеры, и заявили, что должен он нажитое непосильным трудом отдать, поделить на всех. Разве справедливо это? Для отдельно взятого фабриканта? Разве поддержит он такую власть? Тут Сергей Петрович поймал себя на мысли, что портрет воображаемого фабриканта получился каким-то идеалистическим, и едва ли натуральным. Потому хотя бы, что таких фабрикантов лично он не знал, хотя и полагал, что наверняка и они имеются в природе. Взять хотя бы выражение «трудился в поте лица». Книжное же выражение, расхожее, часто так говорят, но ведь не в забое с киркой этот его фабрикант «трудился», и наверняка, тот кто «с киркой, в забое» высмеял бы его за такие фантазии, да и за «своим трудом» тоже бы ему досталось. Но эти «мелочи» рушили стройную теорию, поэтому Сергей Петрович, лихо отмел все возражения рассудка, и постарался сосредоточиться на воображаемом своем фабриканте. Рассуждения его прервал громкий, протяжный свист. Звук этот, поначалу показавшийся каким-то инородным, произвёл на толпу влияние истинно магического характера. Ожидающие повскакали с насиженных мест, кто-то из солдат ударил его по плечу, крикнул «айда за нами», и скоро двинулся к поданному составу. Сергей Петрович довольно быстро потерял солдат из виду, со всех сторон его толкали, пихали, заехали локтем в спину и в бок. Один раз он чуть было не упал, чудом не потерял пока свой узелок, и вскоре оказался со всех сторон зажатым прущей к вагонам толпой, которая невыносимо шумела, гудела, улюлюкала, бранилась площадной бранью, и казалось, никуда не двигалась, а так и стояла, топчась на месте, будто бестолковое стадо, брошенное на произвол судьбы нерадивым пастухом. - Куда прешь! - Осади назад! - … как двину! - Сам двину! - Пустите! - Чемодан не трошь, гнида! - Люди, да что же вы? - Пропустите! Пропустите! Словом, разразился ад. На какое-то мгновение, Сергею Петровичу стало не по себе. Закружилась голова, и даже показалось, что вот сейчас он просто упадет в постыдный обморок. Подогнуться колени, ноги откажутся служить, и он упадет прямо здесь, среди беснующейся толпы, и его непременно затопчут, раскатают по земле в тонкий блин всеми этими сапогами, ботинками и лаптями, будут топтаться по нем, недоумевая, какая такая преграда попала под ноги и мешает двигаться вперед. Ощущение было таким ярки, и таким возмутительным, что бывший штабс-капитан Генерального штаба на мгновение зажмурился, но потом подобрался, сжался в комок, в одно единственное сосредоточие воли и нервов, и решительно двинулся вперед, стараясь смотреть только перед собой и никого не замечать. Таким нехитрым маневром ему удалось отвоевать несколько спасительных метров, и впереди уже соблазнительно замаячил захватанный поручень вагона, и оставалось-то всего чуть-чуть до заветной цели, - ужом проскользнуть, втиснуться между тощей бабой с огромной плетеной котомкой и пыхтящим бородатым мужиком, - когда пронзительный, отчаянный крик на секунду осадил толпу, заставил застопориться всякое движение. Сергей Петрович, против воли, оглянулся на источник крика, и – упустил стратегическое преимущество. Его, как свежий редис из грядки, моментально выдернули из фарватера движения, оттеснили, отбросили назад, к начальным позициям, и он, сам того не желая, очутился в метре от оглушительно вопящей женщины в мятом цветастом платье. Первоначально он ничего не понял. Её искаженное визгом лицо то показывалось средь толпы, то вдруг словно пропадало, тонуло в человеческом месиве, и только когда весь этот взбудораженный, обезумевший людской гурт чуть подался назад, Сергей Петрович понял, что произошло. На заплеванном, замусоренном, замызганном перроне лежала девочка лет шести, в пестром платьице навырост и такой де безразмерной кофте, лежала без движения, будто мертвая, неловко подвернув под себя правую руку. Рядом, с отчетливым следом сапога на тряпочном лице, валялась самодельная старая кукла, с одним глазом-пуговицей, и бессмысленно таращилась в осколок неба. Сложить вместе два и два оказалось просто – ребенка попросту затоптали в толпе. Вероятно, не удержавшись на ногах, девчонка просто упала, но никто, кроме матери этого не заметил, а она ничего не смогла сделать, чтобы помочь своему ребенку. Только пронзительно заорать. «Убили! Убили!». На одну, показавшуюся бесконечно долгой минуту, этот звериный вопль смог остановить толпу, но Сергей Петрович понимал, что вот еще мгновение, еще одно, - и человеческий гурт очнется, сбросит с себя оцепенение, и вернется к своему движению. Может обойдет убитую горем мать, а может и нет, - оттолкнёт с дороги, словно не замечая, а может и толкать не будет, - попрет, меся ногами «препятствие», и забудет о ней через секунду. Но по счастью, этого не произошло. - Стой! И ну стоять, вашу бога в душу мать! Сквозь толпу продирался высокий, худощавый молодой человек, в линялой гимнастерке, с непокрытой темно-русой головой, и в его поднятой, вытянутой руке пускал блики от солнца черный, здоровенный «маузер», вот-вот готовый изрыгнуть смерть. Вид готового к стрельбе оружия словно заворожил толпу, на какое-то время лишив ее голоса и сил. Будто бы одним своим видом пистолет оттеснил даже явление двух десятков солдат, что появились вслед за высоким молодым человеком, и принялись скоро и слаженно, будто пастушьи собаки, разделять и оттеснять толпу от лежащей девочки и её матери, а заодно и от входа в злополучный вагон. Делали они это весьма бесцеремонно, тыча в лица стволами винтовок, а наиболее непонятливым раздавая пинки и зуботычины. Высокий человек на это «наведение порядка» не обратил никакого внимания. Опустился на одно колено перед девочкой, осторожно перевернул на спину. От прикосновения ребенок вдруг очнулся, вскрикнул, и жалобно заскулил. - Живая. Живая, Паш! И только тогда Сергей Петрович его узнал. Это казалось совершенно невозможным. Совершенно. Абсолютно. Но это было. В заношенной гимнастерке, с темными пятнами пота под мышками и вдоль спины, взъерошенный, злой, в бумажных, солдатских штанах, с деревянным веслом кобуры на поясе… в шаге от Сергея Петровича сидел на одном колене его бывшее сиятельство, князь Серж Волчаков, собственной персоной. Сидел, словно так и надо, словно не было в его присутствии здесь никакой ошибки или возмущающей разум нелепости, как не было за спиной ни Петербурга, ни Гвардии, ни Генерального штаба, где они и познакомились, ни разговоров за бокалом шампанского, ни мундиров, ни эполет, ни приемов, ни общества людей их круга, - ничего не было. И первые, неизбежные обрывки мыслей – «как ты мог!», «как посмел?», «почему?», - так и не оформились даже в незаданный вопрос, смытые волной растерянности. - Кажется, рука сломана… Да не тряси ты её, - прикрикнул на мамашу хорошо знакомый, совсем не изменившийся голос. – Держать крепче надо было! - Эй, князь! Григорьич, давай её сюды! – заорал от вагона какой-то красноперый средних лет, уже успевший вскочить на подножку. Его приятели оттеснили оголтелую толпу от вагона, стояли ощерившись штыками и настроены были весьма решительно. – Щас дохтура пошукаем заодно! «Князь? Он сказал – «князь»? Так ты не прятался? Не скрывал свою родословную? Просто выбросил, как мусор, как ничего не значащий хлам, чтобы что? Выгоды искал? Какая тут может быть к чертям собачьим выгода? Чтоб каждый хам…» - Сергей Григорьевич, берите девочку и садитесь в вагон. Ерофеев! Остановите отправку поезда и найдите доктора. А вы, ребята, грузитесь. Он стоял за спиной Волчакова, - маленький, чистенький, с красной звездой на фуражке, и должно быть оттого, что был он так невысок и невзрачен, Сергей Петрович и не обратил на него внимания. Пока не услышал голос. Голос внятный, четкий, привыкший отдавать команду, способный заставить слушать себя даже тех, кто по убеждению Сергея Петровича изначально способны только к разнузданной анархии. Слушать и слушаться, безоговорочно признав над собой командиром. И для этого ему даже не приходилось прятать свои маленькие, почти женские руки. А еще Сергей Петрович с удивлением заметил, что панибратством здесь и не пахло. Будто стояла между мелким командиром и его подчиненными прозрачная, но прочная стена, граница, которую никто из подчиненных не смел пересекать. Повинуясь неосознанному еще порыву, он медленно двинулся вперед, за ушедшими к вагону красными. Осторожными, но верными шагами, с удивлением замечая, что никто не последовал его примеру. Во всяком случае пока. А когда толпа наконец-то пришла в себя и снова двинулась к вагонам, Сергей Петрович уже взобрался по ступеням, и даже умудрился втиснуться на краешек сидения, еще не занятый мешками и кошелками. Прислонившись к грязной стене вагона, впитавшей в себя как минимум десятилетнюю пыль, Сергей Петрович вдруг осознал, что где-то умудрился потерять свой узелок. Ощущение потери было коротким, но резким и болезненным. Он поспешно сунул руки в карман пиджака, чувствуя себя непривычно уязвимым, почти голым, выставленным на лобное место. Безосновательно показалось, что все смотрят на него, подмечая каждую мелочь, и ему пришлось одернуть себя. - Чего загрустил, командир? Чей-то голос вырвал Сергея Петровича из задумчивости. Вагон третьего класса, из которых видимо состоял весь состав, позволил ему быстро найти взглядом говорящего. Приснопамятный отряд красных расположился по диагонали от Лаваля, и оттого был хорошо виден. Коротышка в фуражке со звездой сидел, тесно прижатый к самому окну, и рассеянно барабанил пальцами по мутному стеклу. Волчакова среди них не было – видно, всё ещё разбирался с покалеченной девчонкой. - Я не грущу, Антонов, я думаю. – так же рассеянно ответил командир. - О мировой революции небось? – подмигнул солдат. Коротышка оставил в покое злополучное стекло, и будто сбросил с плеч невидимую тяжесть – развернулся, обвел подчиненных тяжелым взглядом. - При таком положении вещей, о мировой революции думать бессмысленно, Николай. — Это при каком таком? - А вот при этом. – Ответил он, красноречиво обведя глазами переполненный вагон. Соседство вооруженного отряда заставило попутчиков поумерить свой пыл. Еще недавно казавшейся безумной толпа распалась на обособленные единицы, - притихшие, затаившиеся, погруженные в заботы о сохранности своих вещей. В бросаемых на красных взглядах, читался один единственный вопрос – чего ждать? Сергей Петрович исподволь, внимательно разглядывал лица попутчиков, но не видел в них ничего, кроме шкурной заботы о собственной нужде, безопасности и удобствах. Своими силами каждый из них вырвал, выкроил, выдавил для себя удобное место, безжалостно пиная соседа и прижимая к себе собственный скарб, видимо и составляющий их главный интерес. В ближайшем попутчике они видели только угрозу, соперника, мечтавшего, видимо, завладеть их имуществом, и оттого несомненного врага. Никто не улыбался, не выглядел спокойным и безмятежным – лица и позы были напряжены, и словно неслось по вагону неслышное «моё», «моё», «моё». - Да плюньте вы на эту сволочь! – отмахнулся солдат. – Обычные мешочники! Их всегда полным-полно было, было б о чем думать, на что сердце тратить. - Неужели вы не понимаете, Антонов? – С горечью в голосе спросил командир. – Вот вы сказали «полным-полно». Да, полным-полно, а ведь это-то и страшно. Вы и такие как вы, почему революцию сделали? Для себя? Для собственной выгоды, чтоб соху бросить и с ходу в хоромы запрыгнуть? В барскую усадьбу? Чтоб потом помыкать менее поворотливыми? Кровь сейчас проливаете за что? За себя? За собственную хату и подклеть с кабанчиком? Солдат нахмурился, улыбка медленно сошла с его лица. - Чтоб людям рабочим лучше жилось. Чтоб ни одна сволочь, что лопату в руках отродясь не держала, рабочего человека обдирать не смела. Красные согласно загудели, прислушиваясь к неожиданному разговору, с ходу задевшему их за живое. - Вот то-то. Ты о мировой революции говорил, только подумай сам, что никакой мировой революции не случится, если четверть страны, только о собственной выгоде печется. И ничего -то в их сознании не сдвинулось, ни на что глаза не открылись. Я, мне, моё. Так и живут, так и будут жить в своем мирке, для них одних устроенном. Мне бы было хорошо и удобно, а остальные пускай хоть подохнут, хоть с голоду помрут – пройду и не замечу. Только б меня не трогали, не мешали, не покушались на плюшевые подушки и чай со сдобной булкой. Вы думаете, Антонов, они чем-то будут жертвовать? Отказываться от «своего» во имя какой-то там абстрактной идеи и абстрактного ближнего? Да для них пара теплых кальсон в своем мешке в сто крат важнее и нужнее какой-то там мировой революции! И знаете, что самое жуткое во всем этом? Что они будут приспосабливаться! Жить среди нас, тише воды, ниже травы, делать вид, что они такие же как вы, - работают, ходят на службу, едят, спят, газеты читают, - а сами думают, только как бы свое сохранить, и преумножить это самое «своё», пусть за чужой счет, но преумножить, или уж на крайний случай, не потерять. И терпеливо, как пауки, ждать, когда всех «смутьянов», вроде вас, выкосят войны, убьет тяжелый труд, и тогда останутся они одни, ни белые и не красные, а вот такие, - серые, никакие, заботящиеся только о собственном комфорте, о собственных удобствах и интересах. И они легко сбросят маски, предадут идею, за которую мы сражаемся и умираем, взращенную кровью и самым высоким самоотречением, откинут её и потянутся к тому, кто пообещает им новое царство индивидуализма и мещанства, даст иллюзию спокойного житья в своем благоустроенном болоте. И все наши старания, все жертвы окажутся напрасными. Он на несколько секунд замолчал – смотрел уже не на собеседника, а прямо перед собой, словно обрел вдруг способность прозревать будущее. А потом вдруг продолжил, - все так же обращаясь, то на «вы», то на «ты», то отделяя себя от своих солдат, то снова объединяя. Это натолкнуло Сергея Петровича на мысль, что должно быть командиром коротышка был не так долго, как показалось на первый взгляд, и не смотря на кажущуюся уверенность, еще чувствовал себя уязвимо. - И я понимаю, что самый страшный враг нашего дела ни белые и интервенты. С ними как раз всё понятно – всеми силами вернуть старые порядки, чтоб снова царь и у каждого свое место; бедные работают, богатые жируют, церковники богу молятся и тоже жируют. Это ясно и это просто. Нет, самый страшный враг – исконное, из глубин взращенное мещанство, стоящее на махровом индивидуализме, сросшееся с ним, как кость и жилы. Потому что врага явного можно победить, и мы обязательно победим, а скрытого врага необходимо прежде всего видеть и знать, не дать ему свить свою паутину, забиться в самую узкую щель, и ни в коем случае не стоит его недооценивать. Потому что как только мы отмахнемся от него, посчитаем безобидным «мешочником», не стоящим внимания – тогда мы неизбежно проиграем. Вот об этом я и думаю, Николай, вот об этом. Красные молчали, словно каждый обдумывал услышанные слова и делал свои собственные выводы. А потом вдруг завозились, задвигались, и совсем другими глазами смотрели уже на попутчиков, до этого не воспринимаемых всерьез. - Ну так, а делать-то что? – воскликнул со своего места молодой еще совсем парень, чуть не уронив свою винтовку. – А, товарищ командир? Что ж нам их теперь, в расход всех что ли? Короткая, острая игла страха кольнула сердце Сергея Петровича. Представилось вдруг, как коротышка-командир кивнет коротко, как повскакивают солдаты со своих лавок, вскинут стволы, да и откроют огонь по «мешочникам», не выискивая ни правых, ни виноватых. И так ясно представилось, что он инстинктивно вжал голову в плечи. - Экий вы скорый, Митрошкин. – Осадил молодого командир. – Нет, боюсь, «расходом» тут дела не исправить. Всех не перестреляешь, да и неправильно это. Тут по-другому как-то надо… - Это как же? - Если б я знал! Только нет у меня готового ответа. Предположения одни… - И какие? - Какие? Я вот считаю, что шкурничество, индивидуализм, это своего рода болезнь, сродни чесотке. Вроде, может и не хочешь, а чешешься. Красные заулыбались, приняв слова за нехитрую шутку. - Ведь как все начинается? – продолжил командир, и сам же себе ответил: - С мелочей начинается. Когда человек задает себе вопрос «а как же я?» И если одернет себя вовремя, устыдится, «чего ж я о себе думаю, когда другим так тяжело?», отбросит прочь это мерило, - то будет у него шанс с недугом таким побороться и победить. А если пожалеет себя, раз, другой, третий, то пропал человек, как и не было. Вот вы спрашивали, что делать? Так я думаю – не давать ему такой возможности. Так жизнь устроить, саму ее суть, так людей растить, чтоб сама мысль о первичности «своего» постыдной была, недостойной, будто постыдная болезнь. Но как это сделать, я сказать не могу, потому что не знаю. - Воспитывать дитятю хорошо, - задумчиво протянул солдат, кого командир называл «Николаем». – А лба здорового как воспитаешь? Вон того, к примеру, мордатого. Ишь сидит, курва, поперек себя шире, с кошелкой в обнимку. Нет, командир. Ты, конечно, умный, тут спору быть не может, только я тебе скажу так: таким переплавка не поможет. Таких давить только. Вот у нас, в селе, был такой один – ендивидуалист! Лето жаркое было, прямо пекло адово, как попы болтали, одна искра и всё, готов пожар, полсела тогда погорело. Ну помогали друг дружке кто как мог. Погорельцев по избам разбирали, хоть у самих заместо хлеба – хрен да лебеда, не оставляли, последним делились. А энтот, паскуда, ни крошки не дал, к нему за помощью, а он – «а что мне самому останется?», словно последнее у него отбирали. Так вот, когда сам он погорел, вот и получил, что называется, сторицей – никто на помощь не пришел, так и пришлось всем семейством съезжать в одних портках. - Так как вы думаете, индивидуалист ваш хоть что-то понял? Или только злобу на вас затаил? - А это уж не наша была забота. – отрезал «Николай». – Понял, ежели не дурак. - Сомневаюсь я, - вздохнул командир. – Очень сомневаюсь. Разговор вильнул в сторону, сам собой перешел на другие схожие истории, которыми солдаты делились между собой. А закончил их, совершенно неожиданно появившийся Волчаков. Бывший князь шумно вошел в вагон, протиснулся, бесцеремонно переступая через вещи и ноги, и на мгновение остановился напротив Сергея Петровича. - Держи, не теряй. Задержался цепким взглядом, и бросил в руки потерянный узелок. «Узнал! Узнал!» - кувалдой в висок ударила отчаянная мысль. Сергей Петрович отчаянно стрельнул взглядом по сторонам, судорожно ища пути к спасению, когда предатель-князь раскроет его инкогнито, но вместо этого, тезка только быстро и мимолетно усмехнулся, и прошел дальше, потратив на заминку не более десяти секунд. - Как там, Сергей Григорьевич? – Сквозь густой звон в ушах услышал Лаваль голос командира красных. – Отыскался доктор? - А как же! – Ответствовал князь, втискиваясь на сидение рядом. – Да не просто доктор, а полевой хирург. С женой своей куда-то на юг пробирался, ну мы его к делу и приспособили. Кость поправил, шину наложил, всё честь по чести. Эх, жаль ни она, ни мамаша не видели, что за гнида по живому ребенку, как по паркету прошлась… Своими бы руками придушил. - До самосуда опускаться нельзя. - Эх, командир… «Самосуда»… - протянул «Николай», толи осуждая, толи сочувствуя. – А вот князь наш понимает. И не стал ничего объяснять. Сергей Петрович же, не стал слушать что именно понимает «наш князь». И него были другие, насущные мысли. Оставаться в поезде было бессмысленно и опасно. Он почему-то стал абсолютно уверен, что его инкогнито обязательно откроется, не так, так иначе, и ждать пощады будет бессмысленно, даже если командир красных вознамериться не допустить «самосуд». Выведут за угол, да «к стенке», о чем тут еще думать? Да и не станет красный рисковать шатким своим положением ради незнакомого беляка. Так что самое правильное теперь – ноги в руки, прошмыгнуть в тамбур, да и сойти на ближайшей станции. Конечно, добираться до юга на поезде быстрее и, казалось бы, надежнее, но вот только кажущаяся это оказалась видимость. Одна случайная встреча, одно знакомое лицо – и все выгоды такого путешествия псу под хвост. Ну что ж, и так бывает. Долго не рассуждая, он, стараясь сохранить нейтральное выражение лица, встал со своего места, сказал зачем-то соседке «я сейчас вернусь», и медленно двинулся к тамбуру, поддерживая под мышкой злосчастные свои пожитки. Его никто не остановил, краем глаза Сергей Петрович заметил, что недавняя его соседка тут же села свободнее, заняв освободившееся место. Красные тоже на его перемещения внимания не обратили, да и с чего бы им пока? Вышел и вышел, кому какое дело. В тамбуре было шумно и грязно. Курил вонючую папироску какой-то мужик, но простоял недолго – сплюнул на пол и ушел в вагон. Сергей Петрович пробрался почти вплотную к черной от пыли двери, глядел бездумно как пролетают за выбитой створкой луга и пролески, гадая, как скоро поезд остановится. Мерный, громкий перестук колес – почти в ритме собственного сердца, - чуть успокоил его, приводил мысли в порядок. - Ну здравствуй, Сергей Петрович. - Здравствуй, князь. Он каким-то десятым чувством знал, что эта встреча – лицом к лицу – неизбежна, и случится обязательно. Был к ней готов, поэтому и получилось ответить спокойно, ничем не выдав своей паники. - Бежишь? - Бегу. Так что зови «своих», поднимай тревогу. Ну чего ты ждешь? - Сдался ты мне. - Отчего ж так? Я своей присяге не изменял, уж об этом ты должен был догадаться. - Да уж догадался. – Улыбнулся бывший князь. И эта добродушно-снисходительная улыбка обезоружила Сергея Петровича, развеяла куда-то все крутившиеся в голове слова. Сергей Петрович почувствовал себя под взглядом Волчакова каким-то неразумным гимназистом, в порыве юношеского максимализма бездумно повторяющим чужие высокопарные речи, над которыми взрослый только посмеется, но уж никак не примет всерьез. – Как только увидел, так и догадался. Ты, Серж, в своем репертуаре. И что самое занятное – сам в это веришь. И тогда Лаваль почувствовал злость. - А ты во что веришь, князь? Никогда не предположу, что князь Волчаков, столбовой дворянин, гвардейский офицер, внезапно поверил в идею «мировой революции» и проникся нуждами «угнетенного» класса. Ты мне только ответь – почему? Зачем? Неужто нравится ходить в каком-то рубище, в чьих-то обносках, жрать щи да кашу с черной горбушкой? - Фазаны по-милански, конечно, вкуснее были. – Невозмутимо ответствовал Волчаков. Если Сергей Петрович хотел его поддеть, устыдить, то ему это явно не удалось. – Да и с белой булкой было куда сытнее. Но… пусто. - Пусто? Пусто?! - Пусто, Серж. Только ты меня не поймешь. А объяснить внятно я не сумею. Скверный из меня говорун. Агитационные речи произносить не гожусь. - Так ты попробуй! Вдруг и я проникнусь? - Ты? – Волчаков коротко и весело посмеялся, будто Сергей Петрович умудрился сказать что-то забавное. – Не проникнешься, ни к чему и пытаться. Я же тебя помню. Ты всю жизнь наверх рвался, не мытьем, так катаньем. Честолюбия-то было на целый полк хватит. Да и сейчас оно никуда не делось, иначе собрал бы вещички, - да за границу, пережидать. А у меня… Куда, скажи, рваться, когда есть всё? Чего хотеть? Это тебе ответ на вопрос «зачем». А «почему»? Машинально оглянулся назад, в оставленный вагон, где шумели «товарищи», и, наверное, все так же смотрел в окно маленький командир. И что-то неуловимо поменялось в лице Волчакова, такое тепло на нем появилось… но Сергей Петрович тогда не понял эту метаморфозу. - Чтоб рядом быть. Как говорится «в горе и радости, богатстве и бедности», или как там? А идея? Ну если Пашка считает идею верной и правильной, значит так оно и есть. Значит многого стоит эта идея, раз он ради нее жизни не жалеет. Он в нее верит – и я поверю. Что так нужно, что так правильно. Вот тебе и ответ. И цельная картина наконец сложилась в голове Сергея Петровича. Припомнил он и рассказ князя о каком-то дорогом друге, отличнике училища, ушедшим на фронт в пехотный полк, и какую-то жуткую, волчью тоску в глазах князя, поразившую его тогда, и экстравагантные, на грани фола его поступки, которым никто не мог дать внятного объяснения. Всё это оказалось связанным между собой, хоть с первого взгляда определить эту связь и было невозможно. Что ж, сама история была не нова, такие «дружбы», балансирующие на грани допустимого, в юнкерских училищах отнюдь не были редкостью, порой сохраняясь на всю жизнь, отравляя и разрушая её, но всё равно продолжаясь, вопреки логике и здравому смыслу. Нашел своё объяснение и тот факт, когда-то так поразивший Сергея Петровича, отчего в высшей степени завидный жених, который уж точно ни от кого не услышал бы отказа и мог бы выбрать себе любую избранницу, упорно оставался один. Хотя в голове Лаваля и не укладывалось, что же такого видел Волчаков в своем маленьком, невзрачном приятеле, и что делало его притягательней, чем все красавицы света. Впрочем, он получил ответы на свои вопросы – хотя и вовсе не такие, на которые рассчитывал. - Ну а если бы… - Остался бы Пашка на вашей стороне? – предвосхитил вопрос Волчаков, и тут же, не задумываясь ни секунды, ответил: - Мы бы с тобой здесь, сейчас, не встретились. Это я точно знаю. Многое бы по-другому было. Но я тебе вот что скажу, Серж. Я рад, что всё сложилось именно так, а не иначе. Ты не поймешь, просто поверь на слово – рад. Потому что я смысл увидел, людей узнал, которые куда лучше, чем те, с коими прежде судьба сводила. Даже с горбушкой и щами, о которых ты с таким презрением говорил – рад. А теперь прощай, Серж. Надеюсь, мы никогда больше не увидимся. Сам знаешь, почему. И Сергей Петрович знал. Вот только не разделял уверенности бывшего князя. А напротив, ясно казалось ему, что встреча эта не последняя. И еще совсем неизвестно, чем она закончится для них обоих.