Красные и Белые

« - А ведь я с вами согласен, Кондратий Федорович. Вы ведь поэт, а значит наделены умением тонко чувствовать даже те изменения в природе, которые вроде бы и не бросаются в глаза. - И что же вы считаете неочевидным, Сергей Петрович? - Не надо сарказма, прошу вас. Для вас может быть и очевидно, но тысячи и сотни тысяч ваших сограждан куда менее образованы, и сейчас напоминают мужика, блуждающего в трех соснах. И поневоле думающие о том, что дело не обошлось без участия потусторонних сил. - Я не вижу здесь никакой мистики. - Охотно верю. - Знаете, Сергей Петрович, вы мне напоминаете, уж простите, Сусанина, таскающего за собой поляков меж тех самых трех сосен. Вроде бы все ясно, а он все круги наматывает. Может, хватит хороводы водить? Скажите мне наконец, зачем таким я вас понадобился? Поначалу они сидели за столиком офицера, приговорив еще одну бутылку вина. Кондрат чувствовал себя странно, - да, общество было куда приятнее бывших приятелей-литераторов, никто не нападал на него, не вынуждал огрызаться, пытаться доказать свою правоту, напротив, собеседник всячески выражал свою солидарность с поэтом, подтверждал схожесть мыслей и прочее… Но именно здесь и таился подвох. Уж больно мало Сергей Петрович напоминал человека, способного тратить время на случайного знакомого без видимой для себя пользы. Под утро они, так сказать, «сменили дислокацию» - перебрались на конспиративную квартиру Лаваля, кою он и держал для таких вот встреч. И Батов это понял, видимо не зря Сергей Петрович делал комплимент его проницательности. Впрочем, особых талантов для этого не требовалось. Что в квартире не живут постоянно бросалось в глаза – слишком прилизанной, чистой она была. Вот только отсутствовали в этой квартире запахи жилого помещения. Ни привкуса кофе, ни ароматов обедов и ужинов, ни запахов белья, ни амбре одеколона, ни винного духа, ни сигарного душка. Ни разбросанных книг, ни скомканных или наоборот- разложенных по порядку бумаг, ни письменных принадлежностей, голый, сиротливый рабочий стол с настольной лампой в пыльном абажуре. Владелец ни жил здесь, - просто приходил время от времени. Кондратию показалось, что Лаваль, при всей видимой открытости и общительности, старательно не пускает его, прячет личное свое пространство. Будто создаёт плацдарм для отступления если что-то пойдет не так. Они расположились прямо в маленькой, уютной гостиной, в глубоких креслах, накрытых белыми, суконными чехлами, и вытянув ноги к камину, которому никак не удавалось прогреть даже такое небольшое помещение. Но глубокие синие тени, - от них самих, от кресел, от черепахового столика, - отблески искр в плоскостях богемского стекла, отличное вино, расслабили напряженного Кондратия Батова. И так же, как прошедшим уже днем, он беспечно расслабился, махнул рукой на нежилую квартиру, и на старательное желание Сергея Петровича навести тень на плетень, и поплыл по течению. Пока ему это окончательно не надоело. - Хотите правды? - Всем сердцем жажду. Сергей Петрович осмотрел поэта тем внимательным взглядом, которым портные осматривают нового клиента, прикидывая как изловчиться, чтобы костюм «сел» и сел при этом идеально. - Понимаете ли, Кондратий Федорович, я совершенно точно убежден, что сейчас не время для бездействия. Пока «товарищи» не встали твердо на ноги, пока есть еще те, кому не безразлично, какой строй установится в России, пока «советы» заняты ворохом свалившихся на них проблем, да и наконец, пока все эти новые порядки не пустили глубокие корни в сознание русских людей, не вытеснили заложенное с молоком матери, пока всего этого не случилось и надо действовать решительно. Да, да, решительно и жестко. Не дать встать на ноги, перекроить в угоду своим интересам сознание обывателя, напомнить, что ежели государство многие века на своих порядках стояло, значит, не такая уж плохая вещь эти самые порядки. - Погодите, погодите, Сергей Петрович! Вы что же это, возвращение монархии задумали? Раз про многие века заговорили? Тогда скажу вам так – я вам в этом деле не помощник, потому как считал, и считаю русскую монархию загнившим пережитком прошлого, и отнюдь не жажду способствовать ее восстановлению. - Так, для интереса – чем же вам так монархия не угодила? - А вам она угодила? Всю жизнь зависеть от самовластных и зачастую самодурных желаний одного единственного человека весьма сомнительных достоинств, это вам по сердцу? - Эко вы сразу, Кондратий Федорович… - А вот сразу, уж простите. Не понимал и не понимаю, почему я, Кондрат Батов, свободный человек, свободным рожденный и воспитанный, должен зависеть от чьих-то желаний, чьих-то представлений о правильном и неправильном? Возьмите хотя бы цензуру! Какие-то солдафоны, нафталиновые держиморды, будут указывать мне, о чем думать, говорить, о чем писать! Запрещать, требовать, держать под втайне то что рвется из своей души! - Помилуйте, а не вы ли с таким жаром спорили со своим приятелем, чьи «душа», насколько я понял, избавившись от запрета, разродилась пошлыми непристойностями? - Моя душа иного свойства. — Это я уже понял. Поэтому и обратился к вам, а не к нему. И все же речь ни о частностях… - Кому-то может и частности, а кому-то смысл жизни. Впрочем, давайте смотреть шире. Неужели вы сами на видите, Сергей Петрович, что при монархии мы гнили заживо? Все пытались за Европой угнаться, только – накося, выкуси, никогда нам ее было не догнать! Потому что в Европе прогресс уже давно семимильными шагами шёл, а мы всё на худой лошадке за автомобилем мчаться пытались! - Так что ж вы тогда новую власть-то ругали? - Да потому что не вижу я изменений, Сергей Петрович. Потому что как старая власть меня душила, так и новая не отстает. С той лишь разницей, что выкрутила, вынула, перевертела всё, к чему более-менее приспособился, нишу свою занял и нашел, как-то жизнь свою устроил. Как они там говорят «кто был никем, тот станет всем»? В том-то и беда. Не хочу я, чтоб каждый «никто», вдруг уверовал, что он Пушкин и Лермонтов, возводил бы свою бездарность природную в личину гения, да и попер на Олимп, прочих раскидывая. - Тогда уж на Парнас. - Что? Ах, да, на Парнас. Так, пожалуй, вернее. Некоторое время они молчали, словно бы обдумывая сказанное собеседником. - Я вовсе не ратую за возрождение монархии, Кондратий Федорович. И вас к тому отнюдь не призываю. И я не монархист, уже нет. Я и мои, назовем их так – соратники, скорее за то, чтобы порядки, установившиеся после февраля семнадцатого года, оставались неизменными и только развивались. Чтобы собственность оставалась у тех, кому она принадлежит по праву – кому рождения, кому упорного труда. Чтобы честолюбивый и умный человек смог добраться до вершины своего избранного поприща, каким бы оно не было, военным, политическим, экономическим или поэтическим, чтобы желающий и умеющий быть богатым, был им, а тот, кто более ничего не умеет, работал и продавал свой труд и плоды своего труда. Вот в восстановлении такого порядка я и предлагаю вам поучаствовать, и поучаствовать активно. - И каким же образом вы предлагаете мне поучаствовать? Нет, не думайте, я вполне с вами согласен, и подобная картина общества и мне гораздо ближе, чем то, что установилась сейчас, но я пока не вижу, чем могу вам помочь. - Все просто, Кондратий Федорович. Я ведь не просто так искал подобных вам людей. У которых хватит решимости сделать что-то практическое, в то время как большинство интеллигенции прибывает лишь в растерянности и способны лишь на недовольное словоблудие, а костяк общества – люди имущие, - попрятались по углам, и ждут, когда же вся эта смута кончится. Будто она может пройти сама собой, словно простуда! И тем самым теряют драгоценное время! - А вы намерены его не терять? - Да, намерен. И по моему мнению, у «товарищей» все получилось не в последнюю очередь потому, что во главе их стояли люди решительные, и не боящиеся запачкать руки. - Возможно. Так что же вы предлагаете? - Я предлагаю лишить их этой решительной верхушки. История всех «народных» возмущений на Руси учит нас, что без вожаков вся эта серая, аморфная масса, разом теряет спесь и задор, и покорно возвращается к своим плугам и молотам, а иногда даже с радостью сдает своих предводителей за преференции. Вспомните хотя бы, Пугачева и Разина. У нас есть список наиболее значимых фигур для этой красной вакханалии, способных к организации и успешно организующих все эти «новые порядки». Я уверен – как только они будут уничтожены, в рядах красных начнется паника, которой с успехом воспользуются верные нам войска. - Так если же у «вас» есть войска, зачем же перекладывать сей труд на неизвестных лиц со стороны? - Вы сами ответили на свой вопрос, даже если хотели всего лишь поддеть меня. Вот именно, что «неизвестных лиц»! Тех, кто не на виду, не под пристальным вниманием ВЧК, о ком никто не знает, и даже не думает подозревать! Чьи передвижения или присутствие не вызовет ненужным вопросов, да более того, останется совершенно незаметным, кто, сделав дело, может легко затеряться не только в толпе, но и в городе. Этаких «инкогнито», способных тут же раствориться, залечь «на дно», как говорят господа уголовные, а потом ищи ветра в поле! - А вы сами, Сергей Петрович, неужели личность столь приметная? - Скажу так, я имею некоторую нежелательную известность, отчего вынужден отклонить свою кандидатуру. Но, скажу вам прямо – я не собираюсь оставаться в стороне и быть, так сказать, простым наблюдателем. Вся операция будет разрабатываться мной лично, конечно же с вашим непосредственным участием. Скажу больше – я тоже пойду с вами, поддержу и подстрахую вас, если такая подстраховка понадобиться. Ну так что, Кондратий Федорович, вы с нами?» И зачем он только согласился тогда? Почему? Нет, шалишь, батенька, оправдания себе ищешь. А он гусь, Сергей Петрович этот, таков гусь! Пригласил, когда душа в раздрае, когда смысл потерялся, когда кажется, будто на любое безумство теперь способен. Вином хорошим напоил! И вроде бы не настаивал ни на чем, но так вопрос поставил, что отказаться уже было невозможно. Иначе сам себя возненавидишь. Потому что получишься ты, господин Батов, очередным пустобрехом, которых сам так презирал, к которым ни коем образом не хотел относиться. Что только речи толкать способен, а как дошло до дела, то сразу – в кусты. Вот и попался, как заяц в силок. Вот на этом он тебя и поймал, точно мальчишку какого-то. Не прилагая никаких особых усилий. И вот теперь стоит он, в никчемной, грязной подворотне, прячется за скрипящую решетку, в тени, в темноте, как крыса. Стоит и пялится на освещенное окно, за которым нет-нет, да мелькнет искомый силуэт, до которого – пока! – никак не добраться. Силуэт высокого, худощавого человека с бородкой-клинышком и острым носом, черт! Да он ему скоро снится будет, ночами приходить, словно приведение и стоять возле кровати таким вот темным, словно из бархатной бумаги вырезанным, силуэтом. Странно, ведь он вживую силуэт этот только дважды и видел! Оба раза не более нескольких секунд, когда в машину садился, и когда в здание входил, но в тот раз и вовсе со спины. Поэтому и закрепилось в сознании, образ «силуэта», а живого мозг Батова словно и не воспринимал вовсе. И так, наверное, к лучшему, - в живого человека Кондрат никогда не стрелял, даже представить такое в его жизни было сложно. Не надо было ничего узнавать! Это Батов понял только сейчас, прячась напротив страшного здания, страшного не тем, что представляло оно на самом деле, это он тоже ясно понимал. Больше того. Совершенно иррационально, безо всякой логики и смысла, этот дом казался ему бесконечно знакомым[11]. Он и так, и эдак крутил в голове, что могло его связывать с этим четырехэтажным особняком, построенным еще в восемнадцатом веке. Отчего так знакома ему и эта лепнина, и балкончики, и окна, особенно одно, так и притягивающее взгляд, и отчего-то заставляющее чувствовать, как истончается, уходит воздух и болезненно давит в груди. И не это ли странное притяжение было виной его выбору «цели», ведь Сергей Петрович, черти б его взяли, предлагал ему и другие «кандидатуры». А вышло – вот как. Когда он первый раз пришел сюда, исполненный желания доказать Сергею Петровичу, что и он не пальцем деланный, а сможет четко следовать плану – следить, отмечать малейшие нюансы, запоминать время, узнавать расписание, по которому жил бывший малопоместный шляхтич, ставший такой важной фигурой у красных, и прочие «шпионские страсти», - на какое-то мгновение, вместе с опустившейся ночью нахлынули, окутали его… Запах щей с потрохами, ржаного хлеба и водки. А еще – вековой пыли казенного учреждения, пропитанного в равных пропорциях равнодушием горем, и ненавистью, и голоса, целый лес голосов, и шарканье ног по лестнице, и бесконечный скрип перьев и листы желтоватой бумаги в потертой папке… Мелькнуло перед глазами ярким, хоть и мимолетным видением. Неопознанная памятью крестьянка в сползшем на плечи платке, зареванное лицо неузнанного парнишки в косоворотке, бородатый мужик с угрюмым взглядом, а вокруг них – сюртуки, зеленые мундиры, латунный блеск двуглавых орлов на ременных пряжках. А еще кто-то, смутно знакомый, молодой, вихрастый, с черными глазами чуть навыкате… странно похожий на него самого, произносящий, отчаянно жестикулируя, какую-то страстную, хоть и неслышную теперь речь…. И эту мысль, и это видение, он тогда и не выдержал. Замотал головой, отгоняя странные картинки, но потом еще долго не мог вернуться к реальности, сосредоточиться… - Как успехи, Кондратий Федорович? Он едва не ответил «Идите к черту, Лаваль!», но в последний момент сдержался, только натянул на голову плед, отчаянно надеясь хотя бы на пару минут провалиться в прерванный сон. Ну в самом-то деле! Что за бесцеремонность такая! Вваливаться утром, как к себе домой, будить, отлично зная, что ты полночи проторчал в холодной подворотне, устал, продрог до костей, как собака, а вечером опять уйдешь на свой пост, как на опостылевшую работу! - Уж простите, великодушно, но время не терпит. Батов поморщился. Господи, как опротивел уже этот вкрадчивый вежливый голос, кто бы знал! Разбудил все-таки! Заставил высунуть голову из теплого кокона, сесть на тахте, тереть ладонями заспанное лицо… - Чего вы от меня ждете? Ничего нового по сравнению с прошлой неделей я не узнал. Революционер ваш привычкам своим не изменяет, приходит на службу к восьми утра, из здания целый день не выходит, остается до глубокой ночи, пару раз вообще спал, по-видимому, в своем кабинете. Домой уезжает на машине, и шофер у него дикий какой-то – ни с кем почти не разговаривает и словно бы вообще не спит. - А вы умеете управлять машиной? - Что? Машиной? Нет, разумеется, нет, откуда бы мне? - Досадно. - А как легко можно пройди в здание? - Что? Легко? Вот уж ничего легкого в этом нет, да и вообще не вижу смысла. Там серьезная охрана, все вооружены, и требуют какой-то мандат. - Откуда вам это известно? - А вы что думаете, я все это время только в подворотне торчал? Разумеется, я делал попытку проникнуть в здание, хотел, так сказать, ознакомиться с местом более детально. Не пустили. Только до входной двери и добрался. — Это неосмотрительный риск, Батов. Вас могли запомнить. - А вот это вряд ли… Та за целый день столько народу бывает… Если не задаваться конкретной целью, никто тебя не запомнит. Это какие-то особый приметы иметь надо. Шрам какой на все лицо или там – нос кривой. А у меня какие особые приметы? Пальто? Так в таких пальто половина Петрограда ходит! Сергей Петрович скривился, досадливо показал головой, но продолжать не стал. Приподнялся со стула, прошелся по кабинету Батова, потирая руки, точно замерз. - Что еще? - Еще? Да ничего собственно. Как говорится, докладывать больше нечего, ваше превосходительство. - Перестаньте ерничать. - Прощенья просим. Так что может быть, дадите мне теперь спокойно доспать? На высказанный вопрос, Лаваль остановился, словно на преграду налетел, развернулся к Батову лицом и улыбнулся. Это улыбка Кондрату ох как не понравилась. По спине пробежал холодок, окончательно разгоняя остатки сна. - Боюсь, поспать вам уже не удастся. - Это почему же? – Спросил Батов, хотя прекрасно знал ответ. - Потому что подготовительную часть, согласно вашему докладу, я считаю завершенной. Пора переходить к делу, Кондратий Федорович. – как-то буднично произнес Лаваль, и достал из внутреннего кармана пиджака небольшой, как показалось Батову, «дамский» пистолет… …Ночь он провел без сна. Хотел отрешиться от всего предстоящего, занять голову сторонними мыслями, но против воли все крутились в мозгу навязчивые картинки, рожденные планом Лаваля – вот он прячется в подворотне, вот гаснет в кабинете свет, вот он отсчитывает «шаги» комиссара по лестнице. Надо оставить какое-то время, ведь в конце-то концов, красному надо еще одеться, запереть дверь кабинета, да кто-то может попросту остановить его на лестнице, что-то спросить… Да нет же, чушь это, никого в здании уже нет, что за глупости! Ах, на сколько бы проще было, если б появилась возможности залезть внутрь! Пустое здание, никто не побеспокоит, и выстрел не будет звучать так громко! Да, все так, только вот выбираться труднее. Разбить окно? Батов уже видел себя. Вот он перешагивает через мертвое тело, вот хватает стул, вот кидает в окно, вот с грохотом разлетаются стекла, и врывается внутрь холодный воздух, безжалостно разбрасывая бумаги на столе, вот… Стоп! Что ж он, прыгать собрался? С третьего этажа? А если… И новая картина перед глазами – топот ног все ближе и ближе, а он мечется по коридорам, бьется в закрытые двери, точно зверь в ловушке, пока не настигнут его «загонщики», пока… Нет! Глупости всё! Лаваль прав, — это слишком опасно, слишком непредсказуемо, слишком… К черту! Надо следовать первоначальному плану. Выйти из подворотни, как только комиссар покажется на пороге здания, спокойно, не суетясь, перейти улицу, двинутся навстречу, подождать пока цель будет садиться в машину, откроет дверцу и вот тогда – выстрелить, выиграть несколько минут внезапностью, успеть использовать их, чтобы пробежать через дворы, туда, где будет ждать его машина, обещанная Сергеем Петровичем и он сам… Сколько это займет? Минут пять? Больше? Нет, только не начинай сначала! Успокойся! Ложись на свою тахту и попробуй заснуть. Шторы задернуты наглухо, совсем не пропускают дневной свет… Сколько сейчас времени? И откуда эта тяжесть? Давит на виски, на сердце, будто хочет лишить воздуха, - да что ж я все про воздух этот? Забыть не могу! Словно какая-то страшная память, не вспомнить, не забыть не дает, словно что-то случилось… Первоначально Батов не смог сообразить, что это за звук. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять – стучат в дверь. Да какой там стучат! Рвут, долбят, колотят кулаками и ногами, совсем как он недавно, в своем полусне… Нашли? Он раскрыт? Пришли за ним? Что же делать? Что теперь делать! - Кондрат! Дверь приглушила крик, но все-таки его хватило, чтобы понять – нет, его не раскрыли, тут что-то иное, кто-то другой. А значит можно подойти к двери и открыть её, хотя и подмывало спрятаться за портьеру, не подавать признаков жизни. Но ноги сами вынесли его в коридор, руки отпёрли замок, что-то заставило отступить на шаг, и как оказалось, очень своевременно. Он не сказу опознал человека, ворвавшегося в его дом, - перекошенное лицо сделало знакомые черты совершенно неузнаваемыми. Влетел, как ураган, метнулся к окну, на мгновение выглянул на улицу через щель между задернутыми шторами, а потом, пошатываясь, добрел до кресла, рухнул в него, как подкошенный, и закрыл лицо руками. И только тут Батов его узнал. - Пьер? Петя… Петя, что случилось? Потому что с одной стороны – не мог не узнать, а вот с другой… С другой стороны Петра Григорьевича Преображенского[12], старого приятеля Батова, теперь, наверное, и мать родная не узнала бы, если б была жива. - Да не молчи ты, скажи толком! - Выпить! – просипел Преображенский, хрипло, словно ворон на погосте. Батов метнулся было к столу, но вовремя сообразил, что от вина толку не будет, выудил из закромов початый штоф водки, поискал глазами рюмку, но Пьер не стал ждать, выхватил водку из рук. Батов широко раскрытыми глазами смотрел как ходит по тонкой шее острый кадык, только сейчас заметив и неопрятную черную щетину, топорщащиеся усы, и красные от холода, голые руки в цыпках. Эти руки его больше всего и напугали – куда сильнее, чем алые от прилива крови щеки, и безумно вытаращенные глаза. - Ты один? Кондрат даже не сразу сообразил, что ответить на этот вопрос. - Разумеется один. Кто здесь еще может быть? Преображенский глубоко вздохнул, но не справился – зашелся долгим, лающим кашлем. Зажал себе рот рукавом, но помогло это мало. Только узкие плечи под старым, вытертом пальто ходили ходуном. - Помоги мне, Кондрат. Батов вздрогнул. Они уже пару лет как были знакомы, всяким он Пьера видал, и пьяным и трезвым, и веселым и погруженным в приступы черной меланхолии, да и неудивительно, - жизнь его явно не баловала, скорее наоборот, - но такого отчаяния, что сквозило сейчас в голосе, и в самом виде Пьера, он даже не предполагал. Даже и не знал, что оно бывает таким – отчаяние. - Да скажи ты, что произошло? - Мне надо скрыться. Как можно дальше и как можно глубже. О тебе никто не знает, я не афишировал наше знакомство, да и перед кем? У меня никогда и никого не было, ты знаешь. Не близких, не друзей. Только ты, Кондрат. Только ты один. И я прошу тебя – не бросай сейчас. Батов слушал его, словно сквозь густой слой ваты. Нет, до слуха слова вполне долетали, но вот до разума… Ясно было только одно – с Пьером случилась какая-то беда, с которой он не смог справиться один. И какое-то дрянное чувство, посетившее Батова, просто прилипшее к нему, как мокрое белье, упорно подсказывало, что эта беда имела к Кондрату самое непосредственное отношение. - Конечно, Пьер. Оставайся сколько захочешь, здесь никто тебя не найдет, но… В светло-карих глазах Преображенского это «но» породило такую явную горечь, что Кондрат почти услышал «я так и знал. Ты не будешь ничем рисковать ради меня, да и кто я тебе? Так, знакомый, «приятель бывших дней» ты…», и пока эти слова не прозвучали, Батов поспешил продолжить: - но я должен знать. Скрыться от кого? - От новой власти, от кого же еще! Они мне не простят… - Чего не простят? - Покушения. – И видя, как дернулось лицо Батова, добавил: - Я все тебе расскажу. Всё. Больше часа назад я стрелял в их вождя. Погоди, не перебивай. Нет, я не убил, во всяком случае не его. Охранника его, да, убил, или кем он там был? Впрочем, не уверен. И еще может быть кого-то – это уже потом, когда убегал. Но я стрелял! Он близко был, метрах может в пяти, не больше. До последней пуговке на пиджаке видел, лучше, чем тебя сейчас вижу. Лысину его, и волосы такие, рыжеватые что ли, - венчиком. И глаза видел, но все равно стрелял. Не потому, что ненавидел… Господи, да за что мне его ненавидеть? Мне? Мне радоваться бы! Вместе с ними под красным флагом вышагивать! Чего ради, Кондрат?! Что я защищал? Капиталы, которых у меня отродясь не было? Жизнь свою скотскую? Да я её ненавидел, жизнь эту! На что угодно променять был готов! И все равно стрелял! Словно наваждение нашло! Батов не прерывал. Слушал, внутренне холодея, тихие, надрывные выкрики Петра, исторгнутые откуда-то изнутри, словно не голосом, а всей своей сутью. - Будто не я это был, Кондрат! Поверь мне! Не я! Не я! Скажу, будто со стороны смотрел – и совру, потому как неправда это. Просто не чуял себя в себе самом. А спроси меня – зачем? Не отвечу. Взяли меня, как дурака на яркий фантик. Выкопали что-то изнутри, мол, не противно тебе, дворянину, дворне место без боя уступить? Чтоб каждая рожа немытая теперь порядки устанавливала? Не хочешь, мол, права свои доказать, достоинство свое? И знаешь, пока шел, пока в толпе стоял, великаном себя чувствовал, словно и впрямь рожден я для чего-то великого, судьбы вон вершу, такую массу народа могу без поводыря оставить! И право на это имею! А как дошло до дела – нет у меня никаких прав, и не было никогда. Ты бы видел их, Кондрат! - Кого? - Людей этих, что вокруг меня стояли! Как они слушали, как глаза у них горели… Там кого только не было, может поэтому я с толпой так смешался легко! Мужики, баба, девки-курсистки, рабочие, солдаты, не перечислить. А я? Что я? Точно вошь меж ними, заполз и жду, как бы укусить побольнее. Точно невдомек, что вот хлопнут они, прижмут к ногтю – и не станет ни меня, ни памяти обо мне! И такая злость меня взяла! А ведь подумал уже – вот выберусь сейчас из толпы, зайду, куда глаза глядят, да сам себе пулю ту в лоб пущу, потому что пусто во мне, Кондрат, пусто-о-о! Схватился за волосы, просунул меж прядей тонкие, грязные пальцы, и завыл, точно пёс над покойником. И надо бы было что-то сказать, успокоить как-то, - а не было слов, ни одного. Только огромное, накрывшее с головой, словно одеяло, чувство безграничной жалости, замешанное на каком-то нет, не презрении, не брезгливости, ни сознании, что Пьер – слабак, сломался, а уж вот он-то, уж он-то, Кондратий Батов, не сломается, не будет ни бежать, ни прятаться, ни выть, а… Что? Что он? Батов невольно взглянул на часы. Ему самому оставалось только три из них до его собственного выхода против худощавой тени с бородкой-клинышком, что так пугал его даже на расстоянии. Вот тут и станет ясно – что именно «он». В какую-то долю секунды ему даже стало интересно, сломает ли его это тень, став реальностью, выйдя ему навстречу из кабинета за тяжелыми шторами. Но только на мгновение. Потому что в следующий миг он вдруг ясно осознал – это не будет умозрительной игрой, чем-то нереальным, что можно будет оценивать будто бы со стороны. И еще какая-то мысль, неясная, непойманная, но породившая беспокойную, зудящую волну вдоль спины. Всколыхнулась, и пропала, прежде чем Батов успел её осознать. - Ложись, Пьер. Тебе надо поспать. Не бойся. Я тебя не брошу и не выдам. Он произнес это как можно более твердо, словно принося клятву, убеждая этими словами себя самого. Пьер кивнул, поднялся на ноги, пошатнулся, но удержался на ногах, неверным шагом дошел до дивана, скинул пальто. - Ты меня осуждаешь – не понять, толи спрашивал, толи утверждал. - Бог с тобой, Пьер. За что мне тебя осуждать? Преображенский не ответил – послушно скинул видавшие виды ботинки, позволил Батову укрыть себя своим же пальто, и пропасть куда-то в сторону, исчезнуть в полумраке квартиры. Уснул он почти сразу, словно провалился в глубокую яму сна, и Батов так и не понял, услышал он пророческое «не ходи туда… не верь» или ему просто показалось. Вот в самом о деле – откуда Преображенскому знать, что Батов куда-то собирался? Откуда ему это знать? …Дождь начался поздно вечером, часов в одиннадцать. Выстукивал барабанную дробь по карнизам, по лепнине, по колоннам и башенкам, окрашивая и без того серое здание в темный цвет, весело долбя по свежим пятнам штукатурки, окрашивал мокрыми подтеками. Человек в кабинете снял пенсне, устало потер переносицу. Он не носил стекла в повседневной жизни. Надевал только тогда, когда никто не видел – в такие вот бессонные глубокие вечера, когда бумаги, требующие ответа и реагирования, накапливались на столе желтеющими стопками. Но он не допускал даже тени мысли, что это слишком много, слишком тяжело, не для одного человека. Потому что знал – надо. И не признавал за собой права, - ни на ошибку, ни на сон. Особенно теперь. Уже год, как он возглавил ВЧК, год, практически жил в этом кабинете. Спал за ширмой, сам выходил на обыски и аресты, сросся с ЧК, вникал во все детали, создавал и совершенствовал методы работы. И каждой клеточкой своего тела и своей души осознавал важность и нужность своего дела. Особенно сейчас, когда все, казалось, висело на волоске. Да, ему приходилось бороться ни с вражескими интервентами, ни с белыми солдатами и офицерами, а с врагом подлее и страшнее – врагом внутренним. Жестоким и беспощадным, ни гнушающимся ничем, чтобы задавить, растоптать, изничтожить красную власть. Ни ложью, ни убийством, ни вероломным нападением из-за угла. В ход шли все средства – обман, игра на народных бедствиях, организация подпольных ячеек, боевых групп из оболваненных, растерянных сограждан, создание искусственного дефицита, покушения. И надо было давать организованный отпор, искать, раскрывать, ликвидировать, и снова искать – напрягая, как жилы, все физические и умственные силы. Треск телефонного звонка взорвал тишину пустого кабинета, эхом прокатился по безлюдным коридорам. - Дзержинский у аппарата. Слушаю. На том конце провода голос звучал крайне взволнованно, захлебываясь сообщением и оттого путанно, но он все равно уловил главное – они вышли на след боевой группы, несколько часов назад совершивших покушение на жизнь самого великого и важного человека в жизни новой России – Владимира Ульянова. Враги ставили перед собой одну только цель – лишить их, народную власть, вдохновителя и вождя. Совершить то, чего он, как руководитель ЧК никак не должен был допустить. - Нет… нет. Никто не должен уйти. Никто, слышите? Дождитесь подкрепления. Укрепите осаду. Я скоро буду. Ни одна душа, слышите? Лично отвечаете! Лично! У него больше не было времени – ни ожидание, ни на размышления. Положив трубку он почувствовал себя охотником, вышедшим на след. Взял фуражку, быстрым, отточенным движением поправил козырек, проверил оружие и вышел из кабинета. Он уже научился не обращать внимания на пустоту и тишину здания, но для себя отметил, что впредь надо бы установить наряд, чтобы иметь возможность действовать, не теряя времени. Он знал, что машина с верным Лацисом будет ждать его у входа. Водитель и ординарец никогда не позволял себе покинуть главу ВЧК, даже если приходилось всю ночь дежурить у здания. И ценил за это бывшего латышского стрелка как никого другого. Задержался на долю секунды, назвал адрес, и хотел уже запрыгнуть в машину, но что-то, какое-то десятое чувство вдруг приказало ему – «оглянись!». И он, не задумываясь, ни пытаясь анализировать этот странный приказ подсознания, замедлился, словно увязая в растянутом времени, остановился, и, повернув голову назад, увидел, как из подворотни на той стороне улицы, шагнул ему навстречу одинокий человек в темном пальто. … Это казалось плевым делом – ровно до того момента, как «цель» показалась в дверях, и наступила минута, когда надо было выйти из темноты и двинуться навстречу. Вдруг онемели руки, покрылись липкой испариной и проклятый пистолет заскользил в ладони, словно живой. Батову казалось, что еще секунда, и он его просто не удержит, несмотря на маленький размер. И ноги словно прилипли к мостовой, заплутали в невидимых путах. Будто бы он не сможет сделать следующий шаг, подобно человеку, наступившему на развязавшиеся шнурки. Он не осознал, сколько же длилось это состояние, но голову пронзила почти суеверная мысль: если сейчас он не сможет преодолеть себя, то неизбежно проиграет судьбе, став таким же как Пётр – до основания разрушенным изнутри. И наверное, именно эта мысль, в которой не было уже ничего от сказанного Сергеем Петровичем – ни долга, ни будоражащего ощущения собственной причастности к истории, ни азарта охотника, ни ненависти, наконец, - вдруг представилась Батову наиболее важной, может быть, важнейшей в его жизни. Да, именно эта мысль, этот страх потерять уважение к себе, растоптать самого себя, и заставила его сбросить с плеч оцепенение, как сбрасывают старую одежду, покрепче ухватиться за оружие, и все-таки выбраться из своего укрытия. И тут уже счет пошел на секунды. Раз! Несколько шагов по мостовой, все ближе и ближе, смыкаясь с неизбежностью волны, накатывающий на берег. Два! Еще пара шагов. Уже можно стрелять, «цель» обрела плоть и кровь, и уже не казалась темным силуэтом. Френч, ремни, фуражка с лаковым козырьком, ну еще шаг, еще один, он же тебя не видит, тебя вообще никто не видит, стоит спиной, что-то говорит водителю. Три! Вот сейчас, только не оглянись, не оглянись! Щелкнул в кармане барабан, рука почти вытащила револьвер из кармана, еще какой-то дюйм и… Че… Батов не успел досчитать – человек, за чьей жизнью он пришел, будто бы почувствовал что-то, дернул плечом, оглянулся… Сколько это продолжалось? Секунду? Две? От взгляда – глаза в глаза, до прозвучавшего выстрела, разорвавшего ночную тишину словно залп из пушки. Пуля чиркнула мимо цели, вгрызлась в дверцу автомобиля, завязла в ней, как муха в янтаре. И сразу же накатила безудержная, свинцовой тяжести усталость, смяла волю, парализовала члены, не оставив ничего, кроме истерично взвизгнувшей мысли в голове – «беги»! Уже не думая о том, чтобы выстрелить еще раз, Батов попятился, сделал пару неверных шагов, а потом отбросил пистолет… и побежал. Он несся по темной подворотне, словно безумный Герман у Пушкина в своем душевном недуге, и грязные стены вокруг сжимались, будто бы старались задержать, поймать его в свой капкан, будто бы были в сговоре с его врагами, топочущими где-то в отдалении, а Батову казалось – уже за спиной. Но он не остановился. Не было силы способной заставить его – остановиться. Дыхания не хватало, лёгкие горели, словно раздутые меха, воздух не умещался в горле. Он снова почувствовал приступ удушья, упал, споткнувшись о какие-то ящики, полные мусора, молниеносно поднялся, запутался в веревках с сохнущим бельем, с неимоверным трудом выпутался, перемахнул через низкий забор и выскочил на спасительную площадь, где должен был ждать его автомобиль. Одного взгляда оказалось достаточным, чтобы паника накрыла Батова с головой. Улица была пуста. Ни автомобиля, ни Сергея Петровича на ней не было. Будто он вообще никогда не существовал.