Красные и Белые

Тремя месяцами ранее - Ну что, комиссар, ждешь? Игнат подтянул голенище сапога, потянулся сам, распрямляя затекшую спину, зевнул и опять облокотился о потертый шлагбаум с вытертой краской, облупившейся должно быть еще в начале века. Человек, к которому он обращался, - высокий, мощный, но в тоже время гибкий, молча кивнул головой, смял в руках матерчатую фуражку, но затем, словно опомнившись, ослабил хватку и распрямил головной убор о колено. - А чего ждешь? - А то сам не знаешь? Любишь ты, Игнат, глупые вопросы задавать. - Да чего там! Уж и поспрошать нельзя! Вижу ж, - маешься. А чего маешься – не пойму. Вот и спросил. Летом вечер опускался медленно. Словно почуяв приближение ночи, оживился легкий ветерок, пробуя на зуб скопившуюся за день удушливую жару, но пока еще так, не серьезно, словно приноравливался – разгонять или подождать. На разгромленном полустанке, словно снегом, припорошенном сухой, желтой, южной пылью, вяло лаяла собака, увязавшаяся за отрядом на ближайшем хуторе, да лениво переступали ногами привязанные кони. Узкоколейку провели сюда не так давно, - и десятка лет не прошло, а следы разрухи уже были на лицо: кривые, зазубренные шпалы, точно тёс старой избы, рельсы в горках нанесенного песка… Впрочем, может это только казалось, ведь и дорога, если подумать, несла на себе бремя тревожного времени. Поезда ходили здесь редко, а с началом войны и вовсе будто бы случайно, не выдерживая ни времени, ни расписания, если они вообще когда существовали. - Да вот не нравится мне вся энта катавасия, - угрюмо произнес комиссар, хотя продолжения разговора от него Игнат уже и не ждал. — Это кака тока? - Да вот тока! – раздраженно прозвучало в ответ. – Вот скажи, на кой они нам сдались, «спецы» эти? Неужто думают, сами не сдюжим, талантами бог обидел? Я вот наукам никаким не учен, и что? Воевать что ли от того хужее стал? Ведь вот помяни мое слово, мы с этим присланным горюшка-то еще хлебнем! Наверняка ж гнидой окажется! Иль предателем каким. Видали мы этого брата, знаем. - Не доверяешь значит? – хитро сощурился Игнат. - Опасаюсь. И да – не доверяю. Вот ни на грош не доверяю. И не понимаю, чего это ты таким доверчивым сделался. - А чего мне суетиться? Раз решили там, в Петрограде, что можно их благородий к делу употребить, на пользу, значит, так думаю знали, чего делали, не дураки. А мое дело маленькое – следить да способствовать, чтоб каши на всех хватило. А гадать чего и как – не моего ума дело. - Тьфу на тебя! – обозлился на собеседника комиссар. – Мелет помело! Вот окажусь правым – узнаешь, почем фунт лиха! - Ну а ты-то на что? – не сдавался Игнат. - Я то? - Да ты то. На то и стоишь, чтоб никакая контра в наши ряды не проползла. Вот приедет фрухт этот, так ты его со всем вниманием осмотришь, на зуб попробуешь, чтоб ясно было – гнилой аль нет. - А ты рядком постоишь да подождешь! – сощурил правый глаз комиссар. – Пока я за тебя думать стану, так что ль? - Ага! – Хохотнул Игнат, и не поймешь, толи взаправду смеялся, толи нарочно. - Кажись, едут! Семка Ведерников, совсем еще юный парнишка, лихо спрыгнул с крыши станционной будки, покачнулся, видно отбив пятки, деловито отряхнул штаны, глянул вдаль из-под руки, и отошел проверить лошадей. Комиссар одернул гимнастерку, сурово сдвинул брови и глянул на горизонт. Там показалась, все увеличиваясь и увеличиваясь в размере, темная точка паровоза, долетел до слуха глухой свисток, затем еще один. Настороженность Степана Смирнова, назначенного комиссаром полка полгода назад, понять было можно. Хотя если б кто-то спросил самого Смирнова о причине обуревающих его чувств, он бы, пожалуй, не дал вразумительного ответа. Как не понимал, почему к вполне понятной тревоге и настороженности, примешивалось ничем не объяснимое волнение, природу которого он не понимал, и оттого злился и на себя, и на незнакомого еще «военспеца», и на верного Игната, который казался вовсе не при чем. Вот ведь чудно душа людская устроена! Вот все ж понятно – хлебнувший на германском фронте три фунта лиха, Смирнов, как никто другой узнал, какую подлость можно ждать от «их благородий», ни в грош не ставивших солдатскую жизнь, за исключением разве что благословенной памяти Павла Ивановича. И место свое он, Смирнов, не просто так занимал, это уж самому последнему солдатику понятно. А раз так, раз политическую обстановку он всем собой понимал и принимал, - да, и как могло быть по-другому? Так кому, как ни ему, со всем спокойствием и настороженностью «гостя» встречать? Прав же, Игнат, как есть прав – на то он, Смирнов, и комиссар, чтоб бдительность за всех не терять! Так почему же подзуживает его нервная трясучка, точно муравьев под кожу запустили? От паровоза шла волна жара, чувствительная даже на расстоянии. К удивлению Смирнова, привез он не только военспеца, но еще и потрепанный временем столыпинский вагон, с крест-накрест заколоченными досками оконцами. Едва только несуразный «состав» остановился, как в воздух взвилось облако песка и пыли, заставив ожидающих красноармейцем прикрывать лица руками. - Слышь, комиссар, - произнес Игнат, дернув Смирнова за рукав, – а ведь не хватит нам подводы-то! - Какой подводы? - Да нашенской. Не хватит говорю. Вот ведь черти! Что ж, прислать-то прислали, а упредить забыли! Семка! Скачи до полка! Скажи, пусть подводы собирают! Да лихом! Лихом! Давай, ребятишки! Разгружаться помогай! Чаю, паровоз нас ждать не будет! - Чего разгружаться-то, Игнат? - А чего дали, то и разгружаться! И не ожидая больше никого, скорым шагом отправился к вагону. Скинул засов, Игнат, навалившись всем телом, с трудом и скрипом отворил тяжеленую дверь, и исчез внутри. Смирнов еще успел подумать, что комполка должно быть удалось-таки выудить у штаба фронта необходимые припасы. А он-то сомневался, упирал на сознательность, да на то, что ждать требование так скоро – глупость неимоверная, а вон как оно оказалось! И что подводы действительно не хватит, и что кипучая деятельность Игната, создает теперь очень уж несвоевременный базар-вокзал, но паровоз действительно ждать не будет, итак чудо чудесное что добрались, вон уже машинист из окна поглядывает, того и гляди торопить начнет, и что… - Вы – комиссар полка? Военспец оказался вовсе не таким, каким представлял его Игнат – вместо рослого «благородия» стоял теперь за спиной комиссара низкорослый, смуглый крепыш в гимнастёрке явно с чужого плеча. Стоял спокойно, терпеливо дожидаясь, пока комиссар обернется, обратит на него внимания. Он и обернулся, и даже несколько секунд смотрел на это диво-дивное, с таким выражением на физиономии, словно приведенье какое-то увидал. «Щас пойдет потеха!» - Подумал про себя Игнат, и сделал несколько шагов от вагона, что б «потеху» не пропустить. Но к тому, что довелось увидеть, он оказался совершенно не готов. Суровый их комиссар, коего в полку не только уважали, но и, что греха таить! – побаивались, справедливо славившийся непримиримым отношением не только к врагу внешнему, но куда более, к внутреннему, не дающий спуску ни малодушным, ни трусам, ни говоря уже о более серьезных прегрешениях, вдруг качнулся вперед, сгреб «смуглянку» мощными руками за узкие плечи, и заголосил не своим голосом, точно девка по рекруту, не мало не заботясь о собственном авторитете: - Пал Иваныч! Родной ты мой! Глазам своим не верю! Ты ли?! «Пал Иваныч» видимо тоже не такого приветствия ожидал, потому как покраснел, точно вареная свекла, надо полагать от большого смущения, и видать от него же, одернул ремни и помятую гимнастерку и потянулся к полевой сумке. - Я, Смирнов, я, не сомневайтесь. Вот мои бумаги, и… - Господи! Да какие бумаги! Пал Иваныч! Я ж про тебя вспоминал на днях, и вот он ты! Ты! Игнат не выдержал, - и рассмеялся. Нет, ну правда, потеха ж, та еще! Да комиссар, наверное, матери б родной так не обрадовался! Про все ж забыл. И про опасения свои, и про предательство, и про «насквозь вижу» и про «знаю я ихнего брата». А получается, или ты не так хорошо брата этого ихнего знал, или разные они, эти братья, или, да черт его знает, чего «или»! Замял уж совсем, благородие, того и гляди утушит от радости, медведь здоровый! - Как же так сложилось-то, Пал Иваныч? Ты теперь, выходит, с нами? - Выходит, что так. А «бумаги»-то все ж таки достал. Игнат, конечно, такой настойчивости удивился, но кое-что про нового командира себе уяснил, в точности. Другой бы на его месте как? Встретил знакомца, да и воспользовался бы, подумал, вот, подфартило! Проверки не устаивают, с ходу доверяют, бумаги вон не спросили. Радуйся да пользуйся! А этот, вишь ты, нет, принципиальный, все ему надо чтоб по правилам было. Знакомец знакомцем, а бумагу предъявлять положено, что б убедиться, значит, что не просто так он сюда пожаловал, а за делом, и на это самое дело все полномочия имеет. Сурьезный такой, хоть и росточку малого, при таком, поди, и не забалуешь. Комиссар-то, от бумаг, как он надоедливого комара отмахнулся, а этот знай себе гнет свою линию, под нос ему сует. Игнат подошел поближе. Авось с разгрузкой и без него управятся, а тут дело такое, что не каждый день увидишь. Да и потом все одно – подвод нету, так что все мешки и ящики только и остается, что вынесть, да у коновязи сложить, покуда Семка назад не вертается. И так он на нового командира загляделся, что чуть было не упустил из виду еще одно лицо. Лицо это, надо сказать, произвело на Игната двоякое впечатление. Что прибыл он со «смуглянкой», Игнат понял сразу. Пока Смирнов голосил, несколько секунд стоял за новым командиром и усмехался, а потом вдруг усмехаться перестал, оглядел «хозяйским» взглядом станцию, чего-то свое понял, потому как пошел прямиком к вагону, и без лишних слов закинул на плечо очередной мешок. - А ты кто таков будешь? – остановил деятельного незнакомца Игнат. Тот остановился, положил мешок на землю, и улыбнулся начпроду весело и открыто. - Считай – доброволец. Игнат недоверчиво хмыкнул. - Это откуда ж тебя такого принесло? - Из Петербурга. – С непонятной Игнату гордостью ответил незнакомец. - Не знаю такого. – Фыркнул начпрод. – Петроград знаю, слыхал, хоть и побывать не довелось. А Петербург, так уж почитай лет десять никто не говорит. - Мне можно. – Хохотнул незнакомец и снова потянулся за мешком. – Ну чего? Помогать будешь, или лясы точить? Солдаты прыснули смешком – должно быть и правда со стороны, он, Игнат, смотрелся потешно: только что погонял народ, чтоб быстрее шевелились, да не задерживали машиниста, а то сам вдруг завел разговоры. А этот, «доброволец» за словом-то в карман не лезет, эвон как подловил! Нет, не пойдет так! Последнее слово Игнат решил во что бы то не стало оставить за собой. - А ты, гляжу, разговорчивый больно. Из студентов небось бывших? - Ну, наверное, можно и так сказать. А тебе что, мое социальное происхождение точно знать надобно? Без него паровоз не разгрузиться? - А мож и не разгрузиться! – Запальчиво ответствовал Игнат. – Ты, «доброволец» лучше не ври, не юли, а говори как есть, коли спрашивают. - Вот прилип, точно банный лист к заднице! – Грубовато откликнулся странноватый попутчик «военспеца», не переставая при этом улыбаться. – Я и не скрываю ничего. Что мне скрывать, всё одно – узнаете. Князь я бывший. Ну что, доволен? Игнат, что было вполне ожидаемо, воспринял его слова как глупую шутку. - Эвон! Прям-таки и князь? А чего ж не государь император? - Да вот как-то не сложилось. И поволок брошенный мешок в общую кучу, оставив Игната недоуменно переглядываться с сотоварищами, решая, стоит ли верить сказанным словам. Ибо с одной стороны начпрод отлично понял, нутром почуял, что «доброволец» ни словом не соврал, а с другой стороны – да какого ж черта! - А ну стоять! - Чего орешь, как на пожаре? Доброволец остановился. Спокойно, без суеты, обернулся, и в светло-карих, волчьих его глазах, не было ни капли страха. - А я тебя сейчас к стенке, контра! Крикнул он, конечно, в запале, умом понимая, что совершает какую-то несуразность, что «доброволец» не замедлил подтвердить: - Ну и дурак будешь. Вот поставишь ты меня к стенке, ну стрельнешь, ну убьешь, так чем ты тогда, скажи мне, от белогвардейцев, врагов своих, отличаться станешь? Что они за сословием людей не видели, всех вокруг, кто не свой, быдлом считали, что ты. - Да ты… да ты с кем меня ровняешь? – Игнат побагровел от возмущения, но не смотря на злость, почуял, что «доброволец» был, пожалуй, и прав, и эта правота разозлила его еще больше. - А не хочешь, чтоб ровняли, тогда думай, а уж потом грозись. И спиной повернулся, словно ничего интересного больше здесь не видел. Красноармейцы же, глядя на него и на кипящего возмущением Игната, переглядывались, словно решали для себя, как на сей «балаган» реагировать. - Эй, князь! – окликнул его наконец один из бойцов. – Звать-то тебя как? - Сергеем. – все с той же добродушной полуулыбкой ответствовал «доброволец». - Игнат! Закончили разгрузку? Громогласный зов комиссара застал Игната врасплох. Несколько секунд он еще стоял на месте, решая каким таким хитрым способом восстановить пошатнувшееся реноме, но потом плюнул на это дело и поплелся к Смирнову. В конце концов сам виноват – вот кто его за язык тянул с этой «стенкой»? Тем более, что и полномочий таких у Игната не было, только выставил себя дурак дураком. - С поезда сгрузили, тепереча только подводы дождаться… - Вот и ладно. – согласился Смирнов, и повернулся к «смуглянке». – Вот, Пал Иваныч, знакомься, начпрод полка, Игнат Малыгин. Малыгина-то нашего помнишь? Брательник его меньшой. Вот она, земля русская, такая, значит, круглая оказалась. С одним братишкой повоевали, из одного котелка хлебали, теперь и с другим доведется. Пал Иваныч серьезно кивнул, протянул Игнату маленькую сухую ладошку. - Рад знакомству. Ваш брат, Игнат Прокопьевич, храбрым бойцом и надежным товарищем был. Начпрод машинально пожал протянутую ладонь, недоумевая, откуда этот «военспец» умудрился узнать его по батюшке, но потом сам себя отругал – раз уж знал брательника, Царствие ему Небесное, то уж верно догадался, что и отчество таким же будет. Одно непонятно – брат-то, Лексей, простой был солдат, не унтер даж, что ж он, Пал Иваныч этот, всех солдат что ли по именам-отчествам помнил? Да не в жисть такого быть не может! - И этот тоже не лыком шит, – продолжал меж тем Смирнов. - Мимо рта капли не пронесет, а уж нюх-то, точь-в-точь как у собаки. Где съестное учует, так сразу в обоз свой тащит, запасы делает! Чистый куркуль, чтоб мне пропасть! – Вот оставлю полк без обеда, будет тебе «куркуль». - Насупился Игнат. Смирнов засмеялся, хлопнул начпрода по плечу. - Да шуткую я, не обижайся. В скором времени прискакал обратно Семка, за ним, гуськом по пыльной дороге, тянулись три порожние подводы. Занявшись делом, Игнат наконец успокоился, деловито пересчитывал полученное добро, проверял мешки, нет ли дыр, не высыплется ли драгоценная крупа или мука, не прольется ли постное масло. Бережно укрывал от разошедшегося ни на шутку солнца солонину, ворчал о чем-то себе под нос. И потому последним запрыгнул на облучок командирской телеги, все еще оглядывая беспокойным взглядом, ничего ли не забыто, не оставлено, хорошо ли закреплено. «Князь», в окружении новых своих товарищей, ехал на второй телеге, и до ушей Игната долетал оживленный их разговор. - Князь, а ты Ульянова видал? – перегнувшись в седла спрашивал его любопытный Семка. - Нет, не видал, – не стал врать «доброволец», хотя, наверное, мог бы, так сказать, для укрепления авторитета. – Я не видал, а вот Павел Иванович, не только видал, но и говорил с ним. Он Павлу Ивановичу сам назначение подписывал, к вам значит, сюда. - Итишь ты! - Да вон у комиссара спроси, чья на бумагах его рекомендация. - А ты его откель знаешь? - Учились мы вместе. Он на фронт потом ушёл, а меня, видишь ли, не взяли. - А чего ж так? - Да кто ж их знает. Князей, наверное, экономили. Его слова встретили дружным хохотом. Один только Чупурной не засмеялся. Скривился, точно кислого съел, а потом выплюнул со злостью. - А вот нашего брата не економили, сволочи. Бабы, мол, еще нарожают. Кровушкой крестьянской немецкие поля словно дождичком поливали. А сынки их в тылах сидели, рябчиков жрали. Пока мы кишки на колючую проволоку наматывали! А ты вот лучше скажи, князь, а на кой же черт ты к нам-то поперся, со своими не пошел? - Вот потому-то и не пошел. – Коротко ответил князь. – «Свои», они ведь знаешь… - задумался на минуту, - всё равно, что старая усадьба при нерадивом хозяине. Издалека смотришь – красота! Вся такая белая, строгая, сахарная будто. А подъедешь вблизи – и штукатурка осыпалась, и окна в паутине, по углам мыши нагадили. Потому как те, кто ею владели, заботиться должны были, средства свои не на дом родной пускали, а на глупости всякие, а потом и вовсе бросили, да по заграницам, как тараканы разбежались. Пока не пришел мужик, не принес ведро с побелкой, друзей позвал, да и стал усадьбу ту в порядок приводить. Моет, красит, столярничает, детишки его мышей по углам гоняют. Вот как ты думаешь, любой, кому усадьба та, Россия-матушка, дорога и любима, на чьей стороне будет? Которые для него станут – «свои»? Будет ли далее сопли жевать, да ныть, каким владелец бывший дураком оказался, или засучит рукава, да поможет тому мужику? - Интересный у тебя приятель, Пал Иваныч, - усмехнулся Смирнов, прислушиваясь к разговору. – Неужто в самом деле князь? - В самом деле, Степан, в самом что ни на есть. - Эки речи ведет, в пору мне у него поучиться, иль в заместители себе брать, кабы они у меня были. Часа не прошло как прибыли, а он уж с хлопцами на телеге едет, слушают его. Прям как ты, на империалистической! - Нет, боюсь, что мне до Сергея Григорьевича далеко, - улыбнулся Герман, с теплотой глядя на друга. – Я ведь и сам удивлен не меньше твоего. Не ожидал, признаться, что он так может. И тебя встретить совсем не ожидал. - Да и я тебя тоже. Думал, с семьей своей, любимой останешься… - И я так думал. Да вот не получилось. Видимо не судьба. - Волнуешься? Думаешь, крестьяне ваши, волю да землю получивши, домочадцев твоих обидят? - Нет, Степан, что ты! Уж за это я вовсе не волнуюсь. Я ведь у людей наших, можно сказать по горло в долгу. И рассказал Смирнову, всё, как на духу. И про «агитатора», и про Вациса, и про то, как нежданно-негаданно для себя самого в первую очередь, оказался на службе у красных, и про поездку в Москву, и про встречу с Чевским. Степан слушал внимательно, щурил глаза, усмехался… - Знаем, знаем, слыхали. - Что именно? - Да про Мишу твоего, слыхали, говорю. Поначалу поручика нашего чуть было к стенке не поставили, ну так он тож оказался, «пропагандист». Быстро все в свою сторону повернул, да с прибытком вышел. Слышал, армия его Симбирск освободила, значит получился из «его благородия» толк, а я, честно говоря, очень сомневался. Думал, пороху не хватит. Поглядит-поглядит, что здесь, у нас, не теплое место, в впроголодь держат, да ордена не раздают, и подастся обратно, под белые знамена. Ан нет, ошибся. - А во мне ошибиться не боишься? - А вот не боюсь. Я ж тебя знаю, ты если что-то про себя решил, не отступишься, хоть на части режь. А ты решил, по глазам вижу. Потому как, и раньше понимал, душу солдатскую чуял, оттого, заботился о нас, как о родных, вперед себя под пули не гнал и другим не позволял. Вот и не боюсь. И в обиду тебя никому не дам. - Да кто ж меня обижать будет? - Аа мало ли… Народ у нас тоже разный, по большей части с понятием, да не все. Есть такие, кто в рядах наших не столько для того, чтоб справедливая жизнь для всех наступила, сколько за прошлые беды и несчастья свои с обидчиками поквитаться. Только ты на таких зла не держи, ты их понять попробуй. - Я, Степан, зла ни на кого не держу… - Погоди, дослушай сначала. Ведь как бывает? Один, да навроде меня даж, воевал, воевал, голодно, холодно, всяко бывало, да домой пришел, на своих ногах, живой и здоровый. А другому не так повезло. И служил честно, и крест на грудь получил, а вернулся к холмикам могильным, потому как стариков его, да жену с ребятёнком, барин с земли согнал, потому как строить чего-то решил, стервец, а что изба стоит, да люди живут, ему и дела не было. Или вот еще… - Я понимаю, Степан. - Вот и пойми. Князь-то твой, я погляжу, отбрешется, если чего, да в голову не возьмет, а ты ведь другой. Думать станешь, переживать, хоть и виду не покажешь. - Ну ты уж меня совсем за барышню кисейную держишь! - Барышня не барышня, а вот сердце у тебя чувствительное. Помнишь небось, как немца того отпустил? -Ты мне этого, видимо, никогда не забудешь. Лучше скажи, а вот, командир ваш, что за человек? Степан ответил не сразу. Задумался, почесал заскорузлым пальцем усы, и только потом ответил: - Тут сразу и не скажешь. Так, чтоб одним словом. Командир хороший, грамотный, из мастеровых, на войне до унтера дослужился, и награды имел, только вот, как бы тебе сказать? С плеча рубить любит, а вот ошибки свои признавать, так нет, не дождешься. Да и советов ничьих слушать не желает, мнит себе, будто науку военную как свои пять прознал, всё видел, всё знает, всё угадать может. И попробуй его переубедить! - А это не так? Про видит и знает? - Да вот не так! – Воскликнул Смирнов с такой поспешной горячностью, что стало ясно – задел своим вопросом Герман за любимый Степанов мозоль. – И одно дело, когда ошибки те никому жизни не стоят, а другое… Я вот думаю, начальство тебя к нам не зря послало, и не в разведке одной тут дело. - Что, потрепали вас? - А… сам увидишь. Герман не стал продолжать неприятный для Смирнова разговор, про себя же решив раньше времени никаких выводов не делать. Что Степан командира своего недолюбливал, ему было абсолютно ясно, но имелись ли для этих реальные основания, - неизвестно. Он и Чевского с первого взгляда невзлюбил, хотя никаких поводов для этого не имел, а какие имел, те оказались надуманными Степаном лично, и с реальностью соотносились слабо. Поэтому предположению Смирнова, Герман закономерно не поверил. Нет, не было в его назначении никакого двойного дна и никак с «ошибками» командира полка оно связано не было. Со второй телеги раздался тем временем взрыв хохота, и Герман успел подумать, что уж слишком весело и беспечно они ехали, не случилось бы какой беды. И словно в ответ на его мысли, почти в ту же секунду, прогремели первые выстрелы. Вставшая на дыбы лошадь спасла бывшего поручика от участи погибнуть в первый же свой день на красном фронте. Лошадь еще падала, запутавшись в упряжке, а Смирнов уже столкнул его с телеги, закрывая собой, точь-в-точь, как в ту памятную ночь в германском плену, когда подпирал телом, не давая обвиснуть и задохнуться. Герман быстро оглянулся по сторонам, толкнул в плечо Игната. - Малыгин! Разворачивай телегу! И первым же рванул из-за укрытия – выпутать павшую лошадь, мешавшую подводе развернуться. Он старался ни о чем не думать, будто знал, что мысли отнимут у него те драгоценные секунды, которые у него еще остались. Высунулся из-за колеса, на четвереньках подполз к теплому еще телу погибшего животного, схватился за седелку , потянул на себя ремень, быстро понял, что не сможет снять сам, крикнул: - Семен! Режь постромки! Смирнов не ответил, только бросил ему нож, а сам приподнялся, ухватился за борта, прикладывая всю свою силу, чтобы сдвинуть груженую подводу с места. Князь сориентировался быстрее – отобрал у возницы вожжи, развернул телегу боком, да еще умудрился коня на землю уложить. Поискал глазами оружие, не нашел, и тогда сделал единственное, что мог – ухватился за оглоблю, рванул на себя, потому что на них уже летел вражеский отряд, и времени, чтобы приготовиться к нападению оставалось ничтожно мало. Их окружили, взяли в кольцо, и только наспех сооруженная баррикада отделяла теперь от разгоряченных коней и блеска вражеских шашек со всех сторон. Подлетевший первым белый, не смог сдержать коня, и вороной жеребец, бешено вращая глазами взвился на дыбы, едва не сбросив наездника. Тот чудом удержался в седле, но сумел как-то извернуться, податься назад, но тут же налетел снова, вытянулся всем корпусом, чтобы с размаху рубануть по первой попавшейся голове. И достал бы, непременно, если б князь не ударил коня оглоблей. Метил, наверное, по всаднику, но вместо него огрел по лошадиной груди, заставив животное дернуться в сторону, развернуться, подставив под выстрел из «мосинки», спину наездника. Белогвардеец рухнул с коня, но задержался в стременах, и конь поволок тело по пыльной земле. Еще два выстрела прозвучали вразнобой, один достиг цели, еще на одного уменьшая число противников, второй «промазал». Чертыхнувшийся солдат спешно перезаряжался, теряя драгоценные секунды. Надо было отдать должное Степану Смирнову, у него получилось спешно организовать оборону, и следующий залп был уже более слаженным. Беда была только в том, что наскочивший на обоз отряд никак не хотел отступать, а продолжал кружить вокруг телег, точно выискивал слабые места в обороне красных. Будто надеялся, дождаться того момента, пока красные расстреляют весь свой ограниченный боезапас или дрогнут и откроют долгожданную брешь. Численное преимущество было на стороне белых, и вопрос встал ясно и недвусмысленно – смогут ли оборонявшиеся существенно сократить ряды напавших, улыбнется ли им удача. Но удача пришла вовсе с другой стороны. Герман уже расстрелял все имевшиеся в его распоряжении патроны, оставив в барабане один, последний, на самый крайний случай. Выстрелы с их стороны раздавались все реже и реже, кто-то уже перевернув прикладом вверх бесполезную винтовку, намереваясь использовать ее как дубину, но тут белые внезапно отступили. Загарцевали на месте, а затем дали лошадям шпоры, унеслись туда, откуда прибыли. Причина поспешного отступления выяснилась быстро. Летучий отряд красных выскочил к месту скоротечной схватки, спугнув беляков. Загорелый, похожий на цыгана командир, хотел было пуститься в погоню, но вовремя передумал, да Смирнов еще прикрикнул на него, чтоб не устраивал самодеятельность. - Вовремя вы… - А тож! – Согласился чернявый, лихо спрыгнув с коня. – Это все командир, возьми, говорит, своих, Петро, да сгоняй поглядеть, где они там застряли. Как бы не случилось чего… - Случилось! – Сварливо проворчал Игнат, отплевываясь и вытирая рот рукавом. – Чудом не растоптали, чудом! Нас-то ладно, грешных, а вот обоза бы полк лишился, вот тогда беда! - Ага, - согласился Петро. – И обоза, и комиссара заодно. А вы, гляжу, тут молодцами, телеги развернули, как в этих, прериях американских. И засмеялся, довольный шуткой, сверкнув белозубой улыбкой. Смирнов недовольно на него покосился, но ничего не сказал. Игнат тем временем бросился к телегам, пытаясь оценить причиненный ущерб, видать от волнения показавшийся ему гораздо более существенным, чем был на самом деле. - Да не суетись ты! – Произнес Волчаков, не отрываясь от своего занятия – перевязывал тряпицей раненного в плечо Семку. – Цело добро твое, не пропало ничего. - Как так не пропало! – Запричитал Игнат. – А на башке у тебя чего? Мука у тебя на башке! А мука для хлеба выдана, а не князей всяких посыпать. - Хорош тебе, Игнат. – Вступился за князя Чупурной. – Князь себя что надо показал, не растерялся, ружья не дали, так он оглоблей. Как всю жизнь махал! Красноармейцы засмеялись, даже Семка, но тут же охнул от боли, схватился за перевязанное плечо. Игнат меж тем, придирчиво осмотрев дыру в мешке, заохал над павшим конем, и снова напустился на неунывающего Петро. - Погубили животину, ироды проклятые. Животная-то в чем виновата была? Пала смертью храбрых за победу революции? – Ты только на моего коня рот не разевай. – Серьезным голосом предупредил Петро, но в глазах еще плясали веселые черти. – Он у меня к телегам не приученный, не для того растил. - Что ж теперь, прикажешь мне самому в подводу впрягаться? Герман некоторое время слушал перепалку начпрода с командиром конных, а потом тронул Смирнова за рукав. — Это и есть ваша разведка? - Если бы! – Негромко ответил Степан. – Была бы разведка, может и порядку бы больше было. А так командир Петро навроде порученца держит, куда слетать, чего передать, чтоб побыстрее. На весь полк десяток и есть, верховых, ну а Петро у них за старшего. - Довольно расточительно, на мой взгляд. - Вот и я о том. Герман только сейчас заметил, что так и стоит, с наганом в руке, словно опасность все еще не миновала, а скорее всего – не отпустило напряжение после внезапного боя. Глубоко выдохнул и убрал оружие в кобуру. Сейчас было самое время представиться бойцам, но Смирнов его опередил. Подозвал Петро, представил сам. И Герман был очень удивлен, когда чернявый кавалерист кивнул и протянул ему руку. Ожидания неприятностей и настороженность, владевшие Германом всю дорогу, оказались далекими от реальности, и не только встреча со Степаном были тому виной. Он-то справедливо опасался, памятуя слова Ульянова, что бойцы встретят его настороженно и враждебно, не говоря уже о князе. Твердое решение Сержа поехать с ним, чего бы ему это не стоило, имело все признаки авантюры, исход которой совершенно не был Павлу ясен. Поэтому, пока с мандатом в кармане пробирался он до места своего назначения, представлял себе все возможные препоны и неприятности – полное неприятие со стороны красноармейцев, и как следствие, категорический отказ подчиняться бывшему «благородию», острый конфликт с неизвестным еще комиссаром, и даже, что греха таить, арест и собственную бесславную гибель от рук подчиненных, вместе с Сержем, на пару. И причин для такого пессимизма было у него предостаточно. Страна бурлила не хуже взбесившегося парового котла, разбрызгивая смерть в разные стороны. Интуитивно он прекрасно понимал, что эта война – гражданская – страшнее и уродливей любой империалистической войны, хотя бы потому, что в ней уже не действовали никакие гласные и негласные законы и конвенции, и не было, казалось, уже ничего кроме выпущенной наружу ненависти, как со стороны веками угнетаемого большинства, так и со стороны не желающего мириться с потерей положения меньшинства. А еще сильнее – со стороны неприсоединившихся пока ни к одному лагерю, а глухо ненавидящих и тех и других. Предательство бывших офицеров, правдами и неправдами поставленных на службу новой власти исчислялось не десятками даже, сотнями, и те, кто в число предавших не входил и даже не помышлял о том, вынуждены были ежечасно доказывать свою верность. Павел, слыша бесчисленные истории, прекрасно понимал, как это изматывающе трудно и в полной мере готовился испытать такое положение на себе, тщательно прогоняя из головы случайные, но прилипчивые мысли бросить всё и вернуться к родным. Но тут же стыдил себя за малодушие. Реальность же оказалась совсем иной. Он даже подумал, что, верно, благоволили к нему какие-то неизвестные, высшие силы, так кстати подсунувшие ему комиссаром верного Смирнова, непредвзятого Петро, и даже эту стычку, где он кажется лица не потерял, сохранил присутствие духа, да и за Сержа можно было не переживать, хотя и осталось непостижимым, как князь сумел найти общий язык с людьми, стоявшими от него бесконечно далеко, словно с иной планеты. Обуреваемый всеми этими мыслями, он даже не заметил, как быстро добрались они до расположения полка. Полк стоял лагерем на окраине крупного душного села, жившего какой-то своей, не пересекающейся с красноармейцами, жизнью. На их приезд селяне, казалось, не обратили никакого внимания, только старики у плетней проводили внимательными взглядами, да пара ребятишек побежали, было, за телегой, но быстро оставили это занятие. Расположение произвело на него тягостное впечатление. Никакого охранения или внешнего дозора не наблюдалось, красноармейцы занимались своими делами, кто во что горазд: стирались, развешивая белье на покосившиеся заборы, дымили самосадом, кто-то и вовсе спал в тени телеги, положив фуражку под голову и сладко причмокивая губами во сне. Правда обоз встретили радостно, Игнат уже распоряжался, махал руками, ругался на кого-то. Он стоял на крыльце, колюче и неприязненно разглядывая новоприбывших из-под кустистых бровей. Синие штаны, начищенные сапоги, распахнутый ворот гимнастерки, выбрит гладко, до синевы, с пышными, солдатскими усами. И по тому, как глянул на него командир полка, Герман понял, что проблемы у него только начинаются.