Красные и Белые

Над степью все еще витала густая желтая пыль. И пролитая кровь еще не успела свернуться. Растекалась по земле темными лужицами, и та впитывала её, втягивала в себя, не жадно и взахлеб, а лениво и как бы нехотя, словно перекормленная животина – ткнется носом, поводит тоскливо губами, а съесть не может, и так того и гляди треснет брюхо. И лечь бы, переварить сожранное, исторгнуть из себя, да не дают. Вон, опять налетели. Опять залили, завалили свежим мясом, которое не поглотить, а только лишь бросить догнивать под южным летним солнцем, забеливать ленивыми ветрами, желтить тяжелой пылью, оставляя то тут, то там, осиротевшие винтовки и пропотевшие смертным потом гимнастерки. И далее по кругу, без конца. - Так больше не может продолжаться, Паш. Разобьют они нас, к чертям собачьим, с таким подходом как есть разобьют. И возразить нечего. И глаз на Сержа не поднять – совестно. Перед ним, перед полком, перед Петро, а куда более, перед самим собой, за то, что не убедил – в который раз! – не добился, не настоял. А полк таял на глазах, несмотря на регулярные пополнения. Третьего дня роту Максименко выбили из Муратовки, под чистую ведь выбили, полтора десятка из окружения вырвались с трудом, чтобы угодить под трибунал, хотя их-то вина в чем? Что не погибли? А ты, бывший поручик, несмотря на полномочия, так ничего и не сделал, зачем направлен был, смирился, что задвинули тебя, низведя до простого взводного, и кидают теперь из одного места в другое, чтоб под ногами не путался, да еще и тычут в лицо на каждом шагу, мол, здесь тебе не царская армия, кланяться никто не будет. Подожди, подожди, что значит «задвинули», что значит «тычут»? Что ж ты, даже со своими мыслями наедине, словесные кренделя выписываешь? Кто тебя «задвинул»? Рота что ли? Может Степан Смирнов или Петро? Своими именами вещи называть разучился уже? Или растерялся, сам собрать себя не сумел, и теперь оправдания выдумываешь? Это ты, Павел Иванович брось, брось, кому говорю. Мишка же смог! И ты смочь должен! Обязан просто. Серж ответа от него так и не дождался. Вздохнул глубоко, отошел, и махал теперь лопатой, наравне со всеми, копал на краю луга, у пролеска, братскую могилу павшим. Вонзал в сухую землю лопату, резко, зло, ни на кого уже не смотря… Они опять отступали. Смирнов был прав – координация между подразделениями была отвратительной. Красные части на этом участки фронта представляли собой неповоротливую многоголовую гидру, где ни одна голова не знала, что делает соседняя, позволяя противнику методично откусывать у себя большие и малые куски, обескровливая и ослабляя, заставляя уже не действовать, а бестолково трепыхаться, поневоле дожидаясь того момента, пока враг стремительным движением не набросится и не перегрызет горло. Каждое подразделение действовало будто бы само по себе, теряя не только боеспособность, но и внутреннюю дисциплину, а самое главное – хоть какую-то веру в себя, как с собственной стороны, так и со стороны еще неприсоединившихся. Так что ничем не погрешил против истины Сергей Григорьевич – продолжаться так дальше просто не могло. С этим он и вернулся. Прискакал к штабу, - добротной сельской избе, - с тем же, не давая себе время на сомнения и размышления, взлетел по трем ступеням, и распахнул тяжелую дверь. По ноздрям ударил ядреный запах свежего самогона. В селе его гнали из всего, что попадется под руку, настаивали на луговых травах и активно снабжали постояльцев, несмотря на формальный запрет, нарушавшийся повсеместно всеми, начиная с командира полка. Стол еще хранил на себе остатки вечерней трапезы. Скатерть была посыпана увядающими нитками квашенной капусты, засохшими крошками и еще какой-то благоухающей дрянью. Командир полка – Спиридон Гнашевич, сидел на разобранной кровати, видимо только что напялив штаны, одной рукой почесывал под исподнем волосатую грудь, а другой сжимал нечищеный еще сапог. - Чего надо? Руки сами собой сжались в кулаки. Но Герман подавил в себе приступ ярости и с трудом переносимого желания схватить со стола первый попавшийся под руку тяжелый предмет – хоть бутыль, хоть закопчённый чугунок, - и огреть полкового командира прямо по нечёсаной голове, чтоб до юшки, чтоб осколками брызнула. А вместо этого подошел к столу, тяжело оперся на него руками, глядя прямо в мутные, в красных прожилках глаза Спиридона. - Вы отправили людей на убой. И прошу заметить, не в первый раз. Я уже неоднократно предупреждал вас, что такие действия – наобум, без координации с другими частями, без разведки, - наносят нам непоправимый ущерб, выкашивают личный состав, а пользы от них нет ни на грош. Но вы не захотели меня слушать. Поэтому я вынужден вам сообщить, что немедленно подам рапорт командующему фронтом. - Вот как? Интересно… - с угрозой, рокочущей в голосе, произнес Гнашевич, натягивая на ногу сапог, и при этом не отводя глаз от лица Германа. - Кроме того, вы разлагаете бойцов. Сознательно нарушаете дисциплину, подавая подчиненным самый дурной пример. И не удивительно. Солдаты всегда ровняются на командира, а если командир не брезгует самогоном во время боевых действий, и я уже не говорю о женщинах, которым вообще не место в штабе полка, то спрашивать что-либо с подчиненных излишне. Из-за ваших недальновидных решений мы потеряли два взвода, а вместо того, чтобы сделать хоть какие-то выводы, вы отдали выживших под трибунал. Конный отряд используется отнюдь не по назначению, и… - Молчать! Гнашевич резко вскочил на ноги, шагнул вперед, одним быстрым движением опрокинул стол, схватил Германа за грудки и потянул на себя. Со стола горохом скатилась посуда. Что-то побилось, глухо гремя боками ковырялся по полу чугунок. - Ты что о себе возомнил, гнида немецкая? – вопреки ожиданиям, он не закричал. Зашипел дико и хрипло, обдавая волнами вчерашнего перегара. - Что писульками своими с места меня сковырнешь? Начальствовать захотелось? А теперь слушай меня. Не для того я на империалистической жилы рвал, не для того кишки на кулак наматывал, чтоб какая-то дрянь золотопогонная меня жизни учила! Я тебя в землю живьем зарою, не посмотрю на твои бумажки, а начальству скажу – сбег, к своим переметнулся, и мне поверят! Поверят, понял? И князеньку твоего шлепну, если рот раскроет. И никто мне слова не скажет. Потому как я, Спиридон Гнашевич, от плоти и крови ихний, рабочая косточка, а ты… - Уберите руки. – тихо, но твердо произнес Герман. Лицо его, от с трудом сдерживаемого гнева стало малиновым, на виске выступила и гулко пульсировала багровая жилка. Кровь барабаном стучала в голове, казалось, еще чуть-чуть, и кожа лопнет, не выдержав напора. - А то что? В морду дашь? Кишка у тебя до моей морды тонка, так и запомни. - Уберите руки. – повторил Герман, делая попытку стряхнуть с себя лапищи Спиридона. – И не смейте повышать на меня голос. Ваше происхождение и былые заслуги не дают вам прав напрасно гробить личный состав. Это первое. И второе… Кем бы я, или Сергей Григорьевич не были раньше, теперь мы служим в рядах красной армии, и должны приложить все усилия, чтобы победить в этой войне, а вы, своим бездарным командованием ставите крест на возможности этой самой победы, хотя бы в рамках одного полка. Поэтому приводите себя в надлежащий вид, и начинайте наконец думать трезвой головой, пока не стало слишком поздно. Я никогда не ставил своей целью отобрать у вас полк, но, если так дальше будет продолжаться, - я действительно сделаю это. - Не успеешь. Гнашевич так и отправился к выходу – расхристанный, в исподней рубахе навыпуск. Ногой распахнул дверь и гаркнул: - Часовой! Как тебя там? Подь сюды! Живо! А когда солдат, простоволосый, придерживая рукой сползающий оружейный ремень винтовки, подошел, бросил коротко: - Возьми молодчика этого, да отведи в холодную, под арест. Чтоб знал, как с командиром разговаривать. Пока комиссар не вернется, - пусть посидит, подумает. Оружие только забери… Охранять сам будешь, никого к нему не пускать. А сбежит, или узнаю, что заговорил с кем, сам с тебя спрошу по полной. Головой ответишь! Странно, но Герман совсем не чувствовал страха. Только холодное, брезгливое презрение. Сам расстегнул портупею, аккуратно положил кобуру на стол, а у самой двери улыбнулся криво: - Вы и солдат своих не знаете… За столько времени не сподобились поинтересоваться. Пойдемте, Ефим. И не удостоив Гнашевича даже взглядом, вышел на улицу. Солнечный свет ударил по глазам, отчего на мгновение Павел замешкался, прижал ладонями веки. Ждал тычка в спину, но не дождался – Ефим терпеливо пыхтел за спиной, не делая ни единой попытки подтолкнуть или как-то еще ускорить. Только оглянулся на окно, не смотрят ли? Цветастая шторка дернулась – видать, Гнашевич все-таки смотрел, толи не доверяя бойцу, толи просто следя, как исполняется его приказание. Чувствовал себя при этом Ефим неловко до крайности. К «немцу» он успел не то, чтобы «привязаться», но чувствовал расположение, и тому было немало причин. За недолгое время пребывания в полку, Герман не только выучил подчиненных по именам и отчествам, но и живо интересовался, казалось, каждым из них, от «понюхавших пороху» еще на германском фронте, до необстрелянных пока новобранцев. Три шкуры не драл, не стращал, оружьем в рожу не тыкал, от пули не прятался, - где жарко случалось, так в первых рядах шел, и не скажешь, что из дворян. А теперь вон, глянь, под арест! За какие ж такие грехи? - Пал Иваныч, за что ж тебя в кутузку-то? Герман остановился. Оглянулся через плечо, улыбнулся Ефиму горькой улыбкой. - Да вот не понравились товарищу Гнашевичу мои претензии. - Сказал, что ль чего не того? - Ну уж тут как посмотреть. Не могу я больше спокойно наблюдать, как полк тает на глазах. Вот и высказался. - Оно так… - протянул Ефим. – Трепет нашего брата белая контра, и в хвост и в гриву трепет. А мы и сделать-то ничего не может, вот чего обидно-то. - Вашей вины тут нет. - Ой ли? – с сомнением в голосе протянул Ефим. – Только вот что Павел Иванович, я думаю, значит. С начальником нашим кто уж только не ругался. И Петро, да тож потом в кутузке сидел, и комиссар наш, Степан, высказывался значит, а толку чуть. Мужики бают неспроста это. Говорят, он с комармии в приятелях, вместе на немецком фронте воевали, вот он делу ходу и не дает. Ты хлопец добрый, про тебя слова дурного никто не скажет, только зря все это. Не сделаешь тут ничего. - Так не должно быть, Ефим. Протекциям и прочим «знакомствам» в царской армии место, а не здесь. И молчать нельзя. Иначе грош нам все цена. Ладно, что об этом говорить? Давай открывай. А то попадет тебе по первое число. - Ты это, Пал Иваныч, зла на меня не держи. - Глупости говоришь, Ефим. И шагнул к почти вросшему в землю погребу, давно избавленному от съестного… … - Князь! Не глупи! Новость об аресте «немца» быстро облетела полк. Солдаты восприняли её с известной долей недоумения, потому как никаких «грехов» за Павлом Ивановичем не водилось, а, следовательно, не имелось и значимых поводов к «арестованию». Петро и Семка Ведерников сбегали «до Ефиму», полагая, что конвоир знает куда больше, чем остальные. Ефим тайны блюсти не стал, и вывалил как на духу все что узнал от Павла Ивановича лично, и успел услышать из-за двери, пока стоял «на часах» у командирской избы. Петро, подобную «диспозицию» прочувствовавший на собственной шкуре, скрипнул зубами и выругался, хотя и понимал, что руганью тут не поможешь. Зато успел перехватить багрового от возмущения Сергея Григорьевича, к тому времени вернувшемуся в расположение полка. - Не пори горячку, князь, не надо… Подожди… - Чего ждать-то Петро? - Вот вернется комиссар, разберется, вот увидишь. Он Пал Ивановича в обиду не даст, сам знаешь. Найдет управу… - кивнул Петро в сторону избы, не став уточнять на кого эту самую «управу» необходимо найти. - Что ж раньше-то не нашел? – задал резоннейший вопрос князь. – Не видел что ли, что творится? Или связываться не захотел? - Брось… - Я-то брошу, а Пашка так и будет в погребе сидеть, пока Смирнов наш разбираться будет? Петро отвел глаза, но потом, устыдившись видимо самого себя, поднял взгляд на Волчакова и ответил прямо: - Видимо так, Григорьевич. Потому как сделать чего, ты все равно не сумеешь. А если сделаешь, то как бы хуже не вышло. И себя погубишь, и Пал Иванычу помочь не сможешь. Умом Петро признавал полную правоту своих слов, и в то же время чувствовал себя так, словно предлагал князю нечто гадкое и трусливое. Бывший князь глядел на него, нет, не с презрением, а словно с невысказанным вопросом, мол, «а что, Петро? Будешь стоять и смотреть, как самодур этот меня к стенке поставит?». - Сладкая она штука, власть, да? – вслух произнес князь, хотя Петро и был уверен, что услышит наяву так и не заданный вопрос, который он успел себе вообразить. – И разницы, выходит, нет, кто ею объелся, белый офицер или красный командир. Оба от нее дуреют, сильнее, чем от водки. А знаешь, что всего хуже Петро? Когда смиряются с несправедливостью, хотя, казалось бы, вам с ней воевать сам Бог велел. Он впервые, за все пребывание в полку сказал «вам». И Петро не сразу это понял, а когда понял – озноб прошиб по спине. Не «нам», а «вам». «Вам с нею воевать». Будто перечеркнул разом и сложившиеся добрые отношения, кусок хлеба, поделенный с товарищем, кровь, что вместе проливали, словом все то, что сделало бывшего князя «своим». Петро так растерялся, что остановился даже, а князь, словно и не заметив этого, пошел дальше. Он не знал, как поступить. В голове тонкой ниткой забрезжили подозрения, что задумал князь вовсе недоброе. Может захватить оружие, да пойти Павла Ивановича «освобождать», и тогда пострадает ни в чем не повинный Ефим, а потом сбежать от них, хоть к чертовой матери, хоть к белым, хоть просто куда глаза глядят. А может ворваться в избу, да застрелить командира к едрене фене, а там хоть трава не расти. Потому как ясно же – упали все он в его глазах, замарались, так, что не отмоешься. Нет, ну, пожалуй, при втором раскладе Петро ему мешать бы не стал. Потому как за дело, да и старые обиды никуда оказывается не делись, только командир-то тож не лыком шит, мог и князя убить в порядке так сказать, самообороны. А потом что? Вернется комиссар, а здесь вон оно что? Друг дорогой – тут Смирнов тайны не для кого не делал – под арестом сидит, князя убили… А Пал Ивановичу каково будет? Или обратно ж… Тут Петро запутался в самых диких предположениях, тряхнул головой, прогоняя их от себя, как стаю надоедливых мух, и бросился догонять князя, дабы воображаемые неприятности не стали правдой. Да вот догнать не успел. - В общем так, командир. Раз пошло такое дело – сажай и меня вместе с Пашкой. Чего бы он не сделал, считай, что я сделал тоже самое. Петро застал князя уже на крыльце – стоял он на ступень ниже, но лицом почти вровень с командиром. Упирался обоими руками в ободранные перила, в позе довольно вольной, и стоять навытяжку отнюдь не собирался. - Ты как стоишь? А ну смирно! - Глотку на меня не дери, не таков я уродился, – нахально ответил Гнашевич князь, не изменяя позы. - Каков ты уродился мне известно, контра белопузая, - взвился Гнашевич. Князь сощурил глаза: - А ты не завидуй. Петро ахнул, да и не он один. В рядах столпившихся бойцов тоже произошло замешательство, никто не знал, как на это реагировать, поэтому только топтались на месте, да переводили взгляд с одного на другого. И тут до командира видимо дошло, чего же такого сказал князь. Потому как он побелел, точно его прилюдно ударили, схватился за кобуру, да запутался пальцем, потеряв драгоценные секунды, которых вполне хватило Семке, чтобы успеть вмешаться. Перемахнул через перила, встал между командиром и князем. Глаза у него были круглые от страха, но несмотря на это, Ведерников не отступил, только протянул жалобно: - Не надо! Не стреляйте! Гнашевич замер, свирепо стреляя взглядом по сторонам, оглядывая столпившихся солдат, а потом заорал: - Что? «Защитнички» нашлись?! Я вас всех тут! За неповиновение командиру в военное время! Под трибунал отправлю! Чтоб неповадно было! А ты… - ткнул пальцем в князя, - как зачинщик первым пойдешь! Сажай, говоришь? Будет тебе, и «Паша», и «сажай», всё будет, взвоешь еще! Чупурной! Отведи его к немцу в погреб, пусть охолонется, да подумать, на кого тявкать решился. А лучше, князенька, о душе своей помолись! Не долго тебе осталось! Князь ничего не ответил. Хмыкнул только, будто посмеялся и пошел вслед за Чепурным…. … Сначала за дверью послышались шаги. Герман прислушался. Да, действительно сюда. Затем голоса, в которых Павел сразу опознал Чепурного и Ефима – второй что-то спросил, первый ответил, но из-за толстой двери слов было не различить. Но по интонации он понял, что пришли отнюдь не за ним. Означать это могло только одно – Смирнов в полк еще не вернулся, а избавиться от Павла в отсутствие комиссара, Гнашевич видно не решился. Разговор за дверью был недолгим. Ефим не быстро, но отпер дверь, впустив в подвал ослепительные лучи дневного солнца, отчего Герман зажмурился. И потому не сразу узнал спускающуюся по ступеням рослую фигуру. А когда узнал, спросил дрогнувшим голосом: - Сережа? Ты тут зачем? - Вроде на память свою ты никогда не жаловался. - Память моя тут причем? - А при том. Я ж тебе обещал в Москве, что в любое пекло за тобой полезу? Обещал? Помнишь? Так вот он я. - Эх, Сережа… - протянул Павел, но продолжать не стал. Лишними были здесь слова. И князь это понял. Без слов подошел, опустился на грязный пол рядом, придвинулся поближе, обнял за плечо, притискивая к себе. Пашка дернулся было, но потом расслабился, руку с плеча стряхивать не стал. Вздохнул глубоко, положил руку Сергею на пальцы. - Сам что ли вызвался? - Ага. – в голосе Сережи ясно угадывалась улыбка. И для того, чтобы её почувствовать, Павлу не нужно было зрение. Он даже порадовался, что в погребе не было окон, и запертая дверь оставила их в полной темноте. Так можно было, не стесняясь себя, прижаться к другу, ощутить его тепло, вдыхать родной запах, который в угаре конспирации он почти позабыл. Они ведь договорились сразу, как только Паша получил назначение – оставить все личное в стороне, чтоб ни одна живая душа даже не догадывалась. Потому как оба понимали, что если в их бывшей среде такое было делом пусть стыдным, но простительным, в новом окружении категорически не принималось. И нужно было соответствовать, в первую очередь ради друг друга. А он, оказывается, скучал. Сам себе не признавался, мысли не допускал, казалось, вовсе об этом забыл, а подишь ты! Нахлынуло так, что все горестные мысли, словно волной смыло. И мысли, и страх – чего себе-то врать, - и рассуждения которые никак не хотели выстраиваться в стройные логические ряды, а скакали в разные стороны, как испугавшийся табун. А теперь отпустило. Сергей сжал пальцы, но этого видимо оказалось мало. Накрыл сверху другой рукой, погладил по костяшкам, а потом не удержался, наклонил голову, прижался теплыми губами. Будто хотел вот так, ничего не говоря, красноречивыми своими прикосновениями, уверить, что все будет хорошо, что он рядом, и будет, как бы не сложилась судьба. А заодно и самого себя убедить, что Паше это в самом деле нужно, что ничего меж ними не поменялось. - Не верю я тебе, Серёжа. – внезапно произнес Паша. - Не договариваешь ведь чего-то. - Ладно, признаюсь, раз ты подозрительный такой. Штафирку помнишь, в Александровке? Паша ничего не ответил, только горестно вздохнул. - Надерзил, значит? - Ну, навроде того. - Ой, Сережа. Здесь тебе не Александровка. - Да понял уже давно. Хотя разница эта… если так посмотреть, вещь умозрительная. Там положиться не на кого было, так хоть в порядке дисциплины, а тут… Как то не так он говорил. Чувствовалось в его голосе нечто, чему Павел никак не мог подобрать правильного определения. Пока подбирал, машинально вытащил из Сережиных пальцев одну руку, погладил по давно не стриженной голове. Перебирал мягкие прядки, а сам все думал – что это было? Обида? Непонимание? Или… - Ты что, злишься на них что ли? - Угадал. Глядел вот сегодня на весь этот балаган и думал, может зря мы, Пашка? - Что зря? - Ввязались во все это, вот что. Паша вздрогнул, как от озноба. Убрал гладящую руку, аккуратно вытащил другую, и словно отстранился. Сергей вдруг почувствовал, как стало ощутимо холодно. Здесь, в темноте, рядом с теплым Пашиным телом, которое он по-прежнему мог ощущать физически, но уже не… - Ты чего, Паш? Я что-то не то сказал? Он ответил не сразу, будто с мыслями собирался. С десяток секунд, которые показались Сергею вечностью. Вязкой, тягучей, пугающей бесконечностью. - Помнишь, Сережа, что я тебе в Москве говорил? Когда ты со мной поехать собирался? Сергей кивнул, прекрасно при том осознавая, в какую сторону Пашка поведет свои мысли. Поэтому дослушивать не стал, перебил поспешно: - Будет тебе, Пашка! Я же не… Павел его словно не услышал, продолжил с нажимом в голосе: - Я говорил тебе о том, что будет трудно, что рассчитывать нам не на кого, что для этих людей мы были и останемся чужими, и совершенно неизвестно удастся ли нам их к себе расположить. Да, самые мрачные мои предположения не сбылись, но… послушай! Ты вот говоришь не зря ли. А я тебе отвечу – нет, не зря. Зря было б, если ничего в стране не поменялось. Ты посмотри на них! Уважать себя начали, в справедливость поверили, а главное – что сами могут справедливость эту установить! Что никто их больше не сможет за вину иль без вины на конюшне отходить, хлеб за бесценок забрать, на место указывать, хотя кто дал нам такое право? Чем мы лучше их были? Образованием своим? Так не наша ли, прежде всего, в том вина, что им-то образования не досталось? Статусом своим, от родителей полученным? Так в том тем более нет, ни их вины, ни наших заслуг! Что одеты добротно, и деньга, какая-никакая в кармане водится? А кому мы обязаны этим? Себе? Своему труду? Нет! Тому, что они на нас всю жизнь горбатились, блага создавали, а мы только брали бездумно, да еще кланяться за это заставляли. А сейчас они пусть медленно, но становятся другими. И может не год, и не два пройдет, прежде чем укрепиться в них уверенность в себе и сознание… - Ага – мрачно перебил его Сергей. – Только пока сознание это укрепится, нас с тобой в расход пустят, и как звать забудут. - Ты про Гнашевича? – хмыкнул Паша. – Такие «Гнашевичи» всегда были и еще будут, и боюсь что не один и не пара. А вот сбить с него самоуверенность и дело повернуть, как надо, было уже моей задачей, и я с ней не справился. И за это… у мертвых прощения уже не попросишь, а вот у живых еще можно. Так что, ты прости меня, Сережа… В чём Пашке воистину не было равных – Сергей еще с юнкерских времен это понял – так это в искусстве самобичевания. Он никогда не перекладывал ответственности на других, на судьбу или на обстоятельства, даже если виноват не был, как не крути. Но неистребимую привычку мнить себя причиной неудач, не смогла искоренить ни новая жизнь, ни все коллизии уже пройденного жизненного пути. И здесь ничего уже нельзя было исправить. Поэтому Сергей даже пытаться не стал. Только крепко обнял, без слов, ткнулся теплыми губами в висок. Но оказалось, Паша речь свою еще не закончил. - Ты говоришь забудут, потому что не веришь, а напрасно. Кто тебя забудет? Ведерников забудет? Чернов, которого ты из подбитой тачанки на своем горбу вытаскивал? Светлов? Забудет, как ты его через белые тылы в госпиталь вез? И сколько их, таких, кому ты, князь, здесь товарищем верным стал, кому помог, кого не бросил, с кем делился всем чем было? Или забыл, как тебя в полку называют? «Наш князь» тебя называют. Наш. Понимаешь? Понимаешь ты?! Вряд ли кто-то еще такой регалией похвастаться может. - Всё, всё, Пашка, я понял… - попытался вмешаться Сергей, но ни мало в этом не преуспел. - Не перебивай, пожалуйста. Я ведь тебе про селян своих рассказывал, как они за родителей моих вступились, как дом отобрать не дали… Так что нет, Сережа, я за всех них, кого встречал уже и еще встречу, за долг свой перед ними, свою сторону, путь свой выбрал, и с него уже не сверну. А если умру, — значит умру, и никого не судить, ни обвинять не стану, потому что… - Ты эти похоронные настроения брось! – Оборвал его Сергей, самым счастливым образом забыв, что сам на эти же мысли минутой назад и высказывал. – Не померли пока и слава Богу. А как дальше повернется… Паша промолчал. Должно быть представлял себе, как именно это «дальше» поворачиваться будет. И Сергей снова признал, что в этом был весь Пашка. Ни слова про себя не сказал, все Сергеевы заслуги превозносил. Он никогда не умел думать о себе, блюсти в первую очередь свои интересы, выгоды и черт знает что еще. Будто слово «я» и Паша были вещами несовместимыми в принципе. Сергей это знал, знал всегда, но так остро прочувствовал только сейчас, в холодном этом погребе, на грани неизвестности. И осознав это, до печенок осознав, истинным, глубинным пониманием, ощутил такой экстатический букет чувств, что казалось, от переполняющих эмоций его просто разорвет изнутри. Здесь было все. И любовь, огромная, безумная, выше любого осознания, которую просто не могло вместить в себя ни человеческое сердце, ни любые потуги осмыслить. И безграничное чувство восхищения, преклонения, восторга, что были густо замешаны одно на другом, и отделить их, рассмотреть по отдельности, казалось занятием бессмысленным. Оттого что невозможным. И раздирающие душу желания, в которых тоже не было ничего цельного и поддающегося осмыслению – от библейской почти готовности лечь костьми, но не допустить, до туманящей разум потребности стиснуть его в своих руках, опрокинуть на грязный пол, а там будь что будет. И весь этот котел бушевал, пел, кипел, вопил, в душе Сергея Григорьевича Волчакова, пока Паша в глубокой задумчивости сидел рядом, выстукивая по колену неизвестный ритм маленькими пальцами. И ни о чем не догадывался, ничего не знал, и с этим тоже надо было что-то делать. И Сергей сделал бы, если б за стеной не зазвучали выстрелы… …Всё оказалось проще, чем воображал себе поручик Ленский, к чему готовился Сергей Петрович, о чем спорили в штабе с Александровым, пока готовили план «операции». И Лаваль нехотя признавал, что Кисляев опять оказался прав. И в том, что надо брать Назаровку, если не хотят они укрепления фронта красных, и что делать это нужно как можно быстрее, пока враг не успел укрепить дисциплину и не научился пока военным премудростям. Назаровка имела важное стратегическое значение, потому как перекрывала дорогу к Калачам и тем самым не давала ударить в тыл основным силам красных. Взятие же села давало возможность для стремительного и сокрушительного удара. План был смелым, если не сказать дерзким, сулил большие потери в случае умелой обороны, оттого Александров и не спешил с реализацией. Но ждать дольше было нельзя. Ударные отряды подошли ночью, бесшумно взяли в кольцо с трех сторон. Село спускалось к реке, и этот единственный путь к отступлению, Сергей Петрович, поставленный по настоянию Кисляева во главу операции, обезопасил, выставив на том берегу взвод солдат с пулеметом, под командованием Ленского. И когда в Назаровке разразилась бойня, именно взводу Ленского достались, так сказать, места «в портере». Укреплено село не было. Все, что потребовалось, сделали казаки-пластуны. Подкрались незаметно, перебили сонные «дозоры», подбросили огоньку из костров на соломенные крыши. Несколько минут ничего не происходило, а потом село словно взорвалось изнутри. Застигнутые врасплох красные, кто в чем был, выскакивали из домов, кто с оружием, а кто и вовсе в одних портках, чтобы попасть под выстрелы белых, расстреливающих плохо соображающих людей, как мишени в тире. Тут же выбегали и селяне, так те вовсе без оружия, метались, как куропатки по дворам, белея исподнем в темноте, пытались что-то спасти, вытащить из горящих овинов съестное или попавшую в огненную ловушку скотину… И тоже оставались на земле, потому как кто ж там будет разбирать, когда бой идет! Ленский стоял со своими людьми на высоком берегу реки, чувствуя, как по спине стекает холодный пот от ужаса происходящего. Он мало что мог увидеть, кроме поднявшегося ввысь зарева, и силуэтов людей, беспорядочно мечущихся между домами, точно вырезанные из картона фигурки в театре теней, который разыгрывался в доме Ленских по праздникам. Зато слышал он хорошо. Ор, брань, отдельные выкрики, жалобный женский вой и причитания, почти человеческие вопли сгорающих и смертельно испуганных животных. Он из последних сил боролся с желанием заткнуть уши, чтобы не слышать этой дьявольской какофонии, и только стыд перед своими людьми удерживал его от этого поступка. - Скотину-то накой? – неизвестно как услышал Ленский горестный шёпот рядом с собой. Он повернул голову, и встретился глазами с пожилым солдатом. На морщинистом загорелом лице отражалась вся гамма боли крестьянина, видевшего перед глазами, пример некой бессмысленной жестокости, которую можно было избежать. Ленский не знал, что ему отвечать, чувствуя только жаркий удушающий стыд. - Скотинка-то в чем провинилась, а, ваше благородие? Да и селяне тож, не по своей поди воли красных на постой пустили. - Отставить разговоры! – Ленский хотел ответить грозно, но голос сорвался, пустил петуха, став вдруг каким-то визгливо-мальчишеским. – Смотреть в оба! И они смотрели… …Звуки первых выстрелов вызвали недоумение, но только первую минуту. Князь вскочил на ноги, бросился к двери. - Ефим! Ефим, так тебя растак! Кто стреляет?! Ответа не было. Сергей напрасно дергал запертую дверь, стараясь привлечь к ним хоть чье-то внимание, то тщетно. Толи погреб, укрытый земляным накатом, был таким неприметным, толи рядом не было ни души, но никто не пришел им на помощь, не отпер дверь, не освободил, не рассказал, что происходит в селе. - Нападение? Нападение, Паш! Слышишь! Там бой идет! Павел кивнул. Сглотнул тягучую слюну, но так и остался стоять у дальней стены. Он же знал, что рано или поздно это случится, от предупреждал Гнашевича, он… Впрочем, какая теперь разница? Одно Герман понимал ясно – даже если им удастся каким-то чудом отбиться, полк ждут катастрофические людские потери, если они еще вообще будут существовать как боевая единица! Он попытался прислушаться. Треск выстрелом перекрыла очередь из пулемета, где-то, судя по слуху, на краю села. Захлебнулась вскоре – убили стрелка или перезаряжали пулемет, тут, в погребе, и не разберешь. А, нет, вот опять, значит меняли ленту, только кто? Белые? Или свои? Но вскоре «Максимка» замолчал снова. Павел тщетно вслушивался в звуки за стеной – пулемет свою стрельбу не возобновил, зато ружейные выстрелы раздались очень близко. Казалось, и вовсе – прямо за дверью. Сергей очнулся первым. Бросился от двери, прямо к Паше, заметался взглядом по темноте. - Пашка! - Не надо, Сережа… - Что не надо? - Ничего. - Да вот хрен ты угадал, – совершенно по-простому, грубовато отмахнулся князь. Потому как в эту самую секунду понял ясно, как никогда – никому он Пашку не отдаст. Ни красным, ежели отобьются от вражин, ни тем более белым, если победа в скоротечной бойне будет на их стороне. Потому что Пашка не выберется. Сергей точно это знал, хотя и не понимал откуда, но размышлять об этом сейчас не было времени. И в голове свербела одна только мысль – защитить, закрыть, пусть даже собственным телом, уберечь любой ценой… - Вон клеть для зерна, лезь туда. Я тебя сверху тряпьем забросаю, может в темноте и не заметят. Ну же, Пашка! Я туда не заберусь, а ты маленький, тебе места как раз хватит. – Он физически ощущал, как стремительно уходит время, не знал, сколько есть в запасе, но ясно понимал, что катастрофически мало, что на глазах утекает оно как вода сквозь пальцы, от того, понял, что глотает слова, всё силясь успеть. И понимая, что не успевает. – Ну же, Паш! Кто-то с недюжей силой рванул дверь с той стороны, заплясали по стенам отсветы горящих факелов, окрашивая узкое пространство в багровые тона. Сергей успел извернуться, схватить что-то рукой, и рвануться навстречу входящим людям, видимо сразу рассмотрев кто к ним пожаловал. Время вдруг словно остановилось, замедлилось, потекло медленно, как варенье. Поворот плеча, взмах руки, выстрел, почти в упор. Сережа так и падал, - лицом вперед, невыносимо медленно, в мир, где не было больше звуков. И Паша ничего не успел сделать. Чей-то размазанный силуэт шагнул к нему, на ходу перезаряжая винтовку, вскинулось перед глазами черное смертельное дуло… - Отставить! Звук вернулся на мгновение, прорвался сквозь бетонный заслон глухоты, и преобразился в молодой, четкий, издевательски-насмешливый незнакомый голос. - Что, господин поручик? Не пришлись ко двору новой власти? Этого не трогать! Давай к полковнику его. Выполнять. Чьи-то руки дернули его, повалив на землю, и разом погасив окружающий мир ударом приклада между лопаток.