Красные и Белые

Четыре месяца спустя Ночи здесь были темные и гулкие, как бы странно это не звучало. Сергей Григорьевич Волчаков ловил себя на мысли, что, должно быть, виной всему были звезды – мириады далеких небесных светил, теснящихся теперь на небосводе и время от времени срывающихся вниз. Разумом он понимал, что никакого звука нет, и не может быть, и все равно ему казалось, что он слышит этот несуществующий грохот, похожий на камнепад, коему когда-то был свидетелем в Крыму. Впрочем, виной всему могла быть, и наверняка была, далекая канонада, или что там, за рекой, постоянно грохало в темноте. Да ночи здесь были темные. И беспокойные. - Князь, огоньку не найдется? Волчаков повернулся к часовому, чиркнул спичкой. Зажатый в ладонях огонек, осветил острый нос красноармейца и пшеничный чуб над ним. - Все чертит? – Кивнул в сторону освещенного окна хаты. – И чего не спится? За полночь уж давно, а он все… Не договорил, пошел вкруг двора, неся свой «караул». Князь улыбнулся, тихо подошел к окну, вглядываясь в пыльное стекло. И сразу увидел Пашу – темный, низкорослый силуэт, склонившийся над картой. Несколько минут силуэт не двигался, вперив взор в одну, только ему виденную точку, но потом вдруг отступил на шаг, ногой нашел стул, подвинул под себя, лег на исчерканную поверхность, словно хотел увидеть картину под иным углом зрения. А может просто устал. Князь отошел от окна, какое-то мгновение колебался, будто спрашивал себя «стоит ли?». Но затем отбросил сомнения, и вошел в избу, скрипнув дверью. На звук Паша вздрогнул, повернул голову, но не встал, а только улыбнулся, заметив Сергея. - Шёл бы ты спать, Паш. Волчаков подошел, по пути подобрав с пола какой-то непокорный листок, упавший со стола. - Чего тут еще думать? Обсудили ж всё. - Думать, Сережа, всегда надо. – Ответил Герман, и тут же, не удержавшись, зевнул, как-то по-детски прикрывая рот ладошкой. И этим жестом разрушил сразу облик серьезного «командира», откинул в невозвратное прошлое. Князь поймал себя на чувстве «дежавю». Будто бы вернулись они назад, в стены Александровского училища, где еще нет «красных» и «белых», нет германского фронта, и Лаваль еще не выстрелил тебе в грудь, нет этой деревни, ничего нет. И Паша еще не командир полка, а просто Паша, смуглый, низкорослый юноша, а вокруг каменные стены библиотеки, и лампа на столе исходит маслом, а под девичьими Пашиными руками не карта фронта, а толстенный том неизвестного Сергею философа. Секундное, надо сказать, получилось «дежавю», он даже насладиться не успел, а все уже покатилось обратно, выросло, как из под земли, - и стол, и ночь, и деревня за окном, и карта на столе, и красная звезда на фуражке, и Паша, говорящий: - Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. А по ним ходить… - Ладно тебе, Паш, все равно про тот «овраг» не узнаешь, пока не свалишься. Думай тут не думай… - Ну да, не нам с тобой в них шею ломать… - Брось… - встал за спину, опустил руки на плечи, сжал тихонько. – Никто ничего ломать не будет. Все ты верно рассчитал, разведка подтвердила. Брось свои похоронные мысли. Тебе это теперь не к лицу. Паша поднял голову вверх, чтобы увидеть лицо Сергея. Удивленно вскинул брови, но ничего не сказал. Собственно из госпиталя князь Волчаков вернулся уже глубоко после того, как Пашу назначили командиром полка, вместо «пропавшего» Гнашевича. «Пропажа», впрочем, обнаружилась довольно скоро в ставке командующего, но даже заступничество Клима не могло вернуть сбежавшего командира к прежней должности. Петро, а с ним и остальные выжившие бойцы наотрез отказались принимать назад «труса и дезертира», и если бы не заступничество комармии, кончилось бы для Гнашевича дело позорным расстрелом, а так… Впрочем, князь не сомневался, что бывший командир до сих пор спит и видит, дабы нынешний споткнулся и допустил серьезные ошибки, но Бог пока миловал. Паша взялся за дело серьезно, со всей, так сказать, ответственностью. Первым делом организовал из летучего отряда Петро натуральное разведывательное подразделение, сняв с разведчиков все иные обязанности. Отобрал вестовых из самых быстрых и хорошо ориентирующихся на местности бойцов. В новом полку – а после прибытия пополнения, полк действительно на две трети состоял из «новых» людей – установил железную дисциплину, один взвод усадил на тачанки, с прочими же занялся, ежедневной военной подготовкой. Смирнову наказал уделять самое серьёзное внимание политграмоте, и сам присутствовал на всех «занятиях», внимательно слушая бывшего своего разведчика, и впитывая, как губка, «разъяснительные» разговоры комиссара с солдатами. Смирнова поначалу смущало присутствие командира, пока он не понял, что Павел Иванович приходит сюда не надзирать над происходящим, а… учиться. Князь знал, - в этом был весь Паша. Жадный до новых знаний, никогда не упускающий возможности их получить, чтобы понять, того, что не понимал, глубинно разобраться, выстроить в мозгу в стройную, правильную систему, чтобы потом научить других. А еще князь знал, что в этом и было их главное отличие. Сам князь жил чувствами: если признавал за чем-то правоту, ему уже не нужны были не доказательства, ни понимание. Он просто принимал. Паше же надо было знать. Докопаться до ядра, до сути, потому как не усвоив и не поняв, не мог и принять – начинал впадать в сомнения, переставал чувствовать уверенность в собственной правоте, а там и до отрицания было недалеко. Проще говоря, они представляли собой совершенно противоположное, но тем и были сильны, что прекрасно умели дополнять друг друга, хотя итог был все равно один: Паша вёл, а князь шёл за ним. Не размышляя, не сомневаясь, и не сворачивая. В окно то и дело бились бестолковые мотыльки. Завидев тусклый свет, летели на него дуром, тычась в преграду мохнатыми тельцами, повреждая крылья, но все равно продолжая свою бессмысленную атаку, так и не поняв, что препятствие неодолимо. Устав от этого непрерывного звука, князь обошел стол, нагнулся и потушил лампу, погружая комнату в полумрак. - Зачем? – не понял Паша. - А чтоб не стучали, - не совсем уверенно откликнулся Сергей, а затем сразу нашел и другую причину: - и ты чтоб не светился. Помнишь, небось, Коноваленко? Паша хотел возразить, но не стал. Командира соседнего полка, Андрея Коноваленко, пару недель назад таким вот образом застрелил через закрытое окно сын местного кулака. Убийцу поймали, но самому полковому командиру это уже ничем помочь не могло. Поэтому и не сказал ничего. Положил карандаш, и отправился в угол, где хозяева оставили ему широкую лавку, накрытую старой шубой… … - Товарищи бойцы. Красноармейцы. Товарищи… Перед нашим полком поставлена задача атаковать правый фланг неприятеля, опрокинуть его, смять, а затем форсировать реку и соединиться с третьим пехотным полком и продолжить наступление на Знаменское, в котором сосредоточены основные силы противника. Не стану лукавить – перед нами трудная задача, но мы, без всякого сомнения, выполним её. Потому что обязаны выполнить. Потому что от нашего успеха зависит как скоро мы одержим победу и вернемся наконец к мирному строительству той жизни, которую сами для себя выбрали. Рядом с высоким и мощным комиссаром, Паша казался мелким и худым. Выглядел едва ли не подростком, случайно оказавшимся среди рослых красноармейцев. Но черные глаза смотрели из-под козырька фуражки спокойно и уверенно, и это спокойствие читалось в каждой черточке его лица, в линии скул, в скупых движениях, в строгой геометрии ремней, перетянувших коренастую фигурку. И стоящий сейчас в общем строю бывший князь Волчаков, заряжался этой уверенностью наряду со всеми, впитывал её, наполняя себя твердым знанием, что все пройдет так, как надо. Пашу слушали. Паше верили. На него надеялись как на себя. И князь видел это. Никто не переговаривался, не пытался зубоскалить, не топтался в строю. Стоял полк монолитным, выученным строем и слушал своего командира. - Успех нашего наступления зависит от каждого из вас. От того не струсит ли, не дрогнет ли, не покажет ли спину. Каждый. Поэтому пусть каждый и запомнит: вы сражаетесь перед лицом своих товарищей. В одном строю. За одну идею, ближе и понятней которой еще не создавал человек. За будущее детей ваших и внуков. Чтоб не стыдно было – ни перед потомками, ни перед товарищами. И мы победим, как бы ни старался наш враг. И это всё, что я хотел вам сказать. А теперь – по местам! Князь улыбнулся – ни сколько Пашке, наверное, сколько себе самому. Строй рассыпался. Невдалеке нетерпеливо ржали кони – его взвода и конного отряда. Сергей резво вскочил на свою тачанку, хлопнул ладонью по рогоже, накрывшей стальной ствол пулемета. Семка, переведенный к князю заряжающим, тоже улыбался чему-то своему. И все же нервничал, хоть и почти незаметно. - Иваныч, ты коней поил? - Чего? Ездовой, спокойный и немногословный мужик из Орловской губернии, лихо управляющийся с парой вороных, не сразу заподозрил подвох, а когда заподозрил, только махнул на Семку рукой. - Еще б чего спросил, - обиженно пробубнил Иваныч, всем своим видом показывая, что на глупые вопросы отвечать не намерен. - Ты не маши, не маши, - с притворной серьезностью продолжил Семен. – Я тебя со всей сурьезностью спрошаю. А то как сбросишь нас на берегу, да пойдешь коней поить, где мы тебя с князем искать потом будем? - От на тебя… - отмахнулся Иваныч, и полез на козлы. Сел, широко расставив ноги, оглянулся через плечо: - Лучше за баулами своими следи, а не к людям приставай. Семка засмеялся, но замками все равно щелкнул – на всякий случай. Волчаков поудобнее уселся на свое место, хотел окликнуть Семку, да не успел. Пашка в сопровождении Смирнова и Петро прошел мимо. Они ни слова не сказали друг другу, только взглядами скользнули. Но слова и не требовались. «Выживи», - читалось в черных глазах красноречивее любых слов. «Выживу» - ответили светло карие, тверже любого обещания. И ничего больше не осталось – только перекреститься украдкой, прошептать, как молитву, «все будет хорошо», и самому в это поверить… … - Красные! Вскинулся над строем короткий крик, и тут же задохнулся под стальным лязгом шашек, задохнулся под копытами коней, только казалось, и ждавших, как бы сорваться с места. Пеший строй сноровисто и слаженно опустился на одно колено, взял наизготовку, ощетинился темными стволами, дожидаясь пока махнет рукой их благородие, скомандует долгожданное «пали!». Но красные конники, вдруг застопорили движение, заметались на границе досягаемости пули, только дым столбом стоял. Манёвр показался Евгению Петровичу весьма подозрительным. Создавалось впечатление, что командир красных, слишком поздно заметил вражеских стрелков, и немедленно осадил назад, или нечто подобное попытался сделать. Самым скверным было то, что в стоявшей пыли почти невозможно было угадать точное количество красных. Может передовой отряд, может разведка, а может и полноценный эскадрон. Вон мечутся, с конями совладать не могут. Но отступать вроде бы не собираются, значит не разведка, значит…. Он подождал еще несколько секунд, и только потом скомандовал «пли!»… … Пули просвистели над головой разозленными пчелами, одна кажется задела самым краешком, а может и показалось. Петро ловко соскользнул по влажному боку коня, повис, вцепившись в поводья. Ни черта было не видать, в такой-то пылище, которую сами и подняли. Но по-другому нельзя. Не должны беляки догадаться, что их тут всего полтора десятка, должны поверить в полноценную атаку, и тут уже только одно – надеяться, что ребята его не проиграют командиру в умении обходиться с лошадью, не подставятся под пули. Вынудить противника на залп, а там уже и отступать можно. Оттянуть на себя внимание, дать подлететь тачанкам с флангов, и пока будут белые перезаряжать, ударить по строю с двух сторон. Это командир правильно придумал, цепь для наступающих самая опасная, её прореживать в первую очередь надо. - Отходим! – заорал так, что сам чуть не оглох, разворачивая коня от нового залпа. – Отходим! … - Удирают краснопузые! Микола взвил своего скакуна на дыбы, увлекая за собой подчиненных. После гибели брата, подъесаул не знал покоя. Чувство вины за убитого быстро переросло в его голове в лютую ненависть к тем, кто «сбил с панталыку» меньшого его братишку, будто в смерти его был виноват не он сам, а неизвестные «красные», потерявшие в глазах Миколы всякую индивидуальность, и превратившиеся в некий обобщенный образ мирового зла. Если раньше он их просто презирал, как взбунтовавшуюся «голытьбу», то теперь желал уничтожать любого, кто попадется под руку, будто забыв, что брата ни одно убийство уже не вернет с того света. Его больше не волновали ни приказы, ни увещевания, ничего, что могло бы его остановить. Вот и сейчас он необдуманно увлек за собой весь свой десяток, ни мало не задумываясь о последствиях. Догнать, рубить, а мог бы – зубами б перегрыз. - Стоять! – запоздало закричал ему вслед Ленский, но остановить уже никого не смог… … Петро повернул коня только тогда, когда между его всадниками и цепью белых было уже достаточное расстояние. Метрах в тридцати от них, впереди, в пологом овраге, прятались первые линии основных сил полка, получившие строгий приказ не раскрывать своих позиций до особого распоряжения. Петро мысленно похвалил себя и своих бойцов – заманить в ловушку бешеных казаков было необычайной удачей. И словно бы в ответ на его невысказанные мысли, мощный ружейный залп, грянувший из укрытия, проредил казаков, заставив коней, оставшихся без всадников, заметаться перед оврагом, силясь уйти с линии огня. Красноармейцы стреляли метко, целясь в наездников – сказалась и огневая подготовка от нового командира, и нежелание брать противника в плен. Потому как и они умели ненавидеть, а может и похлеще подъесаула Миколы, и им было за что спросить с казаков… … Когда грянули выстрелы, Миколе удалось увернуться от пуль, не иначе как чудом оттянув своего скакуна назад. То, что попали они в засаду, стало понятно сразу, как и то, что вырваться им уже не позволят. Бешеную ярость сменило осознание обреченности, но длилась она не долго. Микола гикнул, развернул коня, мимоходом рубанул шашкой по зазевавшемуся красному, и помчался вперед, не разбирая дороги, не видя уже ничего, кроме мчащегося на него врага. Враг оказался не только силен, но и чрезвычайно опытен. Петро понял это сразу – не разумом, а инстинктом, бессознательно считывающим каждое движение противника. Но и он, потомок отчаянных цыганских конокрадов, не лыком был шит. Поэтому и сшибся с врагом сам, никому не позволив вмешаться в свою схватку. В последнюю секунду прижавшись к шее своего коня, проскочил под замахом, и молниеносно распрямившись, отразил, казалось, неотвратимый удар, плашмя, всей поверхностью своей шашки. Сталь взвизгнула о сталь, едва искры не полетели. Тут видимо и до противника дошло, что враг ему попался как-минимум равный по силам и опыту. Микола попробовал обойти его с другой стороны, заставив скакуна броситься в сторону, и одновременно рубя с полной стойки, но Петро и тут увернулся, и тут же напал сам, но не отбив удара, а ударив снизу вверх, как показалось подъесаулу, откуда-то из под брюха коня. Удар был скользким и быстрым, точно змея, бросившаяся в атаку. Шашка красного отбила выпад казака, и скользнула дальше. Только чудом Микола сумел отклониться назад, и лезвие врага лишь отхватило кусок чуба да сбило с головы папаху. И тут же ушло подвысь, для второго захода, на который Микола не успел ответить. Мелькнула перед глазами белозубая улыбка врага, сверкнули на чумазом лице черные глаза… И тут же пришла ужасающая боль. Голова Миколы лопнула, как пустая крынка на плетне, оросив алым потоком погоны и бурку. Тело еще несколько секунд продержалось в седле, а потом мешком сползло под копыта коня, закончив жизнь подъесаула, но не закончив бой. - Цепью, вперед! Ура! Повинуясь голосу командира, солдаты выскакивали из укрытия, на ходу перезаряжаясь, шли туда, где в дикой какофонии грохотали пулеметы тачанок. Надо было успеть. Выйти на вражеские позиции, добраться, пока разделенный на двое взвод пулеметчиков поливает свинцом врага. Успеть ввязаться в бой, пока не окружили тачанки, не порубили стрелков в капусту. Точно понимали, насколько опасный маневр затеял их полковой командир… А маневр и в самом деле был смертельно опасным. И Паша Герман осознавал это лучше чем кто бы то ни было. Сердце заходилось от страха за Сергея, Семку, бойцов, что отправил он на самый по сути край опасности, за которым только гибель. Но он должен успеть. И он успел. Конники уже летели на них. Были так сказать, в прямой видимости, но Сергей не отпускал пусковой рычаг, намертво вцепившись в ручки и продолжая поливать приближающегося врага свинцовым дождем. Краем глаза он успел заметить, что соседняя тачанка уже разворачивается для отступления, но его орудие все еще оставалось на месте, словно Иваныч тоже решил остаться до последнего. - Отх…м кня..ь! .. ныча ..ли! Он не сразу понял, кто кричит ему, и что, но времени смотреть по сторонам не было. И только когда Семен рванул его за плечо, пришел в себя. Он выпустил почти все, что было в обойме. Вместо нового короба он увидел только огрызок ленты, на десяток патронов, не больше. А потом заметил Семку, пытающегося совладать с обезумевшей от взрывов и стрельбы парой. Постромки никак не давались Ведерникову в руки, и чтобы дать ему хоть немного времени, князь вскочил на колени, схватился за лежащую в сене саблю. В какой-то момент ему стало беспричинно весело. Он даже захохотал громко и хрипло, изогнувшись для удара по первому же налетевшему врагу. Подскочивший к нему конник, не сумел достать до князя – Сергею удалось отбить удар. Главное не пустить никого к Семке, увернуться, отразить нападение, может быть успеть ударить самому. Конечно можно было б и стрелять, опустошить пулемет досуха, но тогда он врятли успел бы дотянуться до сабли, а саблей-то оказалось куда интереснее! Вот только биться на коленках неудобно, недостать… Он вскочил на ноги, выпрямился в полный рост, балансируя у борта, и следующие удары уже отбивал стоя, осознавая, что вся эта эквилибристика держится на честном слове и элементе неожиданности. Но скорее рано, чем поздно ему придется спрыгнуть вниз, под копыта коней, если только раньше его не «снимет» какой-нибудь удачливый сукин сын. - За Пашку! – Заорал Сергей, приготовившись к прыжку, но тут повозку дернуло, и князь повалился затылком в знакомое сено. Семке удалось-таки совладать с упряжью, и тачанка понеслась догонять своих. Преследовали их недолго. Основные силы добрались таки до места схватки, и теперь косили конников огненным серпом, срезая с седел и оставляя лежать в пыльных ковылях. Теперь все решали сила и натиск наступавшего полка, а с флангов им на помощь уже спешило подкрепление. Два полуэскадрона вломились во вражеский строй, закипела яростная сеча, сплетая в смертельный клубок противоборствующие стороны. Взметнулся бой, нарастая дошел до верхней точки, продержался на пике, а потом начал разваливаться, распадаться на мелкие, короткие стычки, пока одна сторона, тающая наиболее стремительно, не начала сдавать под ударами противника. Меньше чем через час, красные вышли к берегу реки. Ближайший мост был взорван отступающими отрядами белых. Необходимо было организовать переправу, и сделать это как можно быстрее, пока враг, на том берегу, не пришел в себя, ни получил подкрепления и не организовал решительный отпор. И не то, чтоб река была так уж широка – метров сто, сто пятьдесят, не больше, но все одно, с оружием, да еще с припасами… Петро со своим отрядом получил приказ переправляться не мешкая, вплавь, закрепится на берегу. С ним отправились и те, кто плавать умел, остальные ж, вместе с тачанками и прочими повозками, скорым темпом двинулись на полкилометра вниз по течению, где по словам местных был брод. На саму переправу времени ушло не так, чтобы много, а вот на то, чтобы собрать порядки заново и двинуться к Знаменскому – куда больше. Павел нервничал. Маневр его удался, и соединение прошло ровно в срок, но на переправу потеряли больше времени, чем он рассчитывал. Теперь предстояло нагонять, взвинчивать темп, чтобы успеть вовремя, но спешка вела к неизбежным ошибкам, а этого он допустить уже не мог. Поэтому пришлось буквально заставить себя не спешить, восстановить строй, дать людям небольшой отдых, и только потом двинуться дальше. Туда, где уже закипала новая схватка, в которую они должны теперь сходу вступить… … Сергей Петрович понял, что бой проигран, еще до того, как красные прорвали подготовленную линию обороны, и стремительным потоком устремились вперед, все ближе и ближе к зданию штаба. И от этого секундного понимания, ясно услышал в своей голове короткий приказ внутреннего голоса – «беги». Странно, что этот голос не приказал ему ни спасать важные бумаги, ни помочь своим солдатам, ни сделать что-нибудь иное, столь героическое, а указал пусть не самый почетный, но наиболее приемлемый вариант. Бой был еще в самом разгаре. Залегшие внизу, у лестницы, за сваленными мешками с песком, солдаты, грохнули выстрелами, срезавшими бегущую голытьбу, сноровисто перезарядили, и успели сделать еще один залп, прежде чем красные успели рассыпаться, залегли под прикрытием телег и валяющихся ящиков. Но Сергей Петрович знал, что их прорыв дело времени. И не стал дожидаться, что будет потом. - Говорил же, черт, убрать хлам, к чертовой матери! Полковник Александров, пригибаясь, перебежал поближе к Лавалю от соседнего окна. Прижался к стене, затем высунулся осторожно, выстрелил в кого-то, и тут же получил ответный залп, разнесший и стекло и фрагмент рамы. - Капитан, проверьте огневую точку на втором этаже. Быстро! - Слушаюсь! – козырнул Сергей Петрович, выхватывая из кобуры пистолет. «Что ж, удача», - сказал он сам себе, и стремительно выскочил из кабинета. Но вовсе не для того, чтобы выполнить распоряжение Александрова. Закрыл за собой дверь, и быстро проскользнул к дальней лестнице, ведущей отнюдь не на второй этаж. Предательство бывшего полкового интенданта подсказало ему неплохую идею, отлично подходящую для того, что он задумал. Он даже улыбнулся, вспоминая. Дурню тому, что красного сторожил, Кисляев велел всыпать тридцать горячих, и повезло еще, что не вздернул. А интендант-то каков оказался! А Сергей Петрович подумал – «моль». Вот тебе и «моль». Самого Кисляева вокруг пальца! Эх, даже и жаль, что пристрелили… На улице залаял пулемет, но быстро захлебнулся. Ударили залпы, в пустом коридоре разнеслись звуки ломающейся двери. Значит разметали бойцов у входа, значит времени осталось совсем чуть-чуть. Теперь только вниз, по черному ходу, перебраться в соседнее здание, дождаться темноты… А там по обстоятельствам. В степь уйти всегда успеется, а сейчас бы под шальную пулю не попасть. Нет, муки свести его не глодали. Никто умирать не хочет. Все жить хотят. А значит и он, Сергей Петрович, все верно делает. Соседнее здание, некогда используемое под склад, было пыльным и темным. «Хлама», как изволил выразиться покойный полковник Александров, здесь было предостаточно, и Сергей Петрович вдоволь поплутал, прежде чем нашел для себя место между обломков ящиков и какими-то корзинами, прямо напротив затянутого паутиной, серого от грязи и пыли окошка. Здесь, забившись в тесную щель, он вдруг, едва ли не впервые в жизни, ощутил острое и яркое чувство дежа вю. Теснота как-то неуловимо стала «мягкой», словно не грубые ящики его окружали, а плотная толпа людей. И эта воображаемая толпа была теплой, пахучей, «дышащей» паром человеческого дыхания на несуществующей морозе. А он, зажатый этой массой людей, смотрит куда-то вперед, и видит строгие росчерки солдатского строя – серо-ало-золотого, шевелящегося, кажется топчущегося на одном месте, с подвижными фигурками офицеров. И кажется ему, что он должен быть там, среди этих офицеров, но какая-то непреодолимая сила удерживает его в толпе. Держит, не пускает, увещевает твердым голосом «поздно. Ничего уже не изменишь, нечего и пытаться. Все кончено, ничего уже не будет. Они еще просто не понимают, что все их усилия тщетны. Но ты-то не дурак, ты-то умный человек. Ты-то понимаешь, что все что тебе осталось – выбрать правдоподобное оправдание, «для потомков», так сказать, чтобы не выглядеть банальным трусом, испугавшимся за собственную шкуру». Чувство «узнавания» вдруг посыпалось, поплыло, возвращая в убогое его убежище, и он, вдруг, ясно понял, почему тот красный «иуда», которого они так бездарно упустили, смутно, но неотвязно, показался ему таким знакомым. До глубокой ночи, пространство за стеной грохало, гудело, скрипело, врывалось то канонадой, то отдельными выстрелами, то топотом ног, то звуками разбитого стекла. Темноту за окном разбавляли отблески костров. Сергей Петрович не решился протереть грязное стекло, не потому что боялся испачкать мундир, а потому что страшился быть обнаруженным. Сквозь мутную пелену, он почти ничего не мог увидеть, - догадывался по звукам. У него страшно затекли ноги, болела спина, оружие пришлось убрать обратно в кобуру – влага с потных ладоней сделала рукоять безнадежно скользкой, будто натертой маслом. И только когда перевалило глубоко за полночь, он набрался смелости выползти из своей щели, и прячась в тенях, двинуться к окраине городка… … - Гляньте, ваш бродь, ведут когой-то! - Руки убери! Голос был очень знакомый… и незнакомый одновременно. Поручик Ленский сощурил глаза, вглядываясь в темноту. Его солдаты, чумазые и пропыленные, отворачивали лица от костерка, и тоже вглядывались в ночь. Только дозор был еще на ногах. Они-то и вели теперь к Ленскому неузнанного офицера, без фуражки, с оборванным рукавом. И только когда его подтолкнули к огню, Ленский с немалым удивлением узнал в офицере штабс-капитана Лаваля. - Сергей Петрович? Бог мой, откуда вы здесь? - А сами вы как думаете, поручик? Действительно, вопрос был излишним. То, что Лаваль оказался здесь, в степи, один и довольно потрепанный, могло означать только одно – их разбили. Значит, Знаменское взято, значит им не удалось ни разбить красных, ни даже отступить, сохранив штаб, значит… - Но… - не пожелал сдаваться Ленский, - как же… А штаб? А полковник Александров? - Дайте воды, Бога ради! Капитан почти что выхватил у солдата котелок, пил жадно, будто заплутавший бедуин в пустыне, а Ленский стоял и смотрел, как льются через металлический край тонкие струйки, как стекают по груди Лаваля, как дергается его кадык. И не знал, чего хотел больше – чтобы быстрее окончилась гнетущая неизвестность, или чтобы капитан не произнес ни слова. - Полковник погиб. – Лаваль не стал сластить пилюлю, сказал, как есть. – Мы обороняли штаб, но красных было слишком много. Его последним приказом мне было взять оставшихся людей, и отступить из города. Но это оказалось не так-то просто. Нам просто не дали уйти – город был взят в плотное кольцо. Поначалу нас оставалось четверо, теперь же, как видите, я один. - А Настя? Я хотел сказать Анастасия Николаевна? - Полковник распорядился отправить ее из города за несколько часов до нападения. Куда – не знаю. Весьма мудрое, но в глазах контрразведки, боюсь, опрометчивое решение. - Что вы ходите этим сказать? - Сейчас уже нет причин скрывать, Евгений Петрович. Полковник Кисляев подозревал… - Замолчите! Сейчас же! - Воля ваша… Повисла гнетущая тишина. Капитан нарушил ее первым. - Сколько с вами людей, Евгений Петрович? Ленский вздрогнул. Рассеянно огляделся по сторонам, потом ответил: - Полтора десятка, может меньше. В основном из разных подразделений. Мое разбили наголову, еще утром. Оттеснили нас к реке, мы отошли, взорвали мост, какое-то время держали оборону на берегу, но…пробиться к Знаменскому у нас не вышло. Два раза наскочили на их отряды, теперь думаю дальше уходить надо, к Царицыну или… - Думаю, поздно. Думаю наступление идет по всему фронту… - Так что ж вы предлагаете? - Давайте отойдем. Мне надо вам кое-что сказать… Ленский выглядел удивленным. А может быть и в самом деле недоумевал – дружны они не были, так что и причину «секретничать» вроде бы и не имели. Но согласился – кивнул, отошел на два десятка шагов, повернул к Сергею Петровичу простодушное свое лицо. Сергей Петрович начал разговор не сразу. И так и эдак прикидывал, как сказать и надо ли. Не станет ли Ленский обузой, да и кто он ему? Зачем доверяться, зачем распылять свои шансы. Может он просто боится? Не хочет оставаться в одиночестве? Да нет, конечно же нет. - Я надеюсь, Евгений Петрович, вы понимаете, что здесь наше дело проиграно? Возможно, в войне еще есть шансы, но что нам делать? Прибиваться к другой армии, а для чего? Чтобы потерять и её и искать третью, пятую, десятую? Только что от этого измениться? - О чем вы? Я вас совсем не понимаю… Лукавил Евгений Петрович, ох лукавил! Лаваль по глазам видел. - Бросьте, Эжен, - отмахнулся от обманчивого недоумения собеседника, - все вы прекрасно понимаете. Только не говорите, что вы о том же не думали! Не поверю. Вы же умный человек! - Да о чем же?! - Южнее красных мало еще. Доберемся до моря, а там… Хоть в Стамбул, хоть в Тегеран. Но это на первое время, естественно. Переберемся в Европу, переждем это всё. А там – как Бог даст. - Сергей Петрович, вы что же мне предлагаете? - Жизнь. Жизнь я вам предлагаю, поручик. - Да как вы…. Как вы смеете? Сергей Петрович почувствовал злость и обиду, и не известно еще чего больше. Да какого черта, в самом-то деле! Нашел время для чистоплюйства! - Стой! Стой! Все произошло слишком быстро. Ночная степь вдруг наполнилась посторонними звуками, взрывая устоявшуюся тишину. Кто-то из солдат догадался раскидать в стороны костер, да не успел. Грянули выстрелы, кто-то охнул, кто-то вскрикнул, кто-то попробовал выстрелить в ответ. Сергей Петрович не растерялся – с первым же выстрелом, бросился за землю, увлекая за собой Ленского. Вдвоем они покатились кубарем, свалились в какую-то канаву. Ленский попытался выбраться, оттолкнуть от себя Лаваля, но капитан оказался крепче, ткнул его носом в пыльную землю, прошипел над ухом: - Куда?! Жить надоело! И держал, прижимал к холодной земле, не давай ни вскочить, ни вскрикнуть. Он то сказу понял – вышел на них красный отряд, толи случайно здесь оказавшийся, толи степь прочесывающий. Много их было, мало ли, на десяток бойцов в любом случае хватит. - Пустите! Да пустите же! Взмыленный конь проскакал мимо. Унесся было в темноту, но там, в черной глубине, сбавил шаг, остановился. Или это только показалось? Красные потоптались еще, видимо проверяя, не осталось ли кого в живых. Кого-то добили, кажется, а потом умчались прочь, как их и не было. Ленский вывернулся-таки, бросился к своим людям, на что-то еще надеясь. И когда Сергей Петрович нашел убежавшую лошадь, и вернулся к разгромленной стоянке, Ленский встретил его, сидящим на земле, в окружении трупов, и утирающим текущие из глаз слезы. На Лаваля он даже не смотрел – ушел с головой в свое горе, будто знал погибших много лет, будто родные они ему были! Однако ж встал, когда Сергей Петрович позвал его, и побрел за ним, по-прежнему не произнося ни слова. Так и пошли они – один верхом, другой пешком. А что делать? Второй лошади им не досталось, да и одна-то чудом нашлась. Сергей Петрович скакуна решил поберечь, отпустил поводья – пусть бредет пока, сил набирается. Раздражало его, что Ленский молчит, будто Сергей Петрович не жизнь ему спас, а подписал на какое-то бесчестие, едва ли не на подлость подбил! И тащит теперь за собой, точно пленного! - Евгений Петрович! Эжен! Да прекратите вы! – не выдержал он наконец. – Подумайте о будущем. У нас впереди новая жизнь! Ленский поднял на него усталый, пустой какой-то взгляд: - Жизнь? Какая жизнь? На чужбине? Это вы называете жизнью? - Называю! – Окончательно разозлился капитан. – Жить! Дышать! Надеяться на лучшее! Найти себе иное применение, пока всё это не кончится, и мы не сможем вернуться. Пока… - Мы никуда уже не вернемся, Лаваль. Вы сами это прекрасно понимаете. Они победят, а мы так и останемся объедками былого величия, выброшенными со своей земли доедать крохи с чужого стола. Без дома, без родины, без России… - О какой России вы так печетесь, Ленский? О России победившего быдла? - Плоха она или хороша, но она – моя Родина. Не помню, кто это сказал, но сказал чертовски верно. И оставить её, поступок трусливый и подлый, каким бы благом вы его мне не представляли. - Ну так и оставайтесь! – Потерял терпение Сергей Петрович. – Что же вы за мной-то пошли? Ленский не ответил. И Сергей Петрович не сразу понял, что поручик больше не идет рядом. Спохватился, остановил коня, оглянулся… Евгений Петрович смотрел ему вслед. Стоял, без движения, теперь наверное в сотне шагов, опустив руки и глядя на него… нет, за дальностью расстояния и все еще клубящейся темноте, рассмотреть выражение лица Ленского не представлялось возможным. Но тем яснее подсказывало это выражение воображение капитана. Казалось ему, что взгляд этот полон одновременно и жалости и личной обреченности, и неизвестно чего в нем больше. Он, вдруг, ясно представил, как схватят поручика красные, и чтоб не валандаться, пустят пулю в лоб, да и бросят гнить средь ковылей. И одновременно другой исход - найдет Ленский свою Анастасию Николаевну, зароет на пустыре мундир, обрядится в пиджак, уедет куда-то в глушь, и до конца дней своих проживет тихо и незаметно, может даже и под чужим именем. Будет росить детей, учительствовать в какой-нибудь сельской школе и… проживет свою жизнь на родной земле, долгую и может статься даже счастливую. Нет, нет! Лучше пусть пулю, не так будет за самого себя обидно! А тем временем, тихо и незаметно пробирался по небу восход нового дня. Сергей Петрович спохватился, обругал себя за то, что потерял время, развернул коня, и умчался в голую степь навстречу своей судьбе.