Пиррова победа

      Он был настроен на нужный лад. Это был не вдохновлённый порыв, яркий и трудноуловимый, нет. Он чувствовал скорее комфорт и едва различимую, словно он смотрел через запотевшее стекло, идею.       Грифельный карандаш бегал по странице, оставляя после себя следы и тёмно-серую крошку, которая размазывалась по бумаге и оставляла мазки на коже руки. Трудно было вспомнить, что он делал и почему, но сейчас это также не казалось важным, — перед глазами у него вспыхивали образы, которые занимательно было ловить за хвост, перенося на бумагу складным текстом.       Росчерки становились всё более резкими и отрывистыми, чем больше Стайлз понимал, что реальность окружает его неразрушимым коконом. Ловушка, избежать которой нереально — место, живя в котором, он должен был видеть свет, но наблюдал лишь унылую серость.       Краткий миг блаженства, эскапизм, рождённый не вдохновением, но потребностью.       Он любил свою жизнь, любил людей, которые наполняли её. Сложно было придумать нечто более прекрасное, чем улыбка матери, которая смотрела на него с фотографии на каминной полке, или безграничной преданности друга, в верности которого кощунственно было бы сомневаться. Стайлз правда любил жить. Но вместе с тем понимал, что, тешить себя сладким притворством неведения не было смысла.       Он жил, как и миллиарды других, ради ничего. Пустота его существования, его дел, которые будут забыты навсегда, как только глаза последнего, кто его когда-то знал, будут закрыты навечно. Он мог наслаждаться жизнью, узнавать новое и раскрашивать свой мир яркими красками, но в конце он встретит смерть только для того, чтобы всё, что он построил для себя, ушло.       Был ли смысл пытаться?       Медленно, неохотно, мучительно долго. Ты открываешь глаза.       Усмехаешься, скалишься криво, воешь волком.       По виску стекает слеза.       Жизнь не была бессмысленна. Если в ней не было конечной цели, до которой можно было бы добраться, всегда был путь. Главное — искать, а не найти. Он это знал. Так почему же так горько было думать о том, что происходит с его жизнью? Почему было больно смотреть на то, к чему он когда-то так отчаянно стремился и что так усердно строил?       Завихрится. Заломается. Поймает, но не спасёт.       Кто-то добрый протянут руку.       Улыбаешься. Долго маешься.       Этот кто-то быстро уйдёт.       В этом был некий катарсис. Сбросить шелуху прошлых решений и ожиданий, которые он сам возложил на себя, казалось освобождение, несмотря на то, как трудно это было сделать. Его трагедия, обернувшаяся возрождением.       Понимаешь. Хах, страдаешь. И падаешь в бездну вновь.       Из глубин тянутся щупальца.       Размышляешь. Долго, знаешь?       Застынет в ужасе кровь.       Он не видел в своей нынешней жизни правильного пути, который подарил бы ему то чувство правильности, то чувство завершённости, которые он искал. Не проще было бы оглянуться и действительно посмотреть? Посмотреть, отбросив свои прошлые увлечения и привязанности. Оценить и понять: что было истинно важным, а что затуманено личными суждениями и его собственным предвзятым мнением?       Упадёшь. Из лёгких воздух. Нечем дышать? Да брось!       Застываешь. Всё теряешь. Крались долго,       Боль и злость.       Мир был хаотичен и переменчив. Он едва ли был частью него, настолько крохотен и незначителен был его вклад. Он знал… Боже, он знал, что не заслужил быть чем-то выдающимся в столь огромной схеме вещей, но как же хотелось быть чем-то большим. Мечты на то и мечты, что порой бывают горько несбыточными.       — На дне моря лежит сундук. В нем всё есть, кроме одного. Чего в нем нет?       Он размышлял, отложив бумагу, исписанную одним единственным словом. Доска Го была разложена на его столе, усыпанная различными комбинациями и остатками тех партий, что были разыграны профессиональными игроками и которые он пытался воспроизвести.       Скотт перестал заглядывать к нему, отстранённо подумал Стайлз, переставляя белую фишку. Что бы могло так отвлекать его каждый день?       Мысли роились у него в голове, как мухи, отвлекая настойчивым жужжанием и мешая думать. Он долгую минуту смотрел на доску, где играл против себя самого, и в раздражении сбросил все фишки на пол, чувствуя невероятную растерянность.       Ему было хорошо. Правда хорошо и мирно и легко. Хотелось смотреть вперёд, думать о будущем, ловить каждый момент. Хотелось жить.       Но эти чувства — они были слишком чистыми для такого человека, как он. Стайлз не умел смотреть на вещи и не видеть их недостатки. Он не мог выключать свою подозрительность, не мог усмирять паранойю, не мог наслаждаться чем-то хорошим без чувства настороженности, зудящего у него под кожей.       Тем страннее было действительно ощущать эту безопасность, тихую гавань, которая порой казалась Эдемом на Земле.       Ну, за тем лишь исключением, что моменты трезвости, которые наступали, когда Стайлз действительно много думал о своём нынешнем состоянии, нарушали этот покой. Было почти болезненно рушить что-то такое невероятное, никогда раньше не испытываемое, и всё же Стайлз любил проблески осознанности, потому что именно они дарили ему ясность, необходимую для исследования того, что с ним творилось.       Исписанная бумага со сбитыми строками привлекла его внимание. Он подошёл к столу, безжалостно наступая на фишки Го, и провёл пальцем по смазанным буквам. Грифель отпечатался у него на пальце, и он задумался, отчего его вообще тревожит что-то, что так ясно не желает попадаться на глаза. «Пустота» — десятки и сотни раз повторялось на клетчатой странице. Пустота его надежд, пустота его будущего или всего лишь отсутствующая пустота сундука на дне моря?       Стайлз не знал. Но Стайлз хотел знать.       Он подошёл к доске, где нити его расследований отчаянно не желали складываться в единую картину, и небрежно сорвал их все, оставив только несколько слов, к которым добавил «пустота». Его руки были твёрдыми, а маркер скользил гладко, не скрипя и оставляя за собой толстую, чёрную линию. Стайлз лёгким взмахом руки сбросил с подоконника горку оригами, с удивлением наблюдая за бумажными лисами, что попадали на пол. Он не помнил, как они появились здесь, и очередное несоответствие лишь укрепило его решимость докопаться до правды.       Идея. Не вдохновение, настигшее его в мгновение ока, а идея, долго лелеемая его параноидальным сознанием. Что-то важное, что ускользало от него, не желая быть пойманным.       Что-то скрытое, что-то дурачащее его, сбивающее с толку. Что-то, что убаюкивало его ложным чувством безопасности.       — Скотт, — облегчённо выдохнул он, прижимая телефон к уху. Капелька пота скатилась по виску, выдавая его нервозность, — я думаю, со мной что-то происходит. Что-то ужасное.       Скотт не стал медлить — он пообещал прийти. Стайлз отложит телефон и выпрямился, рассматривая комнату, полную фишек Го, ответов на загадки и гнетущего чувства ожидания.       Был ли смысл пытаться?

***

      — Я не говорю, что ты не прав. Стайлз, ты прав почти всегда. — Скотт улыбнулся той самой улыбкой, которая всегда напоминала Стайлзу, почему они друзья. Это была улыбка твёрдой уверенности в их обоюдных верности и доверии. Что-то сокровенное, что было только у них. — И мы поищем что-нибудь. Но если… Если не найдём ничего, обещаешь сходить к мисс Моррелл? Или поговорить с доктором Дитоном? Ты был прав в тот раз, когда сказал, что жертвоприношение мы совершили втроём, а последствия преследуют только нас с Эллисон. Я думал об этом, и очень может быть, что это начинает настигать и тебя.       Стайлз знал, что в словах Скотта есть разумное зерно, но также он знал, что в этом замешано нечто большее.       — Конечно.       Легко было согласиться с этим, потому что как бы Стайлз ни был уверен в своей правоте, всегда нужно было учитывать и тот вариант, что он мог ошибаться. Люди не были идеальны. Стайлз мог заблуждаться — и в этом могло быть его наказание за то, что он обманул Неметон.       Ложные жертвоприношения древнему волшебному дереву. Если бы на кону не стояла жизнь его отца, Стайлз ни за что не согласился бы на такую глупость.       На улице моросил дождь, и Стайлз поёжился, глядя на пасмурное небо. Тепло окутало его коконом, в груди разлилось спокойствие, он чувствовал себя безмятежно, но знал, что снова погружается в эту сладкую, лживую иллюзию.       Его это не волновало, несмотря на вопящую рациональность. Расследование могло бы подождать, а поход к мисс Моррелл приурочен к будничным занятиям. Сейчас же… Сейчас он мог понежиться в том, что не могли подарить ни объятия отца, ни улыбки друга. Стайлз мог насладиться безопасностью.       Бейкон Хиллс кишел людьми. Стайлз думал о том, кто из них действительно слеп, а кто погряз в глубоком отрицании. В городе не было бы места, куда не заглянуло сверхъестественное, и не видеть его было сложно.       Он также задумался о том, как бы он узнал о мире мифических существ и смерти, если бы не пошёл той ночью в лес со Скоттом. Стайлз был уверен, что догадался бы о существовании оборотней, если бы Дерек был также небрежен в том, кого и когда кусал. Не нужно быть гением, чтобы понять, что творилось под носом у каждого школьника Бейкон Хилл.       Он провёл по экрану телефона пальцем, смахивая каплю дождя. Иконка с фотографией Лидии загорелась, заставив его сердце биться быстрее, и Стайлз поднёс телефон ближе к уху.       — Лидия?       Она молчала. Стайлз задумался, что побудило её позвонить ему в такой день и в такой час.       — Я хочу встретиться с тобой. Мне… Мне хочется кричать.       Стайлз подобрался, натягивая рукава толстовки пониже, чтобы прикрыть ладони.       — Я скоро буду у тебя. Ты ведь дома?       — Нет. — Голос Лидии был ровным, контрастируя с хаотичным стуком дождя. — Я в школе.       — Что ты там…       — Поле для лакросса.       Она отключилась и Стайлз спрятал телефон в карман джинс. Он просто надеялся, что она не нашла очередной труп.

***

      Гегель говорил, что благодаря познанию человек бессмертен. Люди смертны, но продукты их умственной деятельности вечен. Духовное и культурное наследие; знания, которые оставил человек после себя, никуда не исчезают — они видны в каждой человеческой чёрточке, в инновациях и обыденных, простых вещах. Мы не забываем то, что преподносят нам предки, — мы учитываем их знания и на их основе строим что-то ещё более впечатляющее, и так по нарастающей.       Стайлз верил в то, что познание начинается с удивления. Он соглашался с Бэконом в том, что в основе познания лежит опыт, помогающий преодолеть препятствия в виде ложных авторитетов, стереотипов и общественного мнения. Стайлз знал, что узнавать новое можно исключительно с помощью чувственного восприятия, теоретической информации, тщательно отобранной и правдивой, и анализа. Только собственные выводы, не затемнённые личными рассуждениями иных людей, предвзятыми мнениями и чувствами. Голые факты, которые он мог интерпретировать так, как считал нужным.       Лидия не обладала опытом, не владела нужной информацией и терялась в зарослях своих новых сил. Она начинала познание не с удивления, а со страха.       — Эй, я здесь, с тобой. — Стайлз обхватил её за плечи, пытаясь увести хотя бы под трибуны. Дождь хлестал по лицу, одежда промокла насквозь, и Лидия дрожала от холода. — Тебе не следует быть здесь сейчас. Босиком. Ты простудишься.       Она следовала за ним, ступая осторожно и выглядя безжизненно. Стайлз убрал волосы с её лица и подхватил её на руки, не в силах видеть, как её голые ступни ступают по полю для лакросса. Лидия не сопротивлялась, не говорила, и это молчание посылало по спине Стайлза неприятную дрожь.       — Я.       — Лидия?       — Я.       Стайлзу пришлось опустить её на землю, пока он вытаскивал связку ключей-дубликатов, чтобы найти среди них ключ от раздевалки. Он отпер дверь, снова подхватил её на руки и занёс внутрь.       — Ты видишь что-то? — прошептал он, набрасывая ей на голову полотенце и вытирая влажные волосы. Её одежда насквозь промокла, и Стайлз подошёл к своему шкафчику, чтобы найти что-то сухое.       — Я — это я. А ты… Ты больше не ты, Стайлз.       Стайлз облизнул губы, чувствуя себя странно собранно и спокойно. Слова Лидия лишь подтвердили то, что зудело у него в мозгу.       Он не хотел, чтобы она беспокоилась об этом.       — Хорошо. Я разберусь с этим, обещаю. — Он присел перед ней на корточки и вручил ей стопку одежды. Просто спортивные штаны и бордовая футболка — куда хуже её прекрасного цветочного платья, но предложенная им одежда была сухой. — Прими горячий душ, Лидс. Он поможет тебе прийти в себя.       Она скрылась за дверью душевых, и Стайлз стянул толстовку, чтобы как следует выжать её. У него не было второго комплекта сменной одежды.       Он услышал, как включается душ, и устало опустился на скамейку, сцепив руки в замок и оперевшись о них подбородком. Волосы неприятно липли к вискам и лбу, но Стайлз не спешил зачёсывать их назад, слишком отвлечённый мечущимися в голове мыслями. Свет в раздевалке пару раз мигнул, Стайлзу вдруг стало невыносимо холодно в тяжёлой мокрой одежде, он задрожал, сцепив зубы и обхватив себя руками.       Тени изгибались и танцевали у него перед глазами, но Стайлз не стал ждать, пока они доберутся до него. Он сам подошёл ближе.       — Зачем ты здесь? — сорвалось у него с губ едва различимым хрипом.       Стайлз не ждал ответа.       Лидия вышла, выглядя более собранной и живой. На её щёки вернулся румянец, она почти тонула в слишком большой для неё футболке и широких штанах.       Стайлз не почувствовал того трепета, которого ожидал, когда увидел её в своей одежде.       — Отвезти тебя домой?       Лидия следила за ним напряжённым, подозрительным взглядом. Стайлз опустил глаза на свои руки, водя пальцем по мокрой потемневшей манжете толстовки.       — Да, — сказала они хрипло, совсем не так уверенно и элегантно, как у неё это всегда получалось. — Было бы замечательно.       Они сели в его джип и поехали к её дому молча. Стайлз чувствовал её инстинктивное недоверие, её странную неприязнь, которую не понимала даже она сама.       Дождь мельчал, но атмосфера между ними сгущалась от неловкости и беспричинной враждебности.       — Спасибо за помощь, Стайлз, — прошептала Лидия, прежде чем выскользнуть из его машины в ночь.       Стайлз смотрел перед собой, не спеша уезжать и размышляя о всех тех вещах, которые заставляли волосы на загривке вставать дыбом, которые интуитивно вызывали у него подозрение.       Бумажные лисички насмехались над ним, лежа на полу его комнаты, правила игры в Го горчили на языке, когда он бессознательно их декламировал.       Загадки сливались в одно единственное ничто, неотвратимо поглощающее его.       — Ты больше не ты, Стайлз.       Дыхание участилось и он нажал на газ, чтобы покинуть банши, которая подошла страшно близко к разгадке его состояния.       — Кицунэ-цуки, — выдохнул Стайлз догадку, едва шевеля онемевшими губами.       Холодная мокрая одежда липла к коже, фары высвечивали редкие капли дождя, рассеивая тьму. Тепло окутало его плотным коконом, и Стайлз прикрыл глаза, едва сдерживая слёзы.       Он снова был в безопасности.