***
Стайлз любил представлять своё идеальное будущее, где всё шло так, как того хотел он сам. Совершенство, созданное по щелчку пальцев. Он знал, что совершенство — это утопия, в которой он вряд ли мог бы выжить, зная его непостоянную натуру и склонность к беспорядкам. Стайлз задумался, будь у Ногицунэ воля, создал бы он свой собственный строй, своё «идеальное» общество, в котором остро прослеживались бы негативные тенденции развития (или его полного отсутствия, задавленного «потреблением» или тоталитаризмом). Стайлз фыркнул на подобные мысли. Ногицунэ выживал в борьбе, а антиутопии стали бы для него погибелью. Миры, где чувственные наслаждения, тоталитарная пропаганда, отсутствие каких-либо проблем, страхов или препятствий разрушат всё, что делает человека человеком (а это, помимо искреннего счастья и любви, ещё и боль, страх, отчаяние, печаль), были бы для Ногицунэ пустыней, едва ли пригодной для жизни. То, чем питался Ногицунэ, делало людей живыми. Без боли человечеству вряд ли удалось бы выжить. Стайлз в очередной раз застонал от скуки и прошёл мимо впечатляюще хмурой иллюзии Дерека. Совершенства не существовало. На самом деле лёгкое несовершенство частенько делало что-то более идеальным, чем оно было когда-то.***
Существуют в мире звёзды — и люди видят в них лишь яркие точки на тёмном бархате ночного неба. Звёзды на деле велики настолько, что трудно достоверно представить себе их размер. Необъятные для человека, испепеляюще горячие, прекрасные. Стайлзу всегда нравился тот факт, что звёзды, которые видны человеческому глазу, которыми люди любуются каждую ночь, давным давно мертвы. Они настолько далеки, что известие о их смерти дошло бы до Земли только лишь через столетия. Сейчас же они видели их свет, всё ещё доходящий до них, но больше не имеющий источника. Когда Вы смотрите в небо, Вы смотрите в прошлое. Многие из тех звёзд, которые мы видим на ночном небе, уже давно погасли. Иллюзии окружали их даже здесь. Ночное небо и необъятный, бесконечный космос сыграли с простыми смертными шутку, основанную на пространстве и времени. То, как ночное небо выглядит сейчас, без учёта расстояния между Землёй и звёздами, будет известно через столетия, если не тысячелетия. Стайлз никогда не сможет увидеть этого. Не сможет, если отвергнет Ногицунэ. Он не был дураком. Ногицунэ не состоял из сплошных несчастий и смертей. Он был также любопытен и любознателен, как и сам Стайлз. Он узнавал новое, совершенствовался, впитывал в себя особенности разных эпох. Он видел мир, раскинувшийся перед ним и предлагающий всё, что только можно пожелать. Дело было не только в боли, дело было в возможностях. Стайлз не мог отбросить их с чистой совестью. Не мог отвернуться от чего-то столь невероятного вместе с тем, как не мог отказаться от отца и друзей. — Dubitatio ad veritatem pervenimus, — пробормотал под нос Стайлз, игнорируя болтающего Скотта, у которого не было жизни в глазах. Какими бы правдоподобными иллюзиями не окружал его Ногицунэ, Стайлз каждый раз видел их насквозь. Сомнения делали его тем, кто он есть. Не верить на слово ни книгам, ни людям. Быть уверенным лишь в том, что стало выводом после тщательного исследования. Выживать, основываясь на информации, достоверность которой проверена лично им самим. Сомневаться. Стайлз умел сомневаться, чтобы верный путь был выстроен этими сомнениями по кирпичику. Сейчас же сомнения загоняли его в угол. Сражаясь со злом, в нём не должно было быть ни унции колебаний. Но был ли Ногицунэ злом? Он отвергал монохромность окружающего мира. Не было в нём ничего истинно чёрного или девственно белого. Помимо оттенков серого, в нём ярко выделялись насыщенные кляксы оранжевого, сочные пятна жёлтого, небрежные мазки синего, влажные брызги красного. Мир был полон цветов, оттенков, тонов и полутонов. И всё же, добро и зло существовали. Не истинные и не бесспорные, но действительно существующие. Скотт был добрым человеком, но обладал жестокостью, небрежностью и лицемерием. Стайлз был плохим человеком, но обладал состраданием, глубокой преданностью и заботливостью. Проблема была в том, что в этом отношении Ногицунэ слишком сильно походил на Стайлза. На Стайлза, которым он мог бы стать, если бы у него не было поддержки и любви. Мог ли он судить его? Мог ли убить, лишая и себя и его жизни, которая потенциально могла стать невообразимо потрясающей? Стайлз не знал и не хотел, но собирался сделать это. Сердце ухнуло вниз, когда решение похоронным звоном прогремело у него в голове. Ему захотелось свернуться в клубок, ощущая на теле приятную тяжесть хвостов и непередаваемое чувство защищённости. Ему хотелось увидеть Ногицунэ, но горечь, растекающаяся по языку, напомнила ему, почему это желание стало таким отчаянным. Это не было предательством, и всё же Стайлз чувствовал себя Иудой. Только его тридцатью сребрениками было счастье близких, а Иисусом — ха — Ногицунэ. — Стайлз. Стайлз огляделся, не обращая внимания на то, как всё ещё болтающий Скотт рассыпается на гаснущие в воздухе песчинки. Голос Ногицунэ раздавался со всех сторон, но Стайлз никак не мог найти его глазами. — Ногицунэ? — Ты скоро выберешься отсюда, — снова отовсюду сразу послышался его голос. — Ты хочешь видеть наш триумф? Ты хочешь увидеть, как я ломаю тех, кто встаёт на нашем пути? А вместе с ними и моё прошлое. Чтобы мы вместе могли построить правильное будущее. — Если ты не собираешься ломать моего отца. Ногицунэ ничего не ответил, но через пару секунд Стайлз зажмурился от ослепляющего белого света. Он не обжигал, а скорее, наоборот, обдал его холодом, посылая по коже крупные мурашки. На мгновение ему показалось, что Неметон оказался перед ним, всё такой же величавый и пугающий. Когда свет угас, Стайлз открыл глаза и сжал бы кулаки, если бы мог управлять своим телом. Перед ними стояла его стая.