зеркальные

призвал ли я иль принял поневоле чужую власть?.. блуждает разум мой. я — утлый челн в стихийном произволе, и кормщика над праздной нет кормой. чего хочу — с самим собой в расколе, — не знаю. в зной — дрожу; горю — зимой. франческо петрарка

...Птица помнил, как Серёжа впервые решился рассказать, что его возбуждает физическая боль во время их близости, — боль, причиняемая им, Птицей, — и попросил его быть жёстче, попросил полностью забирать контроль. Он помнил, как Серёжа мялся во время разговора, словно и вправду допускал, что Птица не поймёт или не согласится, — а ещё он помнил те моменты, когда Разумовский только начинал ловить себя на этом желании, отчаянно стараясь его отрицать. Забавно было наблюдать, как Серёжа стесняется собственного альтер-эго и полагает, что тот не догадывается о происходящем в его голове; ещё забавнее было видеть, как он воспринимает Птицу кем-то отдельным, будто не понимая, что желания у них одни на двоих, — просто в некоторых Разумовский даже сам себе признаться не может. Птица же знал и принимал Серёжу целиком и полностью, — не по-Волковски, без влюблённо-обожательских взглядов и отношения как к хрустальной вазе, но так, как на самом деле было нужно Разумовскому, — со всем невысказанным, что Серёжа запрятал поглубже в бессознательное, и с той стороной его личности, чьё существование Разумовский отрицал с ранних лет, — и которую воплотил в себе Птица.  — Почему только с тобой всё... так? — спросил тогда Разумовский. Сидел, задумчиво подперев голову, глядел на Птицу и, кажется, действительно ожидал от него внятного ответа.  Птица тоже смотрел на Разумовского — и видел восьмилетнего Серёжу, который с наивным детским гневом восставал против несправедливости, пятнадцатилетнего Серёжу, с презрением наблюдавшего за маргинальными детдомовскими сверстниками, уже тогда напоминавшими уголовников, девятнадцатилетнего Серёжу, посмотревшего очередной ролик о дворцах власть имущих и разразившегося гневной тирадой о низких пенсиях, разваливающихся детдомах и больницах, загибающихся в бедности регионах России и об ублюдках в депутатских креслах, Серёжу, в сердцах бросавшего, что без некоторых людей мир стал бы куда лучше; и Серёжу, в истерическом ужасе кричавшего, что он не желал ничьей смерти, — ни мучавших бездомных животных сопляков, ни третировавшего его три года тупоголового Жоры, самоутверждающегося за счёт избиения слабых, ни твари из местного заксобрания, увидевшего в зародившейся соцсети угрозу безопасности России и пытавшегося задушить компанию проверками и завуалированными угрозами, — что это всё Птица, что Разумовский даже не допускал в мыслях, что он не такой, как все эти гнилые люди, что он никому не хотел зла, нет, нет. И Птица видел Серёжу, вновь и вновь болезненно ищущего с ним близости и слияния, подсознательно желающего полностью покориться ему и освободиться от вечного конфликта с самим собой, — но после опять отворачивающегося, опять отрекающегося и неосознанно мучающегося от этого противоречия — противоречия от неприятия истинного себя.  Птица посмотрел на Разумовского — и ответил:  — Понятия не имею.  * ...При взгляде на этого Серёжу — абсолютно беззащитно-подчинившегося, опустившегося перед ним на колени, — Птица чувствовал, что в нём зреет нечто опьяняющее, возбуждающее до онемения кончиков пальцев. Он медленно вёл ладонью вдоль линии Серёжиной скулы, смакуя момент между лаской и болью, момент лихорадочного ожидания, когда разобьётся в секунду всё привычно-правильное; и, замахиваясь рукой, Птица уловил отблеск чужого жадного предвкушения, сплетённого с его собственными ощущениями в тугой неделимый узел, и удар по Серёжиной щеке прозвучал долгожданным боем по натянувшимся до предела струнам. Голова Разумовского мотнулась вправо, он потерял равновесие, в падении оперевшись на локти и опустив лицо; Птица склонился над ним, прошипел-произнёс:  — Поднимайся, — и почувствовал, как что-то обрывается в груди приятной болью, когда Серёжа приподнял голову и поймал его взгляд, но не пошевелился, так и оставшись полулежать на согнутых руках. Он намеренно провоцировал непослушанием, и далёким отголоском Птица слышал его мысли и его немые просьбы, — и Птица внял им; потянулся рукой к его волосам, сжал в кулаке рыжие пряди и оттянул назад резким движением, заставляя Разумовского запрокинуть голову.  — Я неясно выразился? — почти шёпотом, на пределе слышимости. Серёжа изогнул губы в подобии кривой ухмылки, глядя глаза в глаза, тьма в тьму, — и сказал: — Извини, не расслышал.  Птица ему не ответил; молча распрямился и грубо рванул за волосы наверх, заставив сдавленно замычать от боли и снова подняться на колени. На левой щеке Разумовского красным пятном расползался след от чужой ладони, — а Птица очень любил симметрию; удар в левую скулу стал сильнее предыдущего, и зашкаливающая вспышка Серёжиных эмоций зеркальным отражением отозвалась в Птице.  — Извинения не приняты, — проговорил Птица, смотря на тяжело дышащего Серёжу, на его уткнувшуюся в сгиб локтя голову; в этот раз он почти лежал на полу и не пошевелился, пока Птица не произнёс:  — Надеюсь, теперь ты меня понял. Поднимайся.  И тогда он медленно разогнулся, посмотрел на Птицу блестящими глазами и облизнул пересохшие губы; кончиками пальцев Птица погладил его по алеющей щеке, любуясь, почти наслаждаясь, — как и Разумовский, с готовностью подставившийся под прикосновения и пьяно полуприкрывший веки.  Серёжа сам потянулся к его бёдрам, провел вверх по обнажённому телу — во время их близости Птица всегда прятал одеяние-оперение, — и горячая влажная ладонь обхватила его член. Птица зарылся пальцами в Серёжины волосы, ничего не предпринимая и только наблюдая, как Разумовский провёл языком вдоль основания и обхватил губами головку. Он ждал, пока Серёжа не взял в рот почти полностью и не скользнул вперёд-назад слитым плавным движением, и только тогда призывно сжал в кулаке спутавшиеся пряди, показывая, что инициатива по-прежнему находится в его руках.  Разумовский послушно замер, позволив Птице толкнуться навстречу; рефлекторно упёрся ладонями в чужие бёдра, но Птица не остановился, отчётливо понимая, чувствуя, чего хотят они оба. Он зафиксировал Серёжину голову, лишая возможности отстраниться, и опять подался вперёд — властнее, грубее, головкой упираясь в заднюю стенку глотки. Разумовский слабо замычал, вздрогнул, словно пытаясь вырваться, ногтями царапнул бёдра Птицы, — но тот лишь ненадолго подался назад, позволяя урвать несколько секунд передышки, и снова вошёл на всю длину. Он ускорил темп сразу, почти не дав времени привыкнуть, и двигался быстро, на пределе терпимого, — он ощущал бьющую Разумовского мелкую дрожь будто собственную, слышал сдавленные захлёбывающиеся полустоны, чувствовал влажный жар его рта и общую на двоих эйфорию; в этот момент они полностью отражались друг в друге, сливались в целое, в абсолютное и единственное верное, словно Серёжа наконец принимал свою тень, позволяя ей существовать едино с ним.  На очередном толчке Птица замер, чувствуя приближение пика, ощущая судорожно сжимающиеся вокруг члена стенки Серёжиного горла, глядя на его раскрасневшееся лицо, на слёзы в полузакрытых глазах — и Птица кончил в Серёжин рот с рваным выдохом; на пару секунд мир вокруг опасно дрогнул, расплываясь, — так случалось, когда Разумовский ловил сенсорно-эмоциональные перегрузки и выключался — либо сам, полностью передавая Птице контроль над телом, либо выключал Птицу и оставался один. Но в этот раз Серёжа успел стабилизировать и себя, и мир, — и Птица с влажным звуком выскользнул из его рта, не отрывая глаз от Разумовского. Подрагивающей рукой Серёжа стёр с подбородка слюну, машинально убрал со лба налипшие волосы и поднял взгляд на Птицу; посмотрел абсолютно ошалело, всё ещё хрипло и сбивчиво дыша, но Птица ясно уловил его беспредельное удовлетворение — и всепоглощающую усталость от сильной эмоционально-физической встряски.  — Помочь? — поинтересовался Птица, понимая, что в таком состоянии Серёжа наврятли заговорит с ним первый. Разумовский благодарно кивнул, и Птица опустился рядом, притягивая ближе, усаживая его между своих ног, позволяя расслабленно откинуться на свою грудь и уложить голову на плечо. Рукой скользнул вдоль Серёжиного живота, обхватил его член; в несколько ритмичных движений сорвал с губ Разумовского тихий стон, заставляя излиться в свою ладонь, и произнёс еле слышно:  — Отдохнёшь? — и в ответ вновь получил короткий кивок.  В общем-то Птица мог и не спрашивать — и так прекрасно видел, что Серёжа вот-вот отключится, — но Разумовский жутко бесился, если Птица без предупреждения перехватывал контроль над его — их — телом. Иногда он специально делал так, чтобы позлить Серёжу, но сегодня был не тот случай — и с молчаливого согласия Птица вынырнул на поверхность реальности в одиночестве, оставляя Серёжу в тишине и безопасности его — их — подсознательного мира.