Лезвие агата

В твоих руках вся сила Вселенной — Дар созидания — ум драгоценный, Что ты создашь, что будешь творить? Какие секреты желаешь открыть? Задай же вопросы — прими же ответы, Пусть мысли текут, как реки судьбы. Планы без действий умрут под запретом Собственных страхов, сомнений тюрьмы. (Sacrothorn — Огонь Прометея)

Викториано провел все выходные в смутной тревоге: помогут ли ему? На что он подпишется? Он знал по фильмам, что тайные организации не прощают ошибок и не поощряют свободомыслия, ответвлений от задуманного плана работы. Это и настораживало. Эксперимент — штука тонкая: никогда не знаешь, куда он приведет. Единомгновенное слияние сознаний. Подвергнутся ли они еще большему распаду в связи с экспериментом? И главный компьютер — нечто самоотделенное, вроде основной личности у больного диссоциативным расстройством идентичности. Начнется ли своеобразная дисплазия и редукция, упрощение сознаний? Начнется ли уплощение аффекта или интеграция эмоций испытуемых? Ими точно необходимо управлять, но как добиться от них неслиянности и одновременно синтеза? Как выстроится общий мир, благодаря каким закономерностям своего гомеостаза не распадется? Это все нужно проверить на деле, одной гипотезой сыт не будешь. Единый электрохимический и одновременно техногенный организм, состоящий из разнородных сознаний — и общий информационный пульс. Хаотизация? Структурация? Эта проблема звучит внушительно. Рубену пришлось в субботу забежать ненадолго в «Маяк»: Мейсон чуть не разнес столовую, и его успокоили лишь внушительным же уколом аминазина. Он кричал «Будьте вы прокляты!», и пытался запустить тарелкой в своего санитара. Тот увернулся и позвал подмогу. «Меня-то зачем вызывать? Вы бы и так могли его успокоить сами!» — разорался Викториано. Но Мейсон нуждался в методе доктора — интуитивном сне, или, как еще его назвал создатель — гипносинтезе. О Уизерсе Рубен на выходных почти не думал: больно надо. Да, неплохая психиатрическая загадка — его сочетание болезней и общая аутизация, несмотря на то, что парень-таки успел поговорить со своим соседом, хотя в его карте было написано, что он необщителен и неконтактен. Один человек не может выдержать полного одиночества, каким бы отстраненным он ни был. Но на нем свет клином не сошелся. Сейчас проблема покрупнее: неожиданный и таинственный спонсор. Понедельник начался с головной боли: пришли счета; Мейсон опять буянит; коллеги не сдают отчеты; масса звонков от родственников пациентов уже с утра. Но предстоящая встреча в десять подогревала интерес к жизни. Викториано сел в электричку до города. Футуристичный скоростной поезд нес его в Кримсон-сити. Пряничные и кирпичные домики пригорода и лесополоса летели за окнами, смазанные краски туманного утра били в стекло. Рубен любил поезда: стук колес умиротворял запруженный делами разум, и, наконец-то, можно ни за что не отвечать. Парк Лэйн, двадцать семь? Это где-то в центре. Высотка на Парк Лэйн вырастала из асфальта своим безупречным медно-стальным корпусом. Двери бесшумно разъехались перед гостем, он подошел к лифту и нажал кнопку. Лифт приехал, и Рубен поднялся, как было условлено, на двенадцатый этаж, и там его действительно ждал какой-то человек в деловом костюме. «Назначено», — произнес психиатр, и его повели коридорами к неприметной двери. За дверью находился стол, похожий на стол допросов в полиции, и за ним в полумраке сидел мужчина в черном костюме. Лампа была направлена так, что не было видно его лица. — Я так понимаю, Вы — мистер Викториано? — произнес глубокий голос. — Да, это я, — ответил Рубен. — Ну что же, Вы говорили нашему агенту, что являетесь ученым, и Вам было отказано в предоставлении гранта на исследования. Почему? — спросил черный человек. — Этическая комиссия посчитала аморальным мой проект. — В чем он заключается? — вновь бархат голоса незнакомца заполнил небольшую комнатку. — Я — психиатр… — Мы знаем, кто Вы, — перебил голос. Психиатр оторопел: они его знают? Как? — Вы под меня копали? — настороженно спросил Викториано. — Можно сказать и так. Мы не берем людей с улицы, — Рубену показалось, что его собеседник ядовито улыбнулся. — Докажите. — Хорошо. Вы заканчивали медицинский университет Кримсон-сити, Вам тридцать восемь лет, все Ваши родственники убиты. Вы жили в соседнем штате, временно переехали на учебу в наш город будучи молодым человеком, стали именитым врачом, сейчас перебрались в пригород Кримсона по причине нелюбви к городскому шуму. Ваша семья была очень обеспеченной и спонсировала медицинские исследования в области психиатрии. Ваш отец, Эрнесто Викториано, был прославленным врачом и физиологом, мать звали Беатрис, старшую сестру — Лора. Вы импульсивны и эгоцентричны, бываете одержимы сверхценными идеями. Этого достаточно? Так объясните мне, в чем заключается ваша задумка. — Я хочу создать технохимическую конструкцию, которая интегрировала бы сознания пациентов в единый информационный мир, где пациенты делились бы всем: чувствами, эмоциями, образами. Я создал, — продолжал Рубен, — свой метод работы с психически больными — гипносинтез, и хотел бы понять, как он выражается физиологически. Интеграция и структурирование сознания пациента — мой конек. И раз уж вы искали информацию обо мне — что скажете насчет моих статей? — Да, наши эксперты прочли некоторые Ваши работы и заинтересовались этим проектом. Скажите лучше, — продолжал голос, — Вы верите в сверхъестественное? — Я — ученый и не думаю, что что-то такое возможно, — Рубен все силился разглядеть лицо собеседника, но ледяной свет лампы ослеплял его и отводил внимание на себя. — Что ж, а мы верим. Но нам нужен материал для доказательства существования параллельных реальностей, и Вы, в принципе, нам подходите. Осталось только подписать договор и присягнуть нам в верности. — Присягнуть? — Назад дороги не будет, мистер Викториано, — зловеще произнес черный человек. — Какими вы обладаете средствами? — заинтересовался психиатр. — Поверьте, огромными. Мы можем построить целый полигон, набрать толковую команду или переселить Вас в наш собственный исследовательский центр: будете делить территорию с химиками и биологами. И Вы будете там проживать: наше сообщество построено на полном доверии и отсутствии перемещений. — То есть мне нужно будет бросить больницу и продать дом? — подозрительно сощурился Викториано. — Мы все устроим. У Вас есть с собой наработки или чертежи? — поинтересовался черный человек. Рубен без лишних слов выудил толстую папку из делового портфеля. Его собеседник немного выплыл из сумрака, чтобы рассмотреть документы, показав только свои руки: они были достаточно крепкими, чтобы удушить. Украшений и знаков отличия (колец или каких-нибудь швейцарских часов) на них не было. — Хм… Я, пожалуй, соглашусь с нашими экспертами: это очень перспективно, — одобрил мужчина после ознакомления с чертежами. — Мы готовы сотрудничать. Вы примете наши условия? — Сначала поделитесь ими. — Тогда ознакомьтесь вот с этим документом, — черный человек передал Рубену листок, запакованный в файл. На листке было тридцать пунктов: о сообществе, его правилах, требованиях и запретах. Рубена заинтересовала печать: три звезды, объединенные чем-то, напоминающим устройство для лоботомии — орбитокласт. Мужчина поставил подпись на следующем документе и еще на одном, и еще… Бюрократия! Теперь у него и правда нет дороги назад? — Вы все подписали? Отлично. В ближайшее время наши агенты свяжутся с Вами. Только у нас есть условие: стартовый капитал в виде подопытных Вы ищете самостоятельно, остальное за нами, — сказал черный человек. — А сейчас Вы пройдете полиграф. Рубен немного удивился, но дал согласие, на это его собеседник ответил, что у них серьезная организация и строгий отбор. Викториано повели в соседнюю комнату, надели на него устройство, обтянули ремнями и начали задавать вопросы, вроде «Чувствовали ли Вы удовлетворение от того, что отомстили родителям убив их?» или «Бывает ли так, что Вы не контролируете свои действия, находясь в полном аффекте?» — видимо, проверяли на стрессоустойчивость и психические отклонения. Только зачем полиграф: достаточно ведь теста… Видимо, организация действительно очень солидная или даже сверхсекретная: раз солжешь — и тебя ждет смерть. Процедура закончилась, и Рубена отпустили. Он поехал обратно в «Маяк»: без него больница погрузится в хаос. Он более-менее доверял только десяти из четырнадцати коллег, которых и позвал на мозговой штурм, но подчас удивительно, как поворачивается жизнь и чей лик принимает судьба. Татьяна. Она не была похожа на Лору абсолютно ничем, но мазохистическая преданность ее распаляла тьму внутри Викториано не хуже магического огнива. В клинике она никак не демонстрировала привязанность к главному врачу, была даже чересчур замкнутой и застенчивой, что резко контрастировало с тем, как женщина вела себя в его доме. На первый взгляд было странным то, что он ей это позволял: развалиться в его кресле, выпить с ним, поживиться чем-то из души Викториано, но последний получал от Татьяны все, что ему нужно, и это был равный обмен. Гуттиэрез могла допускать фамильярное поведение (при этом обращаясь к Рубену только «мой господин») после сессий, бродить нагой, курить. Забавным был контраст: Викториано в своей собственной немного эклектичной эмоциональной сфере любил, когда страсть мешается с болью, унижение — с восторгом, стеснение — с развратом. Но он не разрешал ей искренне смеяться в его присутствии: таков уговор. Этот договор, что он подписал… Насколько оправдан риск? Ему действительно построят глобальную лабораторию, где он будет хозяином положения? Предоставят сборщиков, помощников, врачей, ученых более низкого ранга, чем он, каких-нибудь стенографистов, пока он будет вести опыты, спрятанный ото всех? Каждый подопытный будет нуждаться в кураторе, который будет фиксировать изменения в его мозговой деятельности или это делать будет он один? Конечно, он хотел делать все сам: самостоятельность была его первейшим принципом. Но какие-то банальные вещи претили масштабу идеи: пусть ему дадут целый штат работников, которые не будут задавать лишних вопросов, будут беспрекословно подчиняться его приказам. А приказывать мужчина любил. Татьяна принесла ему кофе. Рубен давно размышлял о том, каким образом его метод лечения пациентов воздействует на них в физиологическом смысле. За что он не любил Фрейда (понимая его по-своему, как и все), так это за то, что тот игнорировал физическую сторону проблемы, погружаясь в подсознание через внешние признаки осознания, через когнитивную оболочку, даже если это было толкование сновидений: в конце концов, клиент рассказывал о своем сне сквозь призму его восприятия, а если говорить о восприятии и рефлексии того, что каким-то образом попадает из области Ид в Эго — это всегда посредничество. Должна быть технология прямого фиксирования воспоминаний, образов и чувств такими, какие они есть, и должен был быть способ их увидеть в едином мире, где они должны будут синхронизироваться. Как увидеть их диффузию, как зафиксировать ее? Магнитно-резонансная томография, электроэнцефалограмма, позитронно-эмиссионная томография — это все, конечно, эффективно выдает аномалии и аберрации, но лишь на поверхности. А психоанализ вообще сложно доказуем, и фиксировать этот поток из подсознания невозможно. Настраиваться на чужую волну? Но что это за волна? Может, это и работает, но как доказать? Нет, настоящий ученый не полагается на эфемерные методы. Рубен часто думал, что его метод без непосредственных доказательств, к сожалению, визуально похож на психоаналитический с примесью магии, и сам часто не представлял того, как у него выходит настраиваться на волны, исходящие от мозга пациента. Рабочий день только начался — а уже хочется его закончить. Может быть, пока временное затишье в «Маяке», устроиться поудобнее в кресле и почитать что-то? Например, Томаса Манна? Рубен совсем забыл, что начал читать «Волшебную гору», но так и не закончил, остановившись примерно на середине. Альпы… Вот туда он бы сейчас отправился с удовольствием. Конечно, свежего воздуха и здесь хватало, но горы неповторимы: вкрапления охры и позолоты, набрасываемые палящими желтыми лучами, антрацитовый хребет, врезанный в мозаику кантонов, порывистые ветры, сочные пятна зелени, горные реки с прозрачной ледяной водой и снежные шапки. Он был в Женеве и Цюрихе, когда повышал квалификацию врача, даже как-то в отпуске катался там на лыжах. Никто в «Маяке» бы не поверил! Но почему он так инфантильно думает об отдыхе, когда предстоит столько работы? Он столько видел, но сколько ему еще предстоит увидеть!.. Ожидание мучило. Левандовский рассказывал о проблемах с потенцией, а потом в очередной раз о том, как на его бывшей работе строили козни, подливая отраву ему в чай, и смеялись над его высоким ростом и долговязой фигурой. Эрвин Хонеккер, самый толковый из коллег, обещал участвовать в эксперименте (конечно, Викториано пришлось сказать полуправду, иначе австриец не согласился бы, да и многого он знать не должен), но потом Рубен понял, что тех, кто не примет его предложение, необходимо убрать с дороги. Как сказал этот, что собеседовал… Они все устроят? Не привлекут ли внимание представителей закона? Что же, раз организация работает так методично и избирательно, значит, наверное, это не первый масштабный проект на их памяти, и, значит, они умеют действовать скрытно. Кстати, он не представился. И, наверное, не представится: выглядит солидно, но разве глава секретной организации будет проводить собеседование сам? У него нет более важных дел? Или он просто параноик, который хочет знать каждого своего ценного работника в лицо? Догадки сменялись одна другой. — Как состояние Рэйчел? — Начала общаться с соседкой, наконец хорошо поела за обедом, — ответил один из психиатров. — А Аманда? — Викториано выпил вторую чашку кофе. — Я бы хотел отдать ее Вам: девушка развита не по годам, но нестабильна, и у меня не получается договориться, а кто, если не Вы… — Льстишь. Непосильная нагрузка? Напомни мне, сколько у тебя пациентов? — Рубен смерил врача уничижительным взглядом. — Я знаю, Вы много работаете над своими проектами, но… — Никаких «но». Особенно сейчас. В делах намечается прогресс, и мне необходимо как следует подготовиться. Кстати, ты поучаствуешь? — поинтересовался главврач. — Я… не знаю, — замялся доктор. — Моя дочь скоро выходит замуж, и мне необходимо подготовиться к торжеству… — У кого свадьба, а у кого масштабное научное открытие, — зло усмехнулся Рубен. — Хорошо, возвращайся к работе и не забудь забежать в регистратуру за документами новоприбывших. Кстати, сколько их? — Двое, мистер Викториано. К кому подселим? — спросил врач. — Есть места в десятой и тринадцатой палатах, — ответил Рубен и провел тыльной стороной ладони по лбу: жарковато, надо бы открыть окно. — А как Ваш Уизерс поживает? Мне показалось, что за три года он не стал общительнее. Видел, как он сидит на отдаленной скамейке в саду и что-то читает. Избегающее поведение… Он же кататоник? Сейчас наблюдаете только возбуждение или еще и ступор, восковую гибкость? — произнес коллега Викториано. — Если бы все было так просто, — вздохнул и слегка потянулся главврач. — Последний прием закончился полным моим провалом, как ни прискорбно это признать. Но я думаю, что мое изобретение принесет свои плоды: я увижу то, что у него в голове, своими глазами. Так ты участвуешь, Хэнк? — Не думаю, мистер Викториано. Своих проблем хватает, — протянул Хэнк и удалился. Документы были доставлены в кабинет главного врача. Первыми зашли мужчина средних лет и озлобленно глядящая из-под длинной челки студентка лет двадцати с острыми коленями. Викториано попросил девушку ненадолго покинуть кабинет, и сначала как следует расспросил, как выяснилось, дядю новой пациентки. Тот пожаловался, что его племянница принимает психоактивные вещества уже долгое время, и ломка проходит все тяжелее: она агрессивна, грозится выкинуться из окна и наносит себе порезы лезвием от бритвы. Девушка потом, когда ее пригласили, а сопровождающего попросили удалиться в коридор и посидеть на лавочке, рассказывала, что у нее куча прогулов в вузе, она задолжала дилерам и не может выйти из этой ситуации. В «психушку» изначально не хотела, но здесь под охраной ей станет спокойнее. Викториано подумал, что можно было бы обратиться в другую клинику или в реабилитационный центр, и сказал об этом сопровождающему девушку дяде, но тот попросил «вылечить Анну, ведь с ней уже никто не справляется!». Да, так говорили и о Уизерсе, и действительно: справиться с ним — задача очень непростая. Впрочем, почему бы и нет? Анну оставили в «Маяке», но Рубен делегировал присмотр за ней другим специалистам. Следующими гостями были полная женщина лет сорока и ее сын, такой же (или даже немного полнее) мальчик в роговых очках. Женщина жаловалась, что мальчик наблюдает какие-то видения и видит кошмары, причем такие заковыристые и красочные, что подолгу не может прийти в себя после пробуждения. У психиатров они уже наблюдались в своем районе, но местные врачи ничего не могли поделать со случаем Робина: лекарства не подходили, ребенок стремительно набирал вес и уже месяц не ходил в свою престижную школу, потому как боялся, что сверстники продолжат издеваться над ним. Робин рассказывал, что он — отличник, что ему всегда завидовали и избивали толпой, поджигали дорогую куртку, купленную на день рождения, и обещали изнасиловать в школьном туалете в задницу. Рубен сообщил матери подростка, что «Маяк» не принимает пациентов младше двадцати лет, и они хотели было удалиться ни с чем, но Викториано заинтересовался видениями подростка: что-то в них было пугающее, дикое. Рубен решил (на нежданной волне радости от возможности проводить свои опыты) изменить правилам клиники и оставить школьника: пусть полежит в десятой с Мейсоном и подтянет его интеллектуальный уровень. Уизерс. Вот что с ним делать? Наивный, маленький, глуповатый, но скрытный и упрямый: ни в какую не желает рассказывать о том, что видел. Помнится, еще начал предсказывать беду, как религиозный синоптик, принимающий торнадо за кару Божию. «Не просто со мной! И с вами!» — как новости в газетах. Нет, этот «ангелочек» не смутит его помыслов. Такой масштаб! Он перевернет представления о человеческой психике, раскроет «трудную проблему сознания» и его связи с мозгом, увидит, как анахронизмы в сознании выстраиваются и складываются в виде воспоминаний, как вообще устроено внутреннее, человеческое время, и что в нем можно поменять, что можно внушить в виде образа, причем настолько ослепляющего, чтобы в точности зафиксировать реакцию. Сначала, наверное, стоит воздействовать на сознание пациентов косвенно, а потом посмотреть, что будет. Хотя бы для галочки. Лесли стало немного спокойнее, он опять вышел на свежий воздух и открыл книгу. Сказки умиротворяли его разум, строчки согревали, дарили ощущение невесомости и ткали магический ореол действительности. Лесли было проще жить в магическом мире: там законы существования очевиднее, яснее выражаются мотивы персонажей, понятнее их действия; реальность не могла этим похвастаться. Конечно, сам Уизерс не доходил умом до таких мыслей, но сказка столь чувствительно обнимала его, что не хотелось уходить, она была как уютный дом, убежище. — Эй, ты! Привет, я новенькая! — Анна подошла к нему, села рядом; она хотела поговорить с кем-нибудь. Уизерс молчал. — А ты неразговорчивый. Как тебя зовут? — Лесли, — ответил Лесли. — А я Анна. Ты по какой черт здесь? Крыша протекает? — усмехнулась девушка. — Я читаю сказки, — произнес парень. — Понятно. Слушай, у вас курить можно? — поинтересовалась неожиданная собеседница. Парень ответил, что не знает, но его доктор иногда это делает прямо в кабинете. — Это который доктор? Тот, с жутким шрамом на лбу? Страшный какой! Надеюсь, не он меня лечить будет, — понадеялась Анна, поправив челку. — Я колюсь, а ты чем страдаешь? — Не скажу. А что такое «колюсь?» — Наркотики употребляю. Ты что, не знаешь, что значит это слово? — удивилась девушка. — Не знаю, — ответил Лесли. — Я люблю «Гензель и Гретель». «Странный какой-то», — подумала Анна. «Хотя, а что я от психушки ожидала?» — Дай посмотреть книгу. Лесли покосился на девушку с таким недоверием и даже страхом, что она немного оторопела. — Да не бойся ты меня, дурачок. Дай книгу. Лесли нехотя протянул Анне книгу, та взяла ее в руки и начала листать. — Что это за рисунок? — спросила девушка. — Это ты нарисовал? Она указала на два незавершенных треугольника, пересеченных перпендикулярной линией. Рисунок находился над изображением дома ведьмы. Лесли видел такой знак в своем сне и очень пугался его. — Он мне приснился. Он очень страшный, — ответил Лесли. — Тебе снятся кошмары? Уизерс промолчал и, как обычно, стал изучать свои ботинки. — Да ладно тебе, я тебя пойму. Я такое видела иногда под веществами — закачаешься! — попыталась разбавить общее напряжение девушка. Но Уизерс так и не издал ни звука. Анна подумала, что с этим вообще бесполезно общаться, и ушла, оставив его одного, и пошла знакомиться с Амандой, сидевшей на газоне, подстелив под себя небольшой плед шоколадного цвета, который выпросила у Татьяны. Анна всегда была общительной и компанейской девушкой. А Уизерс так и остался в одиночестве, но ему это нравилось: лучше быть одному, чем учиться доверять тем, кто может предать. Аманда выдувала мыльные пузыри, и они как разноцветные елочные шарики подвисали в воздухе, постоянно меняя свою траекторию: строгие правила? Подарок родителей, которые недавно ее навещали. Это был третий прием Викториано за день: родители Аманды просили немного облегчить жизнь их дочери, добавить в нее ярких красок и передать ей флакончик, и, хотя Рубен никогда не был настроен на подобные глупости, все же разрешил: безумная радость переполняла его. В конце концов, пусть насладятся последними днями своей размеренной жизни. Викториано в это время разглядывал собственные чертежи: реально ли этим людям найти столько средств, и откуда они их возьмут? Что у них там: золотой рудник или сейф с миллионами зеленых? Техника, подобную которой Рубен хотел найти, стоила космических денег и других физических ресурсов: цель оправдывает средства, как он всегда себе говорил. Пару раз заходили коллеги с отчетами, а потом в полном недоумении и беспокойстве забежал Хонеккер: Эдди Мейсону не понравился новый сосед, и он с разбегу плюнул парню в лицо, а тот неожиданно набросился с кулаками. Они ужасно подрались: разнять было трудно. — Пусть Сара вколет Мейсону аминазина, а санитары привяжут к койке, надоел! Второго умника тоже пусть привяжут: первый день в клинике — а уже беспредел! Господи, как они все достали! Так хочется уже приступить к делу! Время не ждет: мужчина хотел начать как можно скорее, чтобы все успеть: жизнь такая короткая, а ему хотелось навсегда записать свое имя на свитках истории. Эрнесто пренебрегал им, испытывал к сыну отвращение из-за его обезображенного пожаром внешнего вида и увлечений и запирал в подвале, а Беатрис постоянно жаловалась на недомогание и отсутствие сына, не понимала, где он, хотя женщине казалось, что она слышала его голос. Потом она стала принимать это все за слуховые галлюцинации и стала большую часть времени проводить в постели с нервной слабостью. Она была всегда холодна с Рубеном. У них в семье не принято было рассказывать о своих переживаниях, делиться друг с другом. Эрнесто ненавидел свою жену за «глупость», «немощь» и «истерию»; он также ненавидел и сына. Он никогда не пойдет по его стопам! С глаз долой! Все вон, я работаю! А что теперь? А теперь такой презираемый отцом сын — прославленный медик, ученый, изобретший свой собственный метод лечения и в скором времени — лауреат Нобелевской премии за открытия в области психиатрии. Викториано иногда было сложно понять, что им руководит: жажда славы или чистая страсть к науке? В любом случае необходимо действовать радикально: нужно показать им всем, что этические нормы только сдерживают и тормозят научные исследования, что все эти комиссии состоят из ханжей и ретроградов, возомнивших себя святошами, что алтарь должен наполняться кровью, а гнев богов — направляться на тех, кто празден и глуп. Руна, которую Рубен когда-то изображал в своих блокнотах, теперь была его личной печатью. Вердикт, вердикт, вердикт. Жаль, знак слишком эзотерический, чтобы делать его символом клиники: могут неправильно понять. Толкования, причем любые (а особенно различных символов), за всю историю человечества никогда не могли собраться в единое целое; постоянно приходилось искать какое-то правильное определение, единственно верную репрезентацию, а это неизбежно приводило к догматизму. Но для разума Рубена не было преград; догма никогда не берется из ниоткуда, всегда находится какая-то причина, благодаря которой знак трактуется так, а не иначе, и чаще всего это вольная фантазия, а не поставленный рационально опыт расшифровки. В конце концов, у подобного знака нет конкретного и осязаемого денотата, он, скорее, расплывчатый, однако для Рубена этот знак был символом, а, значит, чем-то большим, чем простое означающее. В символе скрыто все: мысль, образ, воспоминание. Именно этим и должны будут обмениваться подопытные, по его теории: мир должен выстроиться так, чтобы никогда не было единственного решения, единственного сюжета, единственного хозяина, кроме… Его самого. Трудно быть богом. Умному нужны верные. Неплохой перевод был, кстати, правда назидание было излишним. Фантастика? Бред величия? Нарциссизм? Викториано не привык ставить себе диагнозы и вешать на себя ярлыки. Этим прекрасно занимался Эрнесто, окликавший его не иначе как «урод». А теперь Рубен не даст себя изничтожить, приковать, запереть, скрыть от общественности его новые таланты. Они поймут, что пролить свет на многие проблемы медицины можно только радикальным способом, только строгой иерархией, только хорошо подготовленной «глией» или сетью из работников, которые не занимаются бюрократией, а только важным делом — служением ему. Фиксировать, записывать, наблюдать, докладывать, приносить и молчать. При этом нужно глядеть в оба: в подобных иерархизированных организациях бывают бунты или интриги. Последнее было даже более вероятным. Просчитывать, ожидать, а потом расчетливо действовать было коньком главного врача «Маяка». Его никому не провести, никто не посмеет перечить ему или угрожать. Через пару дней все изменится. Навсегда. «Назад дороги не будет, мистер Викториано». Рубену не хватало власти в «Маяке»: его коллеги хоть и были тщательно просеяны сквозь сито его разума, проанализированы, находясь под неусыпным контролем, но иногда казались чересчур свободолюбивыми. И правильно, что его побаивались: страх — синоним уважения. На ужине Лесли то и дело косился на стол, где сидел Эдди из соседнего крыла. Эдди был в смирительной рубашке (Рубен решил ужесточить меры по отношению к данному пациенту), и его кормили с ложечки. Лицо у парня было крайне недовольное, но он вел себя как подобает. Очкарик сидел один на другом конце столовой, к нему было приставлено два крепких санитара. Лесли был свидетелем драки, когда решил вернуться к себе в палату; пациенты поссорились в холле, недалеко от главной двери. «Маяк» был его единственным пристанищем, местом, где он навеки в дне сурка, заперт с иллюзией свободной жизни. Силовое поле вокруг больницы было сконструировано благодаря разработке Рубена и его сотрудничеству с другими учеными, физиками. Забор, которым была обнесена психиатрическая клиника, казался Рубену недостаточным, и он прибегнул к дополнительному средству сохранения порядка. На заборе не было колючей проволоки, и, казалось, можно забраться на него и улепетывать изо всех сил в чащу, чтобы добраться до трассы, и там словить попутку… Но Лесли некуда было идти, да он уже и привык находиться здесь. Только вот к своему доктору парень привыкнуть не мог. Вид главврача внушал не просто какой-то страх, как это было в случае с отцом, а иррациональное, но мощное чувство опасности, особенно после сна про красную реку. Уизерсу казалось, что эта река состоит из его собственной крови, но как это было связано с доктором — этого пациент не понимал. Знак, который он видел, пугал его не меньше, только вот связь между всеми этими деталями не укладывалась у него в сознании. Клеймо. Выжженное клеймо. Девушка, которая к нему подошла на улице, не показалась Лесли навязчивой или злой. Он наблюдал, как они с Амандой через полчаса знакомства смеются над какой-то шуткой, и, как это с ним иногда бывало, тосковал. С одной стороны ему нравилось уединение, а с другой не хватало близости с людьми. Он не понимал, как выстроить доверительные отношения с другим человеком. Анна была немного младше Лесли и выше низкорослого альбиноса, больше, чем на голову, долговязая, с короткой стрижкой и довольно дружелюбная. Странно, что он говорил с каким-то неизвестным ему приезжим доктором дольше, чем с ней, хотя доктор этот был старше него в два раза, был представительным и, как показалось альбиносу, чересчур умным, гораздо умнее, чем его лечащий врач. Лесли понятия не имел о научной деятельности Рубена, и разговоры с ним казались ему натянуто-формальными (насколько он вообще осознавал, что это за характеристика). Этот же, с бородой и лысиной, говорил с ним совсем иначе, как и девушка по имени Анна с длинной челкой. Вечером, когда пациенты уже спали в своих постелях, Рубен пил красное вино и принимал ванну. Неплохо было бы заиметь бассейн, но Викториано не хотел, чтобы на его участке проводились шумные работы по его строительству. Вода начала нравиться ему после того, как он пострадал в пожаре, когда озлобленные крестьяне подожгли амбар, где он часто в детстве играл с Лорой и проводил свои опыты. Огонь страшил его, в то же время постоянно разгораясь внутри мужчины. Огонь всезнающего и всестроящего разума, возвышенное черное пламя. Как ее волосы. Сегодня Татьяны не было в коттедже Рубена: больно он был доволен, несмотря на усталость. Не особенно-то хотелось вымещать на женщине какую-то злобу. Сегодня он много писал: протоколировал все, что ему рассказывали новоприбывшие пациенты и их родственники, анализировал, подбирал возможный курс лечения, чтобы поделиться им с коллегами, которым он делегирует больных. Ближе к вечеру беседовал с Эрвином Хонеккером и еще кучкой специалистов, которые решили участвовать в его проекте. Изучал снова и снова свои чертежи, словно древние манускрипты. — Да? Через два дня? Отлично! Команда? Да, я подготовил тех, кто согласился участвовать. Нет, они не знают. Ждать в полдень? Хорошо. — Рубен с облегчением лег спать, предвкушая собственное торжество.