Лезвие агата

Чужие слёзы – лишь вода, Весь мир жесток. И я – не хуже. И благородство – ерунда. Умен лишь тот, кто себе служит. (Thornsectide – Эгос)

Самым сложным делом для инженеров был главный компьютер. Его корпус из графена был трудноисполним, литий-ионные аккумуляторы, конечно, можно было достать, но плата, согласно чертежам, была похожа на симфоническую поэму «Вальс смерти». Конечно, она не была придумана одним человеком: Рубен консультировался с физиками и специалистами в области компьютерных технологий, но многие мастера присвистывали и чесали затылок, видя некоторые детали изобретения. Сборка, сначала показавшаяся Викториано визуально более медленной, чем хотелось бы, после его консультаций пошла быстрее. Хименес хорошо работал и вменяемо себя вел, поэтому Рубен даже забыл об их слегка сюрреалистичной встрече и наплыву университетских воспоминаний. Помнится, преподаватель подарил ему отличный анатомический атлас Эдуарда Пернкопфа и угостил портвейном из Дору Супериор, вкус был волшебным. Вот это хорошее воспоминание, ничего не скажешь. STEM – system of techemical embodiment of minds*, иначе говоря, система технохимического слияния разумов. Название пришло в голову на этапе возведения корпуса механизма. Просто и лаконично, отлично отражает суть. Рубен попросил выгравировать название на главной колбе. Эксперименты начались. В досье пациентов содержались названия музыкальных композиций, напоминавших им о чем-то, фото их семьи и друзей, иные изображения. Их поэтапно стали соединять в целые фильмы, накладывать музыку из воспоминаний одних подопытных на архивные видео из жизни других (Рубен понятия не имел, как «Мобиус» все это достал за такие короткие сроки, но, видимо, у них свои методы, в которые не стоит вмешиваться: не столь важно). Это происходило на протяжении нескольких недель. Вначале соединяли достаточно близкие по духу данные пациентов с одинаковыми расстройствами. Интересный результат дало объединение воспоминаний и ассоциаций Яна Левандовского и Аманды, которые оба болели параноидной шизофренией: вначале обычным способом, а затем с применением двадцать пятого кадра. Сперва то у него, то у нее запрашивали ассоциации к различным словам, затем графические художники изображали то, что им сообщили. Часто картинки были разной прозрачности, и их накладывали друг на друга, измеряя мозговую активность испытуемых. Затем происходила фиксация новых ассоциаций и эмоций, вызванных уже наложенными изображениями. То же самое проделывали и с музыкой. Мелодии из детства накладывались друг на друга: сначала две, затем три и далее; потом полученные химеры прослушивались пациентами, облепленными сетками электродов; постоянно велась стенографическая запись. Любопытным было, что Аманда после демонстрации начинала припоминать что-то, о чем будто бы не ведала до этого момента. Работа велась полтора месяца, и за это время остов STEM-а был почти построен: штат «Мобиуса» был настолько огромен и состоял из таких профессионалов, что немудрено скорое возведение. Главный психолог-психиатр «Мобиуса» Юкико Хоффман была представлена Рубену во время подготовки изобретения. Японка оказалась очень дружелюбной, и сразу понравилась Викториано: непосредственная, но с пикантной хитринкой. Именно она тогда беседовала с Лесли, расспрашивая альбиноса о его состоянии, о том, что он видит и слышит, как оценивает себя, какой была его семья, как он учился в школе. – Рада знакомству, мистер Викториано! Теперь вы сможете показать миру свое открытие, – с небольшим акцентом произнесла девушка. Рубен в ответ обаятельно улыбнулся и пожал ее тонкую ручку. – Вы так молоды. Давно ли здесь? – спросил психиатр. – Я с родителями переехала из Японии, когда мне было шестнадцать: погнались за американской мечтой… Отец не хотел отпускать меня в «Мобиус», но я настояла, и вот теперь я здесь. Он был очень суровым и властным человеком (и в кого я только такая?), мечтал, чтобы я вышла замуж. Но работать лучше, чем стирать пеленки и прибирать дом. Впрочем, неважно, теперь я – штатный психолог, и очень люблю все, чем занимаюсь, – рассказывала Хоффман. – А вы, как я вижу, можете выполнять трудоемкую работу, связанную с людьми, пропускать через себя сотни жизней. Опросили всех пациентов? – девушка кивнула. – Вы – образчик трудолюбия, я таких ценю, – похвалил японку Викториано. Лесли Юкико тоже понравилась: не зря он, совершенно не ожидав от себя, выложил ей огромное количество фактов из своей биографии. Аманда отнеслась к японке нейтрально, Анна спросила, можно ли у них курить, и, получив отрицательный ответ, затаила юношескую обиду. Многие пациенты стали молиться про себя, чтобы с ними была одна Хоффман, и чтобы она поддержала их, увела отсюда подальше. Еды по приказу Викториано не давали, особенно активных привязывали, и это резко контрастировало с тем, как с пациентами общалась Юкико. Упрямый старик шепнул на ухо своему соседу с нескрываемой паранойей: «Я уверен, что она притворяется! Они все работают на него!» С чего мужчина решил, что Рубен будет их мучить – он сам не знал, только чувствовал. Крики, стрельба в «Маяке» ощутимо отпечатались в его мозгу, а так как клиникой заведовал Рубен – беда неминуемо воспоследует от него, с его легкой руки, его злой воли. Многие видели в Викториано злодея, почти девяносто процентов понятия не имели о его научной деятельности либо слышали краем уха. – Анна, ты как? Анна опять валялась на полу под действием укола, и только начала приходить в себя. Аманда пыталась ее поднять, но девушка была такой внезапно тяжелой, что подружка ее чуть ли не уронила прежде, чем уложить на кровать. – Блин, башка гудит, – ответила девушка. – Что за фигню мне колют? Я понимаю, что это психушка, но, по-моему, это чересчур сильная штука. – Это не больница, как мне кажется. Зачем было нас вести так далеко, еще и на самолете? Перенесли клинику в соседний штат, что ли? – Аманда потерла виски. Деда, который недавно ударился головой о перила кровати, немного привели в чувства, и теперь он целыми днями спал, почти не двигаясь. – Надо сбежать отсюда. Аманда стала убеждать Анну, что это нереально, что повсюду охрана, и что им явно не поздоровится, если они предпримут подобную попытку. «Мы не можем сидеть тут вечно!» – убеждала Анна в ответ. Их стали часто бить: сначала простые пощечины и отталкивания, затем выкручивали руки, если кто-то пытался вырваться и начинал ругаться нецензурными словами, потом удары в живот и солнечное сплетение. Все понемногу становились подавленными. Ян начал плакать и жаловаться, что Хоффман неправильно его восприняла, и что он не может рассказать о себе заново, что она думает о нем не так, как нужно, и он ей несимпатичен. Главная надзирательница Кейт никого не щадила, смотрела волком, и, если что, вызывала подмогу. Бунтов за эти полтора месяца было порядочно. Испытуемые не понимали, что с ними делают и зачем, почему почти не кормят. Одеяла им все-таки выдали, и большинство между экспериментальными сессиями просто накрывались с головой и не двигались. Всех пугали химеры, которые приходилось смотреть и слушать: вроде бы ничего особенно страшного, но было крайне неприятно. До кучи всех стимулировали электрическими импульсами, чтобы интересным образом изменить ассоциации с картинками, докрутить их, вызвать страх, вину или желание, а потом посмотреть, что будет. Нельзя было воздействовать на лобную долю, а также угнетать лимбическую систему, чтобы подчинить подопытных, изменить их эмоциональное состояние или мотивацию: Викториано требовал, чтобы ассоциации были чистыми, а мозг – нетронутым, сохраненным в первозданном виде: не хотелось бы, чтобы особенности восприятия и поведения конкретных людей неожиданно изменились в несвойственной подопытному манере, ведь в мозге все взаимосвязано. Аутентичность считалась ценностью; нельзя было искривлять воспоминания или изменять мышление. Девственная чистота разума, незамутненность лика под Ларвой, всего того, что льется алмазными лучами на пересечении прошлого и настоящего, в точке, где конструируется самовосприятие вместе с картиной мира. Нельзя разбить или бесцельно изувечить столь хрупкий механизм. Резистентность к стрессу – вещь амбивалентная, и расходится в себе на два пути: либо сопротивляемость стрессору увеличивается, человек приспосабливается, оценивая свое состояние трезво, и может взять реванш, либо нервная система его приходит к истощению. Если стресс настолько мощный, что человек не успевает опомниться, очнуться и оценить ситуацию – то, скорее всего, реальнее второй путь. Но подопытных необходимо было приучать к порядку постепенно, не рубить сплеча, не действовать размашисто, чтобы не уничтожить их волю: не получив доступа к воспоминаниям и снам из-за истощения мозга, Рубен не сможет создать мультивселенную, где обмен происходит добровольно, где люди захотят делиться фрагментами своих душ безропотно, безвозмездно, сами, не закрываясь и не замыкаясь в себе. Информационное кольцо может содержать тысячи болезненных образов, терзания, несбывшиеся надежды и неутоленную жажду быть с кем-то ближе, и нельзя мешать подавлением, ведь тогда добровольности не будет. Стоило бы придумать способ воздействия на испытуемых, благодаря которому они пойдут на контакт, в то же время не затевая скандалов, но ни сил, ни времени на это не было. Юкико каждый день приходила в кабинет Рубена, который ему предоставили, и в котором он заседал один, и докладывала. Она рассказывала ученому о том, как изменялось поведение пациентов сообразно тому или иному воздействию на них. У японки было множество подчиненных, они выполняли черновую работу, при этом большинство из них были гораздо ее старше. «Хороший руководитель в таком нежном возрасте – это замечательно». Хоффман была упорной и сильной, волевой девушкой, не позволяющей собой помыкать, но в то же время уважительно относилась к своему новому коллеге, что тот не мог не оценить. Они редко пересекались с Джоном Ричмондом, но и он отчитывался вовремя, подробно и старательно. – Мистер Викториано, главный компьютер на этапе создания платы, но мы одновременно работаем и над другими его частями. Начинка почти готова, батареи исправны. Мы сделаем все возможное, чтобы выполнить задание как можно быстрее и качественней, корпус уже начали собирать, – докладывал инженер. Рубен нескрываемо радовался и пожимал инженеру руку, когда тот покидал кабинет. Ричмонд уже привык к весьма необычному внешнему виду изобретателя, но все равно гадал, что же так могло его изуродовать. Похоже на ожоги, причем такие сильные, что трудно представить масштаб пожара. Но глаза ученого горели такой страстью и таким ослепляющим огнем, каких Джон ранее никогда не встречал. Вот что значит – увлеченный человек. Коллеги Рубена все больше и больше убеждались в том, что ученый не просто умен и талантлив, а движим какой-то неведомой силой, доступной единицам, которых называют гениями. В каждом его движении скользило что-то музыкальное (никто не знал, что Рубен умеет играть на рояле, но в его позах и жестах виден был аристократизм: семейное не спрятать). – Я вырос в достатке и не знал, что такое выживание. Родители дали мне много, оплачивали мое обучение, спонсировали множество проектов. Отец был доктором медицины, а мать отлично готовила, – рассказывал как-то Викториано на обеде Юкико и Ричмонду, сидя с ними за одним столом. Ученый уже расслабился и начал понемногу осваиваться в новом коллективе. – А Эрнесто, ваш отец, знался с высшим светом Кримсона? – поинтересовался Джон. – Он, бывало, общался с адвокатами и политиками, ходил на приемы и званые обеды, но из дома выезжал редко. Разумеется, основным контингентом в его кругах были врачи, особенно любил психиатров. – Склонна полагать, что он гордится вами, – улыбнулась Хоффман. – Он… жив? Простите, если вопрос неуместный. – Скончался от опухоли, – соврал Рубен. – Но я всегда буду ему благодарен за предоставленную когда-то возможность быть тем, кто я сейчас. Неподалеку сидели Хонеккер и Кроуфорд, порядком уставшие от интенсивной работы. Эрвин хмуро жевал бифштекс, Холли пыталась подцепить вилкой горошину, но та постоянно отскакивала. – Смотри, освоился. Холли перевела взгляд с тарелки на столик, где сидели Рубен, Джон и Юкико. – А я думал, что не уживется. Светится весь, павлин. Я давно думаю, что он психопат, а такие люди умеют быть обаятельными, когда надо. Ты меня слушаешь? Кроуфорд взглянула коллеге в глаза и кивнула. – Он меня откровенно бесит. Даже если бы он платил мне тройное жалованье, я бы не сел с ним за один стол. Verdammt, Teufels Аnwalt**, – выругался Эрвин по-немецки. – Та химера, что он создает: чего он хочет этим добиться? Небось, славы жаждет, желательно всемирной, – цедил психиатр. – Мало ему степени (или что у него там), нобелевку хочет. – Ты что, завидуешь? – спросила Холли, наконец воткнув зубчик вилки в горошину и отправив ее в рот. Они стали общаться на «ты»: общая беда их очень сблизила. – С чего ты взяла? Я уже сто раз пожалел, что ввязался во все это. У меня в Кримсоне жена и десятилетний сын, они вообще не знают, где я и что со мной! Он не предупредил нас ни о чем! А Боб? Ты помнишь, как он вопил? Я обожал играть с ним в бридж, когда он приходил к нам с Жюстиной в гости. А теперь его нет, Холли! – с досадой и дрожью в голосе произнес Хонеккер. – И если что-то пойдет не так – убить могут и нас с тобой! Не ровен час, Викториано решит, что мы ему не нужны: вон, видишь молодую особу рядом с ним? – он указал пальцем на Хоффман. – Она – местный штатный психолог, работает за четверых, вечно вьется вокруг Викториано. Мы практически балласт, понимаешь? Я все рассказал о своих пациентах, с меня уже вытрясли все, что могли… – С меня тоже, Эрвин. Дайана осталась со своим дедом и моим мужем и ищет меня, я уверена. Она всегда была умной и наблюдательной, из нее мог бы получиться отличный коп. Кстати, как думаешь, нас ищут? Полиция вообще что-то делает? – Полиция? Эта организация не так проста, как кажется, выйти на ее след крайне сложно. Ну, я так думаю. Ты помнишь бронированные автомобили и вооруженных до зубов убийц, которые ворвались в «Маяк»? – Холли кивнула. – Помнишь, как мы ехали по трассе? Дорога была открыта, никто не останавливал, даже дорожных инспекторов не было. Как свадебный кортеж. Или, скорее, похоронный, – невесело пошутил Эрвин. – Если ни у кого не вызвала вопросов наша процессия, если, черт возьми, мы отсутствием в городе уже почти месяц, телефоны изъяли и закрыли в сейф, связи с миром нет – ты думаешь этот «Мобиус» не имеет агентов в полиции? Помашут ручкой. – Эрвин откусил хрустящий тост. Крошки посыпались на его зеленую рубашку. – А частные детективы? В Кримсоне явно должен быть хоть один! – с надеждой воскликнула Холли. – Нас не могут не искать! Майкл наверняка оббежал весь город и постучался во все мыслимые и немыслимые двери. – А толку? – скептически произнес Хонеккер. – Мы здесь одни, вокруг охрана, небось и камер понатыкали повсюду. Мне постоянно кажется, что у здешних стен есть не только глаза, но и уши. Кроуфорд промолчала. Она чувствовала ровно то же самое, но боялась в этом признаться даже самой себе. «Мобиус», конечно, поразил своими масштабами, но и неопределенности, тайн было предостаточно. И эти тайны не хотелось раскрывать от слова совсем. Да, Дайана была бы отличным сыщиком, отец учил дочку находить причины поступков ее школьных врагов и обидчиков, подходы к разным людям в зависимости от их характера и особенностей, разгадывать головоломки и играть в маджонг, помогал по математике. Девочка не могла не воспринять ситуацию как некую логическую задачу. Но кто она и Майкл против «Мобиуса»? Женщина уже смирилась, что ее никогда не выпустят отсюда, что она больше не обнимет мужа и дочь. Однако отчаяние временами душило Холли, она выла и плакала в своей комнате навзрыд, пока никто не слышит. – Мистер Викториано и мистер Ричмонд, скоро ли возведут механизм? Кстати, как вы его назвали? – спросила Юкико. – Я назвал его STEM – система технохимического слияния разумов, – ответил Рубен. – Меня все журил мой бывший однокурсник, что я не могу придумать изящное название своему изобретению. Ну так вот, теперь он был бы доволен. Все в процессе, и мне сложно сказать, скоро ли завершится. Но эксперименты уже идут. – А как вы учились в вузе? Я слышал, что мистер Хименес был вашим преподавателем, – вставил Джон. – Да, именно так. Мне не нравилось, как он преподавал, но оценки я получал высокие. Я был отличником, мне все давалось легко, правда я часто спорил с преподавателями. – Викториано ответил без особенного энтузиазма. – А почему вам не нравилось преподавание? Что вас не устраивало? – поинтересовался Ричмонд. Хоффман доела свой суп с креветками и теперь внимательно слушала. – Я видел их насквозь. Я исправлял некоторые учебники (неточностей и откровенной некомпетентности у авторов многих университетских книг было порядочно), делился этим с преподавателями, и большинство считало, что я много о себе думаю. Но ко мне прислушивались. Хименес сидел в другом конце зала с тремя коллегами, говорили о своем. Периодически ученый бросал взгляд на стол, где перебрасывались фразами Рубен, Хоффман и Джон. А он и правда осваивается, это прекрасно. Марсело помнил, как Викториано было сложно, и вместе с тем легко общаться с другими, как он был обаятелен, если ему было нужно, и как суров, если им пытались манипулировать. Легко было разглядеть психопата, но Хименес гнал эту мысль: юноша определенно талантлив, а уж что у него с психикой – не столь важно. Но от этого не менее интересно. «Рубен, помните, как я говорил на занятии, что нейропсихологию можно сравнить с деятельностью детектива?» «Разумеется, мистер Хименес». «Я давал вам всем упражнение: попробуйте продиагностировать самих себя по одному из приведенных мной методов. Вы – единственный, кто не рассказал нам о результатах. Вы всегда работали, но в этот день молчали. Не расскажете мне, почему?» «А почему вас это интересует? Я сдал экзамен на “отлично”, у вас не должно быть вопросов ко мне». «Меня интересует не экзамен, Рубен. Вы боитесь себя?» Рубен тогда скептически поднял бровь, но сделал это не сразу. Мгновение на его обычно непримиримом лице возникло… сомнение? «Я бы не хотел, чтобы мои однокурсники что-то обо мне знали». «Сакс в своей знаменитой книге говорил: “Потеряв ногу или глаз, человек знает об этом; потеряв личность, знать об этом невозможно, поскольку некому осознать потерю”. Это все можно заметить только со стороны. Вы понимаете, что Я не расщепляется, кроме, пожалуй, людей с множественной личностью, но они не могут это осознать, у них нет критики к своему состоянию, и вдобавок амнезия: их личность разбита на несколько несвязанных друг с другом кусков, они никак не могут ее сложить, вспомнить, кем были, что делали. Разумеется, я не хочу сказать, что у вас какие-то проблемы. Но вот какой вопрос: вам достаточно знать о целостности самого себя, а мнение других о том, как вы выглядите со стороны, не вызывает у вас интереса?» «Не вызывает. Мне интересно только то, что думаю я». Нездоровый эгоцентризм и асоциальность? Хименес видел, как Викториано раскованно общается с коллегами, изящно поворачивает голову: не скажешь, что он замкнутый. Изменился: наверное, потому, что дела пошли в гору, и захотелось сотрудничать с другими учеными, ведь одному такой проект развернуть не удастся. Тогда нельзя сказать, что он уж слишком эгоистичен, раз обращается за помощью. Мимикрирует? Возможно. Только хорошо ли себя знает он сам? Обед подошел к концу, Рубен поспешил в лабораторию, Джон проследовал за ним, а Юкико, подняв свой поднос со стола и решив отнести его к окошечку, где всегда стояла грязная посуда, улыбнулась Хименесу, заприметив его в столовой: они давно работали вместе и практически стали друзьями. Хименес почти не рассказывал ей о Рубене, разве что упомянул пару раз. – Мистер Хименес, добрый день! – Хоффман подошла и заговорила с Марсело. – Ваш ученик, верно? Да, я помню, вы говорили о нем. Удивительная встреча, не правда ли? – А я вижу, он вам понравился, – хитро прищурился Марсело. Юкико забавно закатила глаза. – Он нравится всем, несмотря на свой… мм-м… необычный внешний облик. Он отличный собеседник с богатым жизненным опытом. Он проходил у меня тесты и исследования, и оказался волевым, открытым человеком с четкой жизненной позицией, весьма гуманистичным, любящим справедливость. – Да, он всегда таким был. – Марсело не был уверен в том, что сказал это искренне. Лесли увлекся тем, что проделывали с ним: смотреть на лоскутные одежды чужестранцев, что заселяют их общий дом (большую комнату с низким потолком и множеством кроватей), переплетающихся образов на перекрестках дорог их, дорогих кому-то воспоминаний из детства или юности, сновидческих фантазмов, обрывков образных форм было интересней всяких фильмов. В доме Уизерсов водились видеокассеты и CD-диски с боевиками и детективами, которые любил Джейсон. Однажды парень откопал среди нагромождений дисков и кассет странный фильм***, и не смог забыть того ужаса, что испытал при его просмотре. Он смотрел фильм, когда родителей не было дома (они укатили в гости), и этот мир, что он увидел, эти кровавые кадры, на которых Лесли закрывал глаза ладошками, тоже будто состояли из чьих-то воспоминаний. Он почти ничего не понял из содержания фильма, но образы… Образы отпечатались в его сознании надолго. Особенно жутким был кадр с крещением: ощущение, что ты тонешь, было столь реальным, что хотелось набрать воздуха в легкие и спрятаться. Кадры с избиением ребенка Лесли не смог смотреть без слез: Джейсон бил его с такой же ненавистью. «Я отучу тебя плакать, дрянной мальчишка! Твои одноклассники уже давно научились драться, а ты сидишь в углу и льешь слезы! Может быть, тебе купить платьице в горошек? А как ты учишься? Троек из школы принес, учителя жалуются, стыд потерял, тупица?!» Лесли действительно учился на тройки, на уроках обычно считал ворон или рисовал в блокноте, ведь запоминать и записывать все равно не успевал. Однажды блокнот украли двое его одноклассников, исчеркали и порвали, а потом высмеяли его, назвав умственно отсталым дебилом. Тогда Уизерс плакал часа три или больше, завернувшись дома в одеяло и отказываясь выйти к ужину. Его мечтой в тот день было стать незаметным, невидимкой, чтобы никто не мог посмотреть на него, посмеяться. Скрыться было негде: школьные старосты часто сновали по туалетам, где обычно прятался альбинос, и выводили его на потеху обидчикам, которые потом засовывали мальчика в его школьный шкафчик, запирали во время уроков, а учителям говорили, что Лесли прогуливает. Разумеется, учителя верили, и ставили пропуски, а однажды предложили семье Уизерсов перевести сына на домашнее обучение, но Джейсон отказался потому, что «он такой же, как другие, пусть учится в школе, как все дети». Джейсон не мог признать, что его сын имеет ряд психических особенностей, списывал все его поведение на то, что мальчик притворяется, чтобы позлить своих родителей. Сначала отец говорил Лесли, что у него никогда не будет друзей, потому что мальчик ведет себя «по-идиотски», а потом возмущался, что у сына, собственно, и нет приятелей. Альбинос думал, что так у всех, что его наказывают за дело, и с каждым годом замыкался все больше и больше. «Шизофрения? Да вы в своем уме?!» – возмутился Уизерс-старший, когда пришел со скандалом в школьную медкомиссию, обследовавшую Лесли и его одноклассников перед их выпускным. – «Вы не видите, что он лжет? Может быть, скажете, что и я сумасшедший?!» В комиссии были терпеливые люди, знающие подобных родителей; они направили Джейсона к нейропсихологу-когнитивисту, обследовавшему юношу, и она подтвердила возможный диагноз Лесли «с вероятностью в девяносто пять процентов». «Ему нужна серьезная коррекция, а лучше интернат», – поясняла женщина. – «Лучше всего сначала сводить мальчика к психиатру, который выпишет необходимые лекарства, а уже потом думать, куда его устроить». Денег на таблетки у Уизерсов не было, поэтому они сразу отмели этот вариант. Они запирали Лесли в его комнате, ведь «сумасшедший сын будет позорить семью», скрывали его от соседей, почти не выпускали на улицу, стесняясь его странного, временами дурашливого поведения. И между тем юноше становилось все хуже и хуже: приступов двигательного возбуждения становилось больше; Лесли почти не разговаривал, мог молчать неделями и месяцами, занимался сортировкой своих старых игрушек и вещей по первой букве их цвета, затем по размеру или форме, по ассоциации. Он часами сидел на кровати, качав ногой, и никак не мог избавиться от этой стереотипии, она мучила его. Мучительным был и галоп фантастических образов, проносящихся у него в голове – они напоминали видения визионера. Лесли как-то увидел уличных аниматоров в парке развлечений, куда он ходил с Лизой на день своего рождения лет в шесть-семь, и их буффонада сахарной ватой прочно засела у мальчика в голове, только аниматоры преобразились: у них были чересчур длинные ноги и вытянутые шеи, и они были сновидцами. Это настолько пугало альбиноса, что он поскорее хотел заснуть, чтобы только не видеть все это. Эта фантазия была самой яркой и часто встречающейся у альбиноса, и он постоянно рисовал этих аниматоров в своем блокнотике фломастерами или карандашами, облизывая грифели и оставляя на языке горькие точки. «Лесли, это кто?» – спрашивал у альбиноса Викториано. «Я их видел в парке, когда ходил туда с мамой, они страшные», – отвечал пациент. «Почему у них такие длинные ноги и шеи?» «Не знаю, они не живут как люди», – говорил Лесли. Викториано зачастую поражало, насколько чудными и сложносочиненными бывали фантазии его пациентов: комок абсурда, все из ничего, вырванные из подсознания и склеенные ассоциативными ниточками фрагменты, не поддающиеся логическому анализу. Искать закономерности было тем еще занятием: трудоемко, долго, приходилось не только прикладывать массу сил, но и включать собственную фантазию. Иногда Рубена пробирало «ха!» или «м-да», когда он, никем не видимый, разглядывал рисунки пациентов, сидя дома и умирая от безделья в отпуске. Конечно, отпуск всегда был приятен, но находился момент, ближе к его концу, когда хотелось сказать «осточертело». Психиатр всегда держал лицо на работе, но дома был расслабленнее и свободнее, поэтому не контролировал свои реакции, не следил за тем, приличные они или нет, уместные ли они для его статуса. Однажды в небольшой альпийской деревушке, раскинувшейся неподалеку от лыжного склона, Рубен сидел в арендованном одноэтажном деревянном домике у камина. Потрескивали поленья, комната наполнялась приятным теплом, ласково проникающим под кожу. Он успел покататься на склоне, пообщаться с хирургом из Германии, который тоже приехал на отдых и решил познакомиться (и как же обрадовался этот хирург, что встретил коллегу, пусть и другого профиля, вдалеке от большого города), посидеть в шумном баре и послушать живую музыку. Хотелось уединения. Рубен достал свой дорожный рюкзак, выудил оттуда папку с рисунками пациентов. Работа Уизерса сразу бросилась в глаза: немного небрежно, совершенно безвкусно и по-детсадовски, но что-то в ней было своеобразное, выражающее личность рисовавшего. Личность парня была не то чтобы вообще нечитаемой, но, как известно, чужая душа – потемки. Лишь ее краешек можно узреть, если всмотреться во что-то, сделанное руками. Это был первый рисунок Лесли, который он выполнил в связи с заданием психиатра, сформулированным как «нарисуй свою семью». На листочке были изображены три фигуры. В середине, по-видимому, отец: голова напоминала собачью или волчью, худой, напоминающий скелет корпус был закрашен черным карандашом, тело было с искаженными пропорциями, напоминавшими скорее звериные, нежели человеческие. И длинные ноги с длинной шеей, как у жирафа. Слева, должно быть, мать: у Рубена появилась ассоциация с какой-то монастырской учительницей или воительницей, потому как в руке у нее была не то указка, не то меч, не то какой-то жезл. Большой интерес представляла фигурка, предположительно, самого Уизерса: она находилась в нижнем углу, была маленькой по сравнению с родительскими, не имела рук, и больше была похожа на привидение с хэллоуинского постера, что развешивают в тематических магазинчиках. У существа не было тела, оно заканчивалось дугообразным и острым на конце призрачным хвостом, и расплеталась по краю листа чем-то вроде лиан, будто прикреплялась к нему, искало опору. Но самой странной деталью были… ползучие свечи? Верно: над фигурками, особенно над существом внизу листа, были извивающиеся зажженные свечки. Где он мог такое увидеть? Был рисунок по заданию «изобрази самого себя, и только себя». Прямо посреди листа было существо, напоминающее эмбрион, зависшее в сидячем положении, но без опоры, в закрытой позе. От плеч, корпуса и ног ветвились в стороны какие-то нити, сплетавшиеся в сеть, но они не были похожи на крылья, а, скорее, на какие-то биологические рудименты. Еще они напоминали собою коралловые наросты, только тоньше и заостреннее, болезненнее. Фигурка напоминала хризалиду – куколку бабочки, но уже как-бы пробуждающуюся ото сна. Кокон будто развертывался этими рудиментарными мембранами-сетями, схожими с мышечными волокнами, только сложней. Рубен сидел и вглядывался в работы Лесли. Любой художник бы их снобистски высмеял, но психиатру на такое любо-дорого смотреть. Также в папке были рисунки других пациентов, не менее необычные, и мужчина тоже вертел их в руках, усыпляемый умиротворяюще-уютным теплом. У Лесли не было других дел, кроме как лежать на кровати и что-нибудь вспоминать; блокнот и книжку у него изъяли. У Викториано было работы по горло, и он вертелся, как белка в колесе, о чем Уизерс даже не ведал. Он очень давно не видел своего доктора, и почему-то от этого было неспокойно. Чем он занят? Почему никого не консультирует? Зачем привез их сюда? У Лесли до сих пор сизым туманом в голове клубился их последний разговор, истерика альбиноса, болезненный укол Джилл, после которого хотелось спать. Уизерс и правда видел какие-то картинки, которые не хотел демонстрировать словами: лысый мужчина в белом халате что-то откуда-то берет и прячет, спагетти проводов, ведущих к могучему Сириусу в колбе, электрические разряды и ослепляющую боль, потом какие-то взрывы, кто-то дергает его за руки, и все в одной куче. Он не мог понять, с чем все это связано, но было жутко; даже когда хотелось во всем признаться доктору, в горле стоял предательский комок и сосало под ложечкой. Он не то, чтобы слышал чьи-то голоса, приказывающие ему молчать; парень будто был слит с многокрылым существом из иного мира, по-осьминожьи прилипшего к его спинному мозгу, которое контролировало его поступки и действия; иногда он боялся даже думать: вдруг услышит и убьет. Рабочий день подходил к концу, к концу подходила и неделя. Третья неделя пребывания в «Мобиусе» всех тех, кто спешно и в панике покинул «Маяк». Переезд дался Викториано не то чтобы с большим трудом: он не особенно понимал, что произошло с его домом, зная только, что в клинике будут новые доктора и новые пациенты. Да, это уже не его клиника. «Маяка» больше нет. И его нет. Кстати, а что же Марш? Рубен помнил, как они с бывшим однокурсником пили виски, а тот просил вафель, и, по его словам, икнул, когда на него налетел Уизерс в коридоре. Да, и Марш теперь думает, что Рубен мертв. Кримсон лишился выдающегося врача. Но «Мобиус» обрел новатора, который изменит мир. Викториано был счастлив. *Это моя личная расшифровка аббревиатуры STEM, в игре ее не было. **Адвокат Дьявола, черт возьми! (нем.) ***Имеется в виду фильм «Клетка» 2000 года с Дженнифер Лопес. Является одним из моих любимых фильмов.