Лезвие агата

Глаза Цвета Льда Не ищут правды Глаза Цвета Бури Не ищут света Глаза Цвета Звёзд В них я оправдан Хоть и нарушаю Свои обеты... (Thornsectide – Глаза ангела)

Болело в затылке. Боль была тянущая и тупая, ощущалось присутствие под кожей чего-то инородного. Будто заноза, только плоская и прямоугольная. Сказали, нужно привыкнуть. Марсело было нехорошо: он с утра принял душ, выпил чаю, потом процедура – и вот он, казалось бы, должен идти работать, но недомогание было сильнее, придавливало его к кровати. К девяти их всех оповестили, собрали и распределили по залам; кто-то в толпе сказал, что операция займет несколько дней: в «Мобиусе» сотрудников было бесчисленное множество. Но так совпало, что в первый день объявили: чипирование обязательно пройдут новые сотрудники, а также те, кто с ними контактирует. Ну а психиатр был из числа контактирующих. Марсело помнил, как встревожена была Хоффман – самоотверженная девушка стала не то чтобы дорога, но ощутимо важна ему, ведь они проработали бок о бок много лет и симпатизировали друг другу (правда, Хименес понимал, что в отцы ей годится, так что стоит остановиться на дружеской симпатии). На вид ему было, пожалуй, шестьдесят, но по паспорту – всего пятьдесят четыре: солидный возраст, но еще не старик. Правда, морщины избороздили лоб: приходилось очень много думать, что естественно для именитого ученого. Психиатр лежал, тупо уставившись в потолок. И как скоро ему удастся привыкнуть к чипу? Нужно будет идти работать хотя бы через несколько часов: всем сотрудникам, почувствовавшим слабость, разрешили полежать в своих комнатах пока им не станет лучше. Интересно, жена тоже так долго отходила после первой операции? Ей удалили левую грудь, но рак распространился метастазами, и ей уже было не помочь. Но где рак, а где чип: операция совершенно несложная, и, вроде бы, должна легко переноситься. Возможно, проблемы с иммунитетом. Даже чай не особенно помог взбодриться: Марсело не любил кофе, предпочитая ему молочный улун. Ну, раз так, можно придаться мыслям, которых он боялся больше всего, и которыми никогда бы ни с кем не поделился. Когда-то давно, когда Марсело еще преподавал в кримсонском медицинском университете, он вел дневник. Бумажный, не электронный, темно-синего цвета, с инициалами и тесьмой. Обычно он записывал туда афоризмы и перлы от студентов, обладая неплохим чувством юмора. В кримсонском университете была традиционная читка в день выпускного бала, уютный междусобойчик, где факультеты собирались большими компаниями среди гербов вуза, разбросанных фантиков от конфет, конфедераток и пустых или полупустых бокалов, а преподаватели зачитывали самые смешные фразы, которые удалось зафиксировать. Тогда в аудиториях царила непринужденная, праздничная атмосфера шуток и веселья; девушки и молодые женщины, поскольку видят друг друга в последний раз, звонко перебрасывались уже не такими обидными колкостями или рыдали в обнимку, юноши и молодые мужчины, громко смеясь, хлопали себя по ляжкам и тискали своих однокурсниц, которые зефирно смущались или наигранно давали им по лбу, словно дети, а преподаватели поддерживали их во всем этом с бокалами шампанского. Выпускных на веку Марсело было порядочно (включая его собственный), но этот он запомнил на всю жизнь. В аудиторию зашли стайки девушек и молодых женщин, среди которых было несколько самых талантливых, которыми Хименес гордился, будто они его дети. «Эй, Кэрри, защитилась на “отлично?”» – Кэрри Голдстейн, низенькая стройная молодая женщина с короткими светлыми волосами и широкими плечами, помахала Марсело рукой, кивнула и поправила свое пышное, белое с золотым, платье. Она держала под руку полноватого, но харизматичного Грегори Марша, который отвесил Марсело шуточный поклон, как бы говоря «моя детка». Зря он так: Кэрри справлялась со всеми заданиями сама и могла дать фору большинству однокурсников мужского пола. Они занимались любовью с Грегори в общежитии, потом повторяли конспекты и писали рефераты, потом снова занимались любовью, а потом провожали самолеты под звуки колонок из соседней комнаты, где жили два металлиста, вечно мешающие всем спать. Теперь же они выглядели такими счастливыми, словно пришли на собственную свадьбу. Конечно, учились не покладая рук, и заслуженно получили свои красные дипломы. А подобное притягивает подобное. За ними в аудиторию ввалилась целая компания хорошистов, которые, может быть, иногда относились к учебе спустя рукава, но всегда работали, если им было что сказать. Некоторые из них говорили редко, но метко, знали материал, но были, возможно, слишком робкими или неуверенными в себе. Марсело являлся научным руководителем одного из них; высокий, рыжий веснушчатый молодой мужчина отделился от товарищей, спешно подошел к Хименесу и пожал ему руку, сказав: «Спасибо вам за все, вот от души! Лучший в мире преподаватель!» «Спасибо тебе, Хью! Небось в клуб с друзьями поедешь сегодня? Стипендию последнюю не трать на всякие глупости: скоро будешь горбатиться на зарплату! Лучше проведи ночь с какой-нибудь томной гетерой, с которой есть о чем поговорить после», – шутливо сказал Марсело и подмигнул, видя, что выпускник уже навеселе. Хью посмеялся, пообещал не баловаться и вернулся к однокурсникам. Студенты заходили и заходили; кто-то вообще пришел по приглашению, и его или ее протащили в университет с разовым пропуском, а кто-то вообще отчислялся, но успел до того подружиться с другими студентами, что не мог не появиться. Марсело искал в толпе одно-единственное лицо: придет или не придет? Шутки уже были заготовлены, и студенты, небось, приготовили сюрприз (музыкальный, возможно: девушки из соседнего потока, не специализирующегося на психиатрии, притащили три гитары, заполненные вдоль и поперек наклейками). Но где он? Разве можно не явиться на собственный выпускной? И странно, что Марш его не притащил, хотя… Девушка рядом с ним выглядела воодушевленной, а Грегори смотрел только на нее. Все уже расселись по местам (в этот раз «галерка» переместилась на первые ряды), гомонили и шумели. Неужели… Дверь распахнулась, и Рубен вошел в аудиторию, огляделся. Марш поманил друга, мол, иди к нам, и Викториано стал неловко протискиваться между рядами. Марсело успел рассмотреть его костюм: красная, словно кровь, тройка, идеально белая рубашка. И желтый-желтый подсолнух в нагрудном кармашке. Рубен присел рядом с другом, кивнул Кэрри, и направил взор на Марсело. «Уважаемые, давайте в последний раз меня послушаем!» – беззлобно сострил Марсело. Все затихли. – «Миновал еще один учебный год, а для многих из вас он – последний!» – все дружно засвистели и захлопали в ладоши. Рубен сидел неподвижно и смотрел в пустоту. – «Вы учились четыре года, многие из вас уже завершили или завершают ординатуру, а это от трех до семи лет – ну, сами знаете – и вот прошли, или скоро пройдут, самые увлекательные года вашей жизни. Печально, согласен. Но зато вам теперь открыты двери для специализации! Многие из вас станут психиатрами, кто-то изберет иную смежную специальность, не суть важно – важнее всего то, что здесь вы нашли друзей, и, может быть, даже любовь», – произнес Марсело, поглядывая на Марша и Голдстейн. – «А отношения, по моему скромному мнению, это замечательное подспорье для вдохновения, а без вдохновения, в свою очередь, невозможно работать. Я желаю вам быть вдохновленными людьми, любить свое дело, любить пациентов и друг друга. С праздником!» Новый взрыв аплодисментов и криков «браво» сотряс класс. Хорошо сказал, емко и торжественно. Выпускники чокнулись и выпили шампанского, Марсело тоже пригубил из бокала и взор его опять упал на Викториано. Рубен молча тянул шампанское, не проявляя к происходящему особенного интереса. Была еще группа (точнее, рассеянное множество) тихих студентов, которые пришли ради формальности, но даже они не были столь… безразличны? Что-то случилось? Нужно будет поддержать его. Началось представление. Хименес зачитывал эпичные фразы под хохот самих авторов и их друзей. Этот поток оказался весьма дружным: Марсело видел в сети фото, на которых был запечатлен поход, и не один. Вот студенты стоят цепочкой, обнимая необъятный ствол секвойи кирпичного цвета, вот они же кривляются на камеру, вот кто-то уронил рюкзак, вот они сидят вокруг костра, жарят сосиски и маршмэллоу. Да, отличный поток, редко такие встретишь. Выпускники насмеялись и решили сыграть с десяток блюзовых композиций на гитарах. Марсело присел на стул и стал слушать; он пытался отвлечься, но взгляд все равно падал на Рубена. Тот перестал быть безразличным, в его позе появилось… напряжение? Ему явно не хочется здесь находиться. Но тогда зачем он пришел? После своеобразного концерта все разбрелись по разным углам аудитории и продолжили праздновать. Кто-то притащил торт, и все дружно стали его поедать, даже не разрезав. Рубен разговаривал с Маршем и Кэрри, но что-то тяготило его. Через какое-то время пара отделилась от Викториано, чтобы успеть пообщаться с другими, и любимый ученик Хименеса остался один. Марсело помахал ему и поманил к себе. Выпускник поднялся, протиснулся вновь между рядами, и подошел. «У вас все хорошо Рубен?» – Марсело внимательно оглядел ученика. «Я бы хотел провести этот вечер с вами». Марсело будто огрели по голове. Он это сказал? «Простите, я верно расслышал? Вы хотите провести выпускной у меня в гостях?» «Да». В желудке Хименеса взорвалась атомная бомба. Последний шанс увидеть ученика – и так… близко. Не верится. «Хорошо, Рубен, о чем речь! Давайте после всех церемоний сразу же поедем ко мне, я приготовлю что-нибудь поесть. Что вы любите? Или, может, в ресторан?» «Нет, только к вам». Викториано хотел было повернуться и отойти, Марсело открыл было рот, чтобы что-то спросить, но Рубен медленно помотал головой из стороны в сторону и сел неподалеку, налив себе еще напитка и принявшись молча разглядывать пирующих. Не хватало воздуха: что это может значить? Наверное, не то, чего успел напридумывать себе преподаватель: они просто посидят, побеседуют… в последний раз. Нужно что-то ему подарить, что-то для самого Марсело ценное, то, с чем будет сложно расстаться… В последний раз. В последний. Он больше не увидит своего любимого ученика, свою новость, того, о ком мужчина постоянно думал, когда никто не видит, того, кому писал в голове письма, того, кого хотелось уберечь от суеты, скрыть у себя в объятиях, спрятать как драгоценный кристалл и светоч. Хименес не мог себе определенно признаться, что именно он чувствует к ученику, да только хотелось излечить шрамы его, дотронуться до холодных рук, сжать запястье его двумя руками, протиснуться своими пальцами между его пальцев, провести подушечками другой ладони линию ногтей, пройтись большим пальцем по косточкам кисти, ласково подняться к предплечью, слегка нажимая на лучевую кость и ульну, затем добраться до плеча и прикоснуться к нему теплым дыханием, затем стиснуть ученика в объятиях, и стоять, обняв его, так долго, как позволит Рубен. О большем преподаватель не позволял себе думать: это запретная связь, тем более отношения между мужчинами – это определенно неприлично и порицается обществом. Выпускники наговорились, и пора было идти на вручение дипломов. Все зашелестели и заскрипели стульями, нахлобучив конфедератки на головы, стали протискиваться меж рядами и спускаться по лесенкам к выходу из аудитории. Некоторые решили сфотографироваться с Марсело, и мужчина с радостью согласился, не упуская Рубена из виду. Последний вышел, Марсело в очередной раз сказал «сыр», и направился вместе со всеми в актовый зал. Зал был битком набит, на первых рядах сидели преподаватели, а все остальные места занимали выпускники, сидя чуть ли не друг на друге. Марсело прошел чинной походкой до преподавательского ряда, и уселся. Прогремел гимн университета, на трибуну вышел ректор, прочитал скучную речь, и началось награждение выдающихся студентов. Марсело лично постарался, чтобы Рубена наградили: постоянно просил ученика написать дополнительную статью, поучаствовать в научной жизни учебного заведения (Рубен был только «за»), но, разумеется, пришлось и покрутиться в формальном плане: кое-кого попросить, кое-кому подарить дорогой коньяк, найти нужные документы. Ректор пожимал руки молодым и более взрослым женщинам, юношам и мужчинам, обнародуя их заслуги и вручая им дипломы с золотым знаком, те говорили пару благодарственных слов, а Марсело был ужасно взволнован: все ли он сделал для того, чтобы увидеть своего любимца на сцене? И вот объявили его. Викториано поднялся, добрался до сцены, взошел по ступенькам, на ходу поправляя пиджак. Ректор заговорил в микрофон: «Рубен Викториано – один из самых талантливых студентов, что когда-либо заканчивали наш университет. Помимо отличной учебы, этот юноша написал огромное количество научных статей, всегда держал руку на пульсе и удостоился президентской стипендии. Давайте поздравим мистера Викториано с окончанием учебы!» Рубен добрался до трибуны, ректор вручил ему диплом с золотой меткой и пожал руку. Зал зааплодировал, Хименес хотел было встать, но заметил боковым зрением, что все сидят, и остался на своем месте, хлопая как можно громче. Ректор уступил трибуну Рубену, и тот приготовился произнести речь. Марсело замер. «Я благодарен всем, кто помог мне стать тем, кем я являюсь. Я надеюсь, что этот замечательный университет выпустит еще немало талантливых специалистов, которые внесут свою лепту в поддержание здоровья нашей нации. Поздравляю всех, кто сегодня покинет эту обитель науки и будет спасать жизни. Это благородное дело. Спасибо вам», – сказал Викториано, а затем поднял вверх руки, в которых держал свой диплом. Зал взорвался аплодисментами снова, Хименес чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. Пошла череда вручения дипломов остальным выпускникам, уже безо всяких речей, а те, кому уже вручили их ценные корочки, спешно покидали зал: их уже ждет концертная программа в кампусе! Хименес поймал Рубена в коридоре. «Рубен, вы замечательно сказали, я очень рад! Ну, каково это – быть лучшим студентом медицинского университета Кримсон-сити?» «Да я не лучший, помимо меня есть много талантливых выпускников», – Викториано искренне улыбнулся. Искренняя улыбка. Впервые холод не сковывал аристократичную линию губ. Хименес хотел было сказать, что не согласен, но приберег это напоследок. «Пойдете на концерт?» «Да что там слушать? Моего любимого Дебюсси все равно не будет», – легкомысленно отвечал выпускник. «Тогда как насчет поехать ко мне в гости?» – предложил преподаватель. Викториано согласился, они вышли и направились к машине Хименеса. Последний часто подвозил Рубена до его съемного жилья, и на этом же «Форде» теперь вез к себе. «А где вы планируете работать, Рубен? Вам еще нужно пройти специализацию, чтобы устроиться в клинику», – напомнил Хименес. «Я останусь, но, как вы знаете, специализация в другом крыле университета, занятия нерегулярные, много практики, и мы с вами больше не увидимся». «А жить вы на что будете?» «Остались недурные сбережения от родителей… Как закончатся – буду подрабатывать младшим научным сотрудником, а потом постараюсь подняться», – отвечал Рубен. «У вас есть мой номер: звоните, если будут нужны средства, я постараюсь…» «Не нужно, я сам». Самостоятельный. И слишком гордый. И скромный одновременно. Они подъехали к дому Хименеса, вышли из автомобиля. Вечер был обнимающе-теплым, окна в старинной многоэтажке были распахнуты настежь, на карнизах сидели сойки. Слабый ветер трепал сушащиеся полотенца, донося до Рубена запах стирального порошка, волнующиеся деревья предгрозово шумели. «Скоро пойдет дождь, и всем придется либо спрятаться, либо танцевать в кампусе прямо под потоком воды», – заметил Хименес. «Пусть танцуют: скоро танцы закончатся, и начнутся веселые трудовые будни», – сострил Рубен, смотря Марсело в глаза и улыбаясь. Последний горячо отреагировал на шутку: его ученик так редко проявлял свое чувство юмора! Да еще и с ним. Они прошли к лифту, поднялись на этаж, где располагалась квартира Хименеса, зашли внутрь. Марсело спросил у Рубена, голоден ли он, и, получив утвердительный ответ, пошел на кухню готовить спагетти болоньезе. Викториано между делом прошелся по гостиной, которую он уже изучил вдоль и поперек, снял и повесил на вешалку свой пиджак, и уселся в привычное светло-серое кресло у окна. Был еще не поздний вечер, но небо хмурилось, поэтому пришлось включить темно-зеленый торшер, потянув за веревочку с толстой бусиной на конце. Да, он видит эту комнату в последний раз. Единственное место, где его понимали, выслушивали, не критиковали, заботились о нем безо всякой корысти и подоплеки. Или подоплека была? Он должен сегодня это выяснить. Хименес позвал на ужин, и Рубен с удовольствием принялся за еду. «Рубен, вы правда больше не удостоите меня своим вниманием?» – шутливо произнес Хименес, но в глазах его была грусть. «Не думаю: дел будет много. Но я благодарен вам за все», – ответил выпускник. Они поужинали и перешли в гостиную. Началась гроза, дождь барабанил в стекло, ветер вспенивал шторы, поэтому пришлось закрыть окно. На кресле лежал темно-зеленый, в тон торшеру и книжному шкафу, клетчатый плед, и Рубен с удовольствием завернулся в него. «Знаете, Рубен, я даже не знаю, что вам подарить напоследок. Разве что антологию нейрофизиологических открытий XX века: книга замечательная, профессионально собрана и проиллюстрирована. Разумеется, вы все это уже знаете, но книга и правда отличная». «Я буду рад получить от вас последний подарок». Хименес встал и направился к книжному шкафу, Викториано бесшумно поднялся тоже, и поспешил за ним. Рубен тронул Марсело за плечо и начал говорить. «Родители меня не любили, мать фыркала в мою сторону и обожала только Деву Марию, а отец бил, унижал и запирал. И тогда я казнил их обоих. Мою сестру убили крестьяне. Они подожгли амбар, где мы с ней играли, она успела вытолкнуть меня в окно, а сама сгорела заживо, нечеловечески кричав от боли. Я любил ее. Я остался один», – неожиданно разоткровенничался Рубен. – «Иногда мне не хватает простого, человеческого... Обнимите меня». Марсело, перестав копаться в шкафу, не смог скрыть изумления: он правда об этом попросил? Сегодня какой-то очень странный день. Викториано всегда был скрытен, никогда не рассказывал о своей семье, а тут выложил, да еще и такое личное! Конечно, не стоит его осуждать, хотя убийство собственных родителей… Разумеется, ни о какой полиции речи быть не могло, все это останется между ними. Марсело без лишних слов притянул ученика к себе и заключил в объятия. Рубен переместил руки к шее Марсело, слегка провел пальцем по уху его, и положил голову на плечо преподавателя. В это время в душе последнего заметались самые коварные демоны, что существуют на этом свете, дыхание будто остановилось. Главное – что их никто не видит. Но это простое объятие было… не дружеским? Марсело выдохнул и прижался щекой к виску ученика, и стиснул руки еще сильней. Самое дорогое, что у него осталось – и это последний раз, когда они видятся! Хименес захотел во всем признаться, выговориться, рассказать ученику, что он на самом деле чувствовал все эти годы, но не решался. Как пятнадцатилетняя школьница! Еще и покраснел небось! Марсело нерешительно перехватил руку ученика, и со всей нежностью, которая в нем была, стиснул ее в своей ладони. Затем, видя, что ему позволяют, он не сдержался и уже уверенно протолкнул свои пальцы между пальцев ученика, переместил их сжатые руки на плечо Викториано, и стал поглаживать большим пальцем кисть, прослеживая каждую выпирающую косточку. «Рубен, я…» «Я давно все понял, мистер Хименес. Только решитесь». Что, что он позволит ему сделать? Возбуждение опутало колючей лианой, на которой распускались алые, усталые от ожидания мая цветы. Цветы набирали силу и становились бардовыми. Марсело наконец посмотрел ученику в глаза, боясь увидеть там презрение или неприятие, но Рубен смотрел на него спокойно и серьезно. Этот серьезный взгляд всегда электризовал затылок, как и любое появление Рубена в аудитории. Конечно, приходилось напускать на себя деловой вид и продолжать читать лекцию, но сейчас они были наедине, у него дома, а не в университете, и можно было… Что именно можно будет сделать? Рубен снова прикоснулся к руке Марсело, взял ее в свою, и провел указательным пальцем мужчины по своим губам. Рука Хименеса предательски задрожала, и он, чтобы скрыть это, прочертил ладонью широкую линию от бровей Рубена, по шраму и до затылка. Он погладил ученика по голове, а тот прикрыл глаза. От одного осознания, что может быть дальше, Марсело пронзила новая, еще более острая волна возбуждения, а член стал понемногу набухать и твердеть. Он провел рукой по голове и шее ученика еще раз, и еще, и, наконец, прикоснулся губами к шраму, затем стал покрывать отметину мелкими поцелуями, одновременно ласково скользя одной рукой по горячей шее Викториано, а другой, уже мокрой от пота, отпустив себя, забрался под жилет и оглаживал теплое тело, скрытое рубашкой. Пальцы потянулись к пуговицам на жилете, но Викториано перехватил их, как бы говоря «еще рано». «Только скажи – и я перестану, прости меня!» – пронеслось в голове Хименеса. Но Викториано прикоснулся ответным жестом к лицу Марсело, добрался до затылка и потянул голову преподавателя к себе. Последний, окончательно оторвавшись от реальности, вновь стиснул ученика в объятиях и впился в его губы долгим поцелуем. В голове Марсело промелькнула картинка с собственной свадьбы. Священник произнес «поцелуйте невесту», и они с будущей женой слились в жесте любви, перед этим обменявшись кольцами. Но этот, сегодняшний поцелуй был настолько порочен и страстен, что сравнить с женским было нельзя. Хименес пробовал Рубена на вкус, и находил это фантастическим, сравнимым с созерцанием рождения Венеры из пены морской. Неужели Господь подарил ему такое счастье? Мысль о том, что их встреча последняя, отнюдь не испарилась, словно капля дождя под палящими лучами, и больно ранила пылающее сердце. Это почувствовалось чуть ли не на физическом уровне. Даже если и так – значит, нужно сделать все, чтобы этот вечер запомнился навсегда им обоим. Выпускник прекратил поцелуй первым. «Что-то не так, Рубен? Скажите, и я…» «Вам снился вещий сон на днях?» – неожиданно перебил Викториано. Марсело вспомнил, что ему и правда снилось, что он тонет, падает на самое глубокое дно, вода утягивает его за собой плотными потоками пения пены, а потом течение прибивает его к острозубому скалистому берегу. Подавленные серые скалы, кусачая галька, плотная масса кучковатых облаков, которые наслаиваются на пики. Он поделился этим сном, и Рубен улыбнулся. «Мне снилось, что у меня безумный оруженосец, а на рыцарском турнире меня убивают острым копьем». «Я могу истрактовать сон с точки зрения психоанализа», – деловито начал Марсело, но Рубен опять перебил его: «Мне кажется, вы сейчас хотите иного». Марсело сел на диван и притянул ученика к себе. Они продолжали пробовать друг друга на вкус, и Рубен – о, господи! – сел на колени Марсело лицом к мужчине так, что ноги преподавателя были между ног ученика. Хименес решил, что пора начать расстегивать алый жилет, но руки почти не слушались, и выпускник проделал это в считанные секунды сам. Каждая расстегнутая пуговица уже на рубашке преподавателя сводила того с ума; они были летающими островами, которые распределялись по горячему постапокалиптичному бежевому небу, где ядерная зима вступила в свои права, не оставив ничего, кроме пепла далей и тайных страхов. Рубен снял с себя рубашку, обнажив все свои ожоги и шрамы, которые Хименесу так хотелось увидеть; это желание было неестественным, можно сказать, фетишем или чересчур забористой фантазией, но она осуществилась. Тело Викториано было изуродовано так, что любой эстет сразу же отвернулся бы и сказал, что это искусство не для него, что он не понимает подобные перформансы, но для учителя это было высшей наградой за годы догадок и достраивания в воображении всего того, что он, как мужчина считал, никогда не увидит воочию. Тонкие ключицы перекатывались под кожей, видны были очертания ребер (в этот момент у Хименеса в сознании некстати возник вопрос: почему Рубен настолько худой, и что он вообще ест? Понятное дело – студент, но ведь это всего лишь шутка и не более). Член Хименеса умолял о прикосновении; что в это время чувствовал Рубен, мужчина не знал, но видел, что выпускник слишком сосредоточен, что его взгляд не бегает с предмета на предмет, а наоборот смотрит куда-то в сознание мужчины, и что Викториано сильно напряжен: девственник? «Рубен, у тебя были отношения?» – нарушил тишину Марсело, обнаружив, что легко назвал своего студента личным местоимением «ты»: конечно, в такой-то ситуации! «Нет, мистер Хименес, и, надеюсь, не будет», – ответил Викториано. «Ты помнишь, что я сказал на празднике? Любовь дает нам вдохновение для работы, разве не так?» «Во мне уже ничего нет». Эта фраза подстегнула Хименеса начать покрывать поцелуями плечи, грудь и живот Рубена: так хотелось позаботиться, пригреть, просто слиться в единый организм, словно сиамские близнецы, иметь общую кровеносную систему и общее сердце. Чтобы красные ручейки крови циркулировали внутри их общей плоти, в перекрестьях образуя созвездия и молитвы, чтобы дышать одними легкими, альвеолы которых будут выкрикивать солнца и ветры, создавая симбиозы органов с вихрями и грозами, чтобы их кости звенели и пели, как коралловые арфы, и пение их соединяло одну-единственную мысль: «мы – иное». «А что вам во мне нравится, сэр?» – вдруг спросил Викториано, когда Марсело, умерив свой испанский пыл, просто прижал ученика к себе и гладил по спине, прочерчивая линии худых лопаток. «Нравится. И всегда нравилось. Ты не такой, как другие, в тебе есть что-то от древних королей», – ответил преподаватель. – «Я увидел тебя впервые, когда ты шел по коридору в класс общей нейрофизиологии к миссис Полесны; ты был один, и резко выделялся из толпы. Тогда ты еще не знал своего друга Марша, и был словно на острие». Рубен поднялся, опираясь согнутыми руками на плечи преподавателя, и стал внимательно изучать его. А потом в глазах Викториано промелькнула страшная боль, которую он сразу же попытался спрятать, отведя взгляд. Хименес это заметил сразу. «Ты до сих пор ее любишь?» Викториано не ответил, а только тяжело вздохнул и упал в объятия учителя. Последний снова стал гладить его по голове. «Рубен, мне ты можешь рассказывать все, что угодно…» «Вы примете меня любым, я знаю. Но она меня не отпустит». Хименесу стало так горько, что даже спало возбуждение, еще несколько мгновений назад грозящееся разорвать его изнутри. «Давай не будем о грустном. Гроза начинает утихать, слышишь?» Рубен прислушался и действительно обнаружил, что дождь больше не барабанит в стекло, а ветер перестал так зычно завывать. Марсело нежно взял Рубена за подбородок и стал смотреть ему в лицо, смотреть до боли, так, чтобы из глаз посыпались искры: последний, последний раз – и он останется один со своим горем, терзавшим молодого человека с самого детства. Викториано вздохнул, как бы смиряясь со своим положением, и снова коснулся губами губ преподавателя, проявив инициативу. Атомная бомба в желудке приготовилась взорваться во второй раз, член снова стал твердеть, Хименес попытался расстегнуть на Рубене брюки, чтобы не задеть его плоть, которая тоже проявилась выпуклостью. Запах духов ученика был коварным блуждающим огоньком, и Хименес был готов идти за ним куда угодно, хоть в самую отвратительную трясину, окунуться в нее с головой и захлебнуться. Апельсиновый цвет? Диван стал тесноват. «Может быть, пойдем ко мне в спальню?» – предложил Марсело. Рубен кивнул, и они направились туда. Этой комнаты Викториано еще не видел, но она тоже была оформлена в спокойные цвета с простой геометрией. Хименес снял с себя брюки и аккуратно положил на край кровати. Викториано сел на покрывало и, будто обреченно, лег. Марсело заметил это. «Я тебя не заставляю, если хочешь – можем прекратить. Такое ощущение, что ты на эшафот идешь», – сказал хозяин квартиры. Но Викториано начал расстегивать свои алые брюки, а Хименес помог их снять, а потом лег рядом. «Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделал? У меня достаточно опыта», – обратился к Рубену преподаватель. «Я не хочу, чтобы мне было больно, а в остальном на ваше усмотрение», – был ответ. Марсело решил, что все должно быть идеально, и отправился в душ, а Викториано забрался под одеяло, лежа в чужой холодной постели. Марсело вернулся из душа, поискал в шкафу лубрикант, и увидел картину, которая тронула его до глубины души: любимый ученик свернулся калачиком на его постели, там, где Хименес иногда фантазировал до утра, удовлетворяя себя. И теперь это происходит на самом деле? Но Марсело сейчас не чувствовал того, что испытывал во время мастурбации; в его сердце закралась… вина? Недоговорил, недообнимал, недоласкал, и вот теперь предстоит простая физиология. Мужчине стало тяжело, но желание оказалось сильней. Марсело лег на кровать вновь, залез под одеяло к Рубену, и обнял его за талию, а затем аккуратно стянул одеяло. Обнаженным его ученик выглядел как эфеб, правда, изломанный и свергнутый, и действительно не хотелось причинить ему и малейшей боли, но ведь первый раз – это, чаще всего, болезненно, или неприятно как минимум – значит, надо быть осторожнее. Хименеса атаковал ворох мыслей: для чего Рубен на это пошел? Чувствует ли он что-то сам? Реакция полового органа говорила о том, что действительно желание есть, и это успокаивало. Хорошо, что в комнате тепло, и не нужно прятаться. Рубен лежал к Марсело спиной, но, когда он почувствовал, что его тянут на себя, придвинулся ближе и положил голову на плечо своему взрослому любовнику. Сам, конечно, не ребенок, но Марсело был гораздо старше все равно. Викториано было любопытно. Рука Хименеса обхватила член молодого любовника, и стала двигаться вверх и вниз, причем, похоже, мастерски (есть за что себя похвалить): Викториано почти сразу стал дергаться и шумно вздыхать, пока Хименес прижимал его к себе и целовал в шею. Преподаватель не дал кончить молодому человеку, зачерпнув пальцами смазку, и постарался как можно более аккуратно ввести палец. Кольцо мышц болезненно сжалось, но Рубен постарался расслабиться и впустить Марсело в себя. К первому пальцу через какое-то время присоединился второй, а затем третий. Хименес почувствовал, что выпускник расслабился, приподнял его и попытался войти. Получилось не сразу, но ощущение чужого члена в анальном проходе было интересным для Викториано, хоть и весьма неприятным. Рубен стиснул зубы и зашипел. «Ш-ш-ш-ш, скоро боль уйдет». Марсело стал двигаться внутри Викториано, умело задевая простату, и уже в скором времени Рубен начал громко вздыхать и задирать голову в порыве вцепиться во что-нибудь зубами и укусить. Марсело держал любовника обеими руками, они лежали практически на боку, и мужчина, отпустив себя, начал двигаться в рваном ритме, проникая все глубже, и, уже не стесняясь никого и ничего, застонал. Оргазм накрыл его быстро и был столь острым, что Марсело показалось, что он сломал худощавому любовнику ребра, стиснув его в объятиях (но, разумеется, это было не так). Член обмяк внутри, но выходить не хотелось. Они пролежали так неизвестно сколько времени, но внезапно мужчина понял, что Рубен не кончил. Он вышел из Рубена и обхватил его пенис рукой вновь. Молодой человек снова положил голову на плечо любовнику. Движения были плавными, чтобы вновь пробудить острое желание, но не сразу; он множество раз огладил головку, а затем палец скользнул к точке под яичками и стал стимулировать ее, а другие пальцы нежно, но настойчиво обхватывали мошонку. Викториано через непродолжительное время испустил протяжный стон, и рука Марсело наполнилась горячим семенем. Все. Хименес вытер руку об одеяло, и вновь обнял любимого ученика, прижавшись губами к его уху и опаляя его горячим дыханием. Рубен обмяк, у него затекла шея, и пришлось убрать голову с плеча Марсело и положить на подушку. «Посмотри на меня». Рубен повернулся, сопя носом, и его взгляд встретился со взглядом Марсело. Серые глаза снова стали холодными, но не злыми, скорее… спокойными. Преподаватель убрал со лба любовника волосы, нежно запрятал их за ухо, провел пальцем по мочке, огладил ушную раковину. Ему хоть понравилось? Судя по стонам – да. Опыта у мужчины было действительно много, как с представительницами противоположного пола, так и с мужчинами, и он надеялся, что любимый ученик оценил его старания. «Тебя подвести?» – спросил преподаватель, надеявшийся услышать, что Рубен останется на ночь, но не решавшийся это предложить. «Сколько времени?» – поинтересовался Викториано. Марсело поднял голову: над кроватью были часы. Скоро девять вечера. – «Я пройдусь пешком». За окном темнело. Сойки свистели и разлетались, хлопая крыльями. Дождь перестал. Марсело поднялся, надел халат, подошел к окну и открыл его. В комнату хлынул теплый летний аромат мокрого асфальта и липких от влаги листьев, шум машин. Сзади Рубен шуршал, одеваясь, застегнул ширинку, хрустнул суставами ноги, размяв ее, вздохнул. Марсело обернулся и увидел, что ученик уже собрался и готов уйти. Нет! Книга! Марсело быстрым шагом (слишком быстрым) направился к своему книжному шкафу, стал снова в нем рыться, и, наконец, достал «антологию нейрофизиологических открытий XX века». Выпускник стоял перед ним одетый и безразличный, будто ничего и не было. Мужчина вручил ему прощальный подарок. «Рубен, прошу тебя, помни». За окном прогремел салют. Марсело лежал в кровати. Он здесь, в «Мобиусе», работает с любимым учеником рядом. Рубен все такой же, только стал слегка надменней, но и немудрено: известен в научном сообществе не хуже самого Хименеса. Да, он помнил, что нужно работать, что нужно поднимать себя с кровати каждый день, чтобы вечерами прозябать в тоске, а ночью исходить вдохновением и писать статьи, обедать, рисковать, ошибаться. Он помнил. Скоро STEM будет построен, скоро коды цвета агата застегнут обоюдоострую молнию дивного нового мира, стянут все, что содержится на задворках чужих подсознательных полей в симфонию эгоизма создателя, нитями своими рассекающего боль внутри операционных ламп, подчиняющего все, что ему дано и все, что он увидит там, в этом мире. Будет ли в нем место тому дню выпускного, о котором Марсело, не останавливаясь, писал в своем темно-синем дневнике несколько дней после? Шутка сменилась закатом, запахом мокрого асфальта, апельсиновым цветом, желтым подсолнухом, серебряным семенем в его руке. Тупая боль в затылке утихла. Нужно возвращаться к работе. Марсело поднялся с кровати, оделся по-деловому, и вышел навстречу новому дню.