Странтома – это авторский неологизм, сплав слов «структура» и «фантом». Это «призраки», то есть те образы, которые внедряются в структуру синт-мэморита как бы неизвестно откуда.
В самом деле, всякий знает, что сумасшедшие подвергаются изоляции лишь за небольшое число поступков, осуждаемых с точки зрения закона, и что, не совершай они этих поступков, на их свободу (на то, что принято называть их свободой) никто бы не посягнул. Я готов признать, что в какой-то мере сумасшедшие являются жертвами собственного воображения в том смысле, что именно оно побуждает их нарушать некоторые правила поведения, вне которых род человеческий чувствует себя под угрозой и за знание чего вынужден платить каждый человек. Однако то полнейшее безразличие, которое эти люди выказывают к нашей критике в их адрес, то есть к тем мерам воздействия, которым мы их подвергаем, позволяет предположить, что они находят величайшее утешение в собственном воображении и настолько сильно наслаждаются своим безумием, что он позволяет им смириться с тем, что безумие это имеет смысл только для них одних. И действительно, галлюцинации, иллюзии т. п. — это такие источники удовольствия, которыми вовсе не следует пренебрегать. (Андре Бретон. Манифест сюрреализма).
Ян уже жалел о своем решении предупредить Лесли: парень не ел и не пил несколько дней, сжался в комок под кроватью и плакал, плакал бесконечно, повторяя «я знал, я видел». «Лесли, ты видел то, что с тобой будет?» – спрашивала рыжая женщина у альбиноса, тот то качал головой, то кивал, и никто не мог понять, что же, собственно, происходит. Уизерса пугали его способности, которые он клочочком сознания окончательно понял только сейчас. Будущее врывалось в его спутанный, детский ум жестоко и нагло, в эти моменты он испытывал будто бы отрыв от реальности, будто бы погружение в какой-то искусственный сон, словно приподнимался над своим телом и проникал в иные миры, дотрагиваясь пальцем до песчинки, превращающейся в торнадо, которое затягивало в себя немилосердно. Эти приступы были короткими, даже очень непродолжительными, но настолько потрясали парня, что тот не мог прийти в себя несколько часов. Прострация эта не просто пугала или настораживала: Лесли ощущал себя словно на американских горках перед резким перепадом маршрута и падением вниз, зависая между мирами, и это было необъяснимо мучительным. Когда захватывает дух, когда ноги и руки не слушаются, а в ушах шум, когда в лицо бьет будущее картинами самыми страшными – не хочется жить. Но самым мучительным был момент перед приступом, которого Лесли стал ждать, отсчитывая секунды в голове, и никак не получалось отделаться от этого навязчивого счета. Он все никак не мог описать свои ощущения: языка не хватало. Но в своеобразной групповой терапии парень старался участвовать, Анна держала его за холодную потную руку, сжимала ее в своих костлявых пальцах, а Ян извинялся. «Я не мог тебе не сказать, это было самое ужасное, что я пережил, хуже психоза! Ой…» Лесли вздыхал и вытирал слезы, которые потом начинали литься снова. Левандовский ощущал, что его окунули в детство, что он стал не в меру похожим на маленького ребенка, и никак не мог держать язык за зубами или говорить корректно, по-взрослому. Это машина воздействовала на него? Конечно, в сорок пять хотелось чувствовать себя на пятнадцать, но не так! Близился его сорок шестой день рождения, но, разумеется, ни о каком праздновании не было речи: горе, повисшее в отсеке, было настолько страшным и настолько угнетало, что лишало надежды на улыбку. Их всех спасала только групповая терапия, причем странным было то, что, даже если в камеру смотрели, ничего не предпринимали. Пусть потешатся перед смертью? Аманда оказалась сильнее, чем сама предполагала. Она не просто не плакала, она старалась шутить и смеяться. С Анной они помирились давно, и теперь вновь начали секретничать, лежа на одной кровати; Анна плела Аманде косы, делала замысловатые прически, они обменивались рассказами о любимых киноактерах и музыкантах, о уикендах у моря во Флориде, а Анна рассказывала, как была в скаутском лагере, и впервые там поцеловалась с девочкой своего возраста. «И как, тебе понравилось?» – спрашивала Филипс. «Это было что-то запретное, но да, интересно», – отвечала Зайлер. Анна поведала Аманде, что предпочитает девушек, и еще не рассказала родителям о своей ориентации. «Теперь бессмысленно скрывать, они все равно меня никогда не найдут». «Мы все умрем» в отсеке звучало чуть ли не чаще, чем «доброе утро». Их стали группировать иначе, Лесли прикрепили к Яну, а Аманду – к Люции. Люция была молодой женщиной еврейского происхождения, двадцати семи лет, с каре зеленоватого цвета, носом с горбинкой и татуировкой паутины на шее; на правой руке у нее тоже был рисунок: абстракция, состоящая из пересекающихся линий и многоугольников. В «Маяке» оказалась по просьбе матери и сестер, которые были сильно обеспокоены состоянием Фурман. «Сознание прежде всего». Теперь Люция думала, что ее сознание пришло в норму, хотя бывало, что она испытывала ощущение собственной инопланетной природы. Девушка любила лошадей, в университете изучала историю до того, как попала в клинику, а затем в «Мобиус», слушала тяжелую музыку. Ей с детства нравилось ощущать себя «не такой, как все», но здесь она просто забыла о своей идее-фикс, пыталась не плакать и поддерживать себя внутренним диалогом. Жила она с двумя сестрами и матерью. Девушка переживала за них, за то, как они там без нее, ищут ли, и, как и все, мечтала, чтобы ее отпустили домой, нет, даже в самую захудалую психушку, но только не оставаться здесь! У нее были проблемы с алкоголем, а тут был сухой закон, как и в клинике, но в клинике было менее жутко и там хотя бы ухаживали за больными. У них у всех отобрали личные вещи, оставили безо всего; и Аманда, и Люция, обожающие слушать плеер, все так же были расстроены тем, что у них отобрали любимые устройства. Да и вообще все жили эти месяцы со стойким ощущением собственного рабства, ведь им прекрасно донесла Кейт, кто они такие, на что имеют право рассчитывать (никто и ни на что). Аманду и Люцию стали водить на «процедуры» вместе, обвешивали аппаратурой, и проводили сеансы своеобразного гипноза и электросна, в ходе которых получали новые сплавы для Рубена, поскольку простой демонстрацией картинок не получить подобные образы. Лесли и Левандовский точно так же проходили сеансы. Еще множество новых пар с перегруппированными доминантами окунались в подсознательные миры друг друга. И это было бы интересным, если бы не болезненные разряды в мозг. Им говорили, что это излечит их, что психические заболевания таким образом лечили множество лет, и это всегда было эффективно; за любимцами Рубена – доминантами с самыми необычными первичными сплавами – стали тщательней следить, ухаживать. Лесли через неделю стало немного спокойнее, и он понемногу начал забывать об угрозе своего бывшего доктора. Рубен вычислил идеальный возраст доминанта – 23-40 лет. И только единственный Ян оставался вне этого разброса отличным кандидатом на виртуальную жизнь в STEM. Правда, была мысль о Робине, которому-таки поставили параноидную шизофрению, он тоже неплохо подходил, будучи одним из самых интересных доминантов с яркими образами и кошмарами. Робин Бауэрман увлекался историей Англии, поскольку был родом оттуда, был начитанным десятиклассником. Остальных, тех, кто не подходил под разброс по возрасту, либо не был доминантом, Викториано убивать не спешил: кто знает, как повернется эксперимент. В ходе опытов ученый понял, что идеальные кандидаты на жительство в его невероятном мире – шизофреники. Да, они самые хрупкие, но самые эстетически притягательные. «Номер 105, испытуемый – Уизерс, Лесли. Диагноз – F20.2. Маркер – ангел. Ангел имеет множество крыльев, его тело связано со сложной структурой, структура светится, пульсирует. Напоминает ветхозаветного Серафима. Ассоциируется с тиканьем часов и полетом огромного косяка птиц. Ассоциация устойчивая. Номер 46, испытуемый – Левандовский, Ян. Диагноз – F20.0. Маркер – рыбий скелет. Скелет принимает облик полуразложившихся останков камбалы, кости которой сращены изумрудными и лавандовыми кристаллами, напоминает творение таксидермиста. Ассоциируется с отравленной пищей. Ассоциация устойчивая. Сращение синт-мэморитом. Акция Альфа: ангел парит над скелетом рыбы изумрудного цвета, кости рыбы растут и убивают ангела выстрелами из своих концов. Акция Бета: из тела таксидермиста вырастает белая пульсирующая структура, которая затем окрашивается в изумрудный и лавандовый цвета т.к. он выпивает отравленное молоко. Акция Гамма: ангел влетает в часы, стрелки часов становятся кристаллическими, часы показывают полночь и останавливаются. Акция Дельта: скелеты птиц взлетают и осыпаются под светом изумрудного солнца. Акция Эпсилон: руки таксидермиста изумрудные, его ребра белеют и разрастаются нитевидной структурой, делая весь его костный механизм клубком нитей. Акция Дзета: часовой механизм наполняется скелетами рыб, косточки выходят на поверхность и встают на место цифр. Акция Эта: ангел не следит за временем, время не следит за ангелом. Акция Тета: ангел вздыхает, его нитевидная структура отравлена и пахнет медицинской ватой. Акция Йота: лавандовый месяц и изумрудная звезда светят на два озера, в каждом из которых плавают ангелы. Акция Каппа: таксидермисты-каннибалы воруют у ангела глаза, он кричит и останавливает время. Акция Лямбда: хищная рыба взрывается, ее кости разбрасываются в траве, и вырастают болезненными белыми цветами. Акция Мю: ангел поет, а затем начинает кричать, и его крик останавливает огромный косяк изумрудных птиц. Акция Ню: глаза ангела – две белые звезды, лучи их разрастаются нитями и вырывают звезды из глазниц. Акция Кси: скелет птицы опутан изумрудными и лавандовыми нитями, он спит. Акция Омикрон: отравленное лавандовое озеро превращается в зеркало, ангел разбивает его маленькой косточкой. Акция Пи: цифры на часах становятся глазами ангела, стрелки превращаются в тонкие кости. Акция Ро: часы абсолютно пусты, они тают и плавятся, порастают лавандовой травой. Акция Сигма: ангел превращается в птицу и плачет, его крылья замедляют время. Акция Тау: птицы вьются вокруг часов, бьются в их корпусе, и умирают от отравленного времени. Акция Ипсилон: таксидермист странно умирает, его вены становятся нитями, а лопатки – крыльями. Акция Фи: часы мечутся, плачут, их стрелки ядовиты. Акция Хи: стрелки часов становятся скелетами рыбы, часы превращаются в огромный лавандово-изумрудный кристалл и перестают идти. Акция Пси: крылья ангела тикают. Акция Омега: птицы мечутся внутри часов, разрушают их, осколки часов собирает таксидермист». Викториано стал понемногу прояснять природу «призраков» – тех образов, что появляются неизвестно откуда, и назвал их «странтомы». Солнце, звезды, месяц – значимые природные со-структуры, ритуальные символы. Страх, слезы, крик – самые частые эмоции при прохождении лиминальной стадии, которой и была подготовка к погружению в STEM. Смерть и разрушение – подсознательные темные доминанты подсознания, то, чего боится любое живое существо, наделенное чувством и умом. Каждая странтома – не случайность; светлое и темное – базовые колоритные коды, именно они формируют ее в зависимости от сущности синт-мэморита, сущности эмоции, которая преобладает в сплаве; только положительные эмоции не преобладали, скорее, образы внушали состояние тревоги, подозрения, умственной лихорадки. – Рубен, доброе утро! Закончил со странтомами? – Марсело вошел, как обычно, без стука, но Викториано это не особенно помешало заниматься своими делами. – Доброе, Хименес. Я построил таблицу с преобладанием у тех или иных испытуемых тех или иных странтом. Уизерс, ожидаемо, любит солнышко и поплакать, – съерничал ученый. – Все интересует этот альбинос? – Марсело налил Рубену чай, который он с удовольствием стал пить. – Я поражаюсь тому, насколько его родственники глупы. Парень с детства не дружит с головой – но к психиатру его отправили только в двадцать пять лет. Отец рассказывал, что была какая-то комиссия в выпускном классе, и там сказали, что парень шизофреник, а отец решил просто запирать его дома… – Как и твой. Викториано покосился на Хименеса с видимым раздражением. Это еще что за новости? Поиграть в психолога решил? – Не раздражайся, но я считаю, что тебе нужна моя помощь, – продолжил Марсело. – Ты сутками работаешь, стал нервным. Ты спал сегодня? – Часа три, не больше, – ответил Викториано. – Но чем ты мне можешь помочь? – Я бы с удовольствием стал твоим психотерапевтом, если ты не против. Сеанс психоанализа, не более. – Хименес откусил от сэндвича и запил чаем. Рубен машинально откусил от своего, и капнул соусом на рубашку. – Я не привык доверять кому-либо. – Викториано пришлось оттирать влажной салфеткой предательское пятно, но оно только размазывалось. Тьфу! – В этом твоя проблема, Рубен. Ты держишь все свои переживания в себе. А мне ты всегда доверял во времена наших посиделок, – будто бы между прочим напомнил испанец. – Говорил о семье даже немного, о сестре… – О сестре говорить не собираюсь, о чем угодно… – Хорошо, я не заставляю тебя. Будем говорить о чем-нибудь, о чем ты хотел бы. Я бы поговорил о твоем трудоголизме, – начал испанец. – Я – ученый, научная работа – моя стихия. Тем более это мое изобретение, моя мечта! – повысил голос Викториано. – Мне сидеть и ворон считать, как Хонеккер? Был лучшим врачом, а теперь – бесполезный кусок дерьма! – Не кричи. С твоими подопытными работают психологи? – спросил Хименес. – Работали. Надо бы возобновить работу с доминантами. Они будут сливками их общества, так сказать. Отправлю Уизерса к Хоффман, очень уж она ему понравилась, как я погляжу, – ответил Викториано. – А тебе? – Не понял? – Тебе понравилась Юкико? Как девушка? – полюбопытствовал Марсело. – Не знаю, мне все равно, – отмахнулся Рубен. – Может быть, кто-то из подопытных? Кто-то из подчиненных? Рубен возвел глаза к небу. Господи, ему кто-нибудь говорил, что нужно работать с назойливостью? – У меня была любовница, но сейчас она меня избегает. Подружил их с Хоффман на свою голову… – А, это та… Татьяна, кажется? Думаешь, она рассказывает Юкико о тебе? – спросил Марсело. – Она всегда хранила наши тайны, но сейчас, как я полагаю, жалуется ей на меня. У нас были… своеобразные отношения. Никаких чувств, только физиология, да и идиотских фетишей у нее было будь здоров. – Рубен стал перекладывать распечатанные таблицы в отдельную папку. У него сильно устали глаза и болела спина. – Сразу и не скажешь, скромная такая сеньора, – сказал Марсело. – Думаешь, что она подпортит твои отношения с Юкико? – Вполне может. Но Хоффман должно быть все равно, пока она здесь на работе, а я – ее начальник, пусть и косвенный. Что у них там с Гуттиэрез – их дела. – Ты переживаешь, я вижу. Викториано выдохнул и стал тереть глаза руками. Действительно, нужно поспать. Он сказал своему бывшему преподавателю, что хочет уйти к себе, и оставит ему на растерзание свои последние таблицы и схемы. «Я подумаю», – сказал он в ответ на уточняющий вопрос о сеансах психоанализа. Татьяна действительно стала избегать Рубена. «Мисс Хоффман, мой партнер исполняет все мои желания. Грех жаловаться… Вы знаете, я люблю БДСМ, я мазохистка, с молодости. У меня медицинский фетиш: люблю все эти врачебные приблуды, приспособления… Но в последнее время мне очень, очень плохо, я постоянно плачу, мне холодно и зябко, больно в душе. В последнее наше свидание мы занялись сексом безо всяких приспособлений, но мне было еще больнее, чем когда меня режут скальпелем, или вонзают в слои кожи иглы». «А почему вам так больно стало именно в последнее время?» – спросила японка на их первом сеансе. «Я… люблю его, страстно, болезненно, постоянно думаю о нем: когда делаю инъекцию пациенту, когда еду в машине, когда ем, когда в комнате своей чищу зубы; когда смотрю на лицо, которое он обезображивал, мне хочется отстричь себе волосы, побриться, чтобы было видно, какая я уродина!» – говорила Татьяна. «А он любит вас?» – интересовалась Юкико. «Он так страстен, он выключает свое сознание, свой невероятный ум, чтобы побыть со мной, но он не любит меня и никогда не любил. Я сомневаюсь, что он вообще может любить». Юкико, еще не начавшая догадываться о личности любовника своей клиентки, подумала, что они имеют дело с психопатом, возможно, нарциссом… «Вам, Татьяна, нужно выбираться из этих отношений, иначе риск… вы можете сойти с ума». И Татьяна принимала все, что говорит ей Хоффман, и думала, и рефлексировала, и стирала навязчивые мысли, опутывающие ее неокортекс черными нитями, серовато-колючей проволокой безумия. Рубен разделся и улегся в кровать, выключив бра (как хорошо, что в «Мобиусе» нет окон! Иначе дневной свет бы мешал). Марсело решил немного прибрать творческий беспорядок Рубена, и пойти в комнату отдыха, куда его вчера позвал один, как он думал, из приближенных Круга – Теодор Уоллес. Да, нужно зайти к Юкико, пояснить ей ситуацию с Уизерсом… И мужчина пошел искать психолога. А в это время в комнате отдыха творилось что-то невообразимое. – Я не думаю, что он согласится. Постойте, вы… это коньяк? – спросил Ричмонд, когда его знакомая из числа инженеров достала какую-то настойку. – Особый напиток, Джон. Снимает стресс не хуже хорошего секса. – Женщина говорила так, будто знала какую-то тайну. Джон сверкнул глазами. – На рабочем месте? А нас не поймают? – Джон, ну что ты как ребенок, запремся – и никто ничего не видел, – заговорщически подмигнула женщина. – А я не сдохну? – смеется Ричмонд. – Я недавно в вашем кругу, и иногда не знаю, что приготовит день грядущий – а вы мне предлагаете выпить… Хотя мы же уже здесь пили, почему нет? Что это? Дебора хихикнула и подтолкнула бутылку. Джон глотнул из нее. Мир почти сразу поплыл, стал разваливаться на лоскуты. – М-м-м… Дебора, это что за… Мир поплыл пеленой пленок, отрывочных и странных, словно нарисованных детскими мелками в спелёнатом пузыре. Стена напротив стала плавиться, словно ее нагревали с другой стороны. – Это лишь малая часть, Джон! Больше одного глотка нельзя. Пока что. – Всем доброе утро! Вы что, с утра уже решили кутнуть? – игриво произнес Марсело, вошедший в комнату. – Дебора, почему дверь не заперта? Ты дала ему… – Да, она самая, Марсело. Юкико придет сегодня или нет? – Дебора ковыряла пальцем обшивку кожаного дивана. – Она занимается с подопытными Рубена, я недавно оповестил ее. Ой, – вскрикнул Марсело, когда Дебора попыталась сунуть ему в руки бутылку, – Вот мне не надо, мне еще сегодня работать. А Джон почему сидит тут и ничем не занят? Джон видел, как в стене образовывалась дыра, черная, жуткая, словно зев. – Он выходной сегодня. Ваш STEM построен, я была одной из тех, кто переводил на нормальный язык чертежи вашего ученика, я еще и проектировала кое-какие детали, которых не было в изначальной задумке. Между прочим, вы мне так и не сказали спасибо, что уж говорить о вашем ученике… – Спасибо тебе, дорогая. А с манерами Рубена я поработаю. – Марсело плюхнулся на диванчик и как следует потянулся. – Он сильно устает. Пошел с утра спать. Надеюсь, что спит, а не опять перегружает свой жесткий диск… – Заботишься о нем? – В комнате были только Теодор, Джон, Дебора и Хименес, поэтому Марсело не было настолько неловко. – Иногда получается, иногда нет. Никогда не принимает помощь, гордый. Теодор Уоллес сидел в углу и молча наблюдал за происходящим. Его заинтересовала фигура клинициста из «Маяка», который решил изобрести удивительный механизм, сливающий сознания в единый мир. Нужно будет выслать ему приглашение и пообщаться лично. Марсело знал, что Уоллес – непростой человек; Теодор являлся главным специалистом «Мобиуса» по нейролингвистическому программированию,* и испанец подозревал, что специфический круг организовал именно он: больно таинственным ореолом себя окружал на каждой встрече. Он был больше похож на мага, чем на психолога, но, конечно, с чисто субъективной позиции. Близко знакомы они были относительно недавно, с тех пор, как Хименеса приняли в круг. Год? Два? Полтора? Примерно. Но теперь Уоллес зацепился за проект Рубена, и решил не устраивать игрища до того, как ученый отчитается Администратору. Не отобрать ли хочет? Впрочем, он не являлся ученым, а значит, не понял бы устройства машины. По крайней мере, Викториано стоит предупредить об этом человеке: его явно стоит либо обходить стороной, либо соглашаться с ним и хвалить (а уж последнего Рубен явно не захочет делать), и не стоит становиться на его пути. Лесли и Ян сидели на кровати Лесли и разговаривали. – Вы правда видели Польшу? – Альбинос почесывал белесую бровь; напротив, чуть слева, сидели Аманда и Анна. Анна уговаривала Аманду на поцелуй. – Видел. Вот бы маму увидеть, но она умерла. А ты скучаешь по родным? – Левандовский ел достаточно вкусный обед, которым, конечно же, делился с теми, кто не являлся доминантом. – Нет, не хочу их видеть. Они злые. Относились ко мне как к ничтожеству! Но на самом деле дома лучше, чем здесь, – рассуждал Уизерс. – Мы с тобой вообще не общались толком, а теперь мы прикреплены друг к другу... Тебя пугает Викториано? – полюбопытствовал поляк. – Всегда пугал. Смотрит на меня, как хищник, – пожаловался парень. – Он на всех так смотрит. Возможно, он и есть хищник, – предположил Ян. – Эй, за нами же наблюдают! Аманда и Анна слились в поцелуе. Анна поглаживала свою черноволосую подругу по голове, зарываясь в пушистые волосы одной рукой, а другой рукой обняв Филипс за талию. Обеим происходящее очень нравилось, но тут какая-то женщина фыркнула, подошла к кровати, где сидели девочки, и стала их разнимать. Аманда показала ей язык, и обняла Анну, положив голову ей на плечо. В конце отсека шел горячий спор между двумя джентльменами, кто-то ковырял в носу или притворялся спящим. Все, будто не сговариваясь, решили через полчаса, после визита Кейт, снова сесть в круг. Кейт не опоздала, пришла вовремя, перешерстила подопытных поверхностным взором, и ушла, а всем только этого было и надо. – Давайте поговорим о наших видениях, как насчет этого? – предложил Робин. – Я вижу странных насекомых, одетых как английские лорды. Я из Англии, наверное, поэтому… Лесли, ты говорил, что видишь будущее? Оно приходит как видение? – Все летит на меня, словно я на аттракционе. Меня это пугает, я чувствую, что никогда не избавлюсь от этого… Я видел старый особняк, кровь, и белые горы, потом кто-то просил кого-то убить его, сверкнул нож… Я чувствую, что знаю того, кто присылает мне это. Это он, – обреченно пробормотал альбинос. – Викториано? – спросил Ян. – Я чувствую, что мне нужно туда. В машину. Я увижу там еще что-то важное, – сказал Уизерс. – А ты видишь… нашу смерть? – спросил Бауэрман. – Я вижу только себя и двух каких-то людей, вас не вижу, – вздохнул Лесли. – И еще… что-то еще… страшное! Они разговаривали, делились секретами; рыжая женщина рассказывала, как однажды услышала, что ее зовут по телевизору, что телепрограмма посвящена ей, в новостях ей передают какие-то тайные послания. Один из джентльменов сказал ей, что испытывал подобные вещи в общественном транспорте. Другая женщина поделилась, что видит своих умерших родственников, и в целом призраков, эти иллюзии создают ощущение дополнительных свойств мозга, словно ее мозг уникален, может отправлять ее в иные измерения, где обитают духи: «Ведь духов видят не все, верно? Значит, я особенная, значит, мне предначертано судьбой спасать чужие жизни, ведь призраки говорят со мной, предсказывают, что произойдет с моими близкими и друзьями». Мужчина лет пятидесяти рассказывал, что в юности видел поезд, несущийся по обычной асфальтированной дороге; он тогда только проснулся, умылся, и выглянул в окно на дорогу, по которой уже скользили автомобили, и внезапно огромный старомодный локомотив, из трубы которого шли клубы дыма, прибывший будто из другого века, понесся на всех парах, а потом анахронистично развалился на улице, смяв асфальт и пешеходов возле его дома. Все те, кто страдал шизофренией, в последнее время стали более ухоженными, за ними стали присылать нянек, и пациенты с иными заболеваниями стали паниковать: а что, если они уже не нужны Викториано? Тем, кому было уж совсем нехорошо, даже стали снова выдавать лекарства по приказу Рубена; с чего бы так заботиться? Но все помнили его недавнюю фразу «готовьтесь», особенно Ян и Лесли. Готовиться к чему? «Страшное! Страшное!» Химера спокойствия. Нутряная дрожь. Чувство приближающейся катастрофы. Круг ободрял их, поэтому «собрания» пытались проводить как можно чаще, условились на ежедневных. Они могли бы постоянно сидеть в кругу, если бы не наблюдение и Кейт: постоянные подобные посиделки могли показаться надзирателям подозрительными, и они устроили бы разнос и наказали бы всех. Если кому-то было совсем плохо – бывшие пациенты «Маяка» садились два раза в день. Лесли тонул в своем воображаемом мире, силился вспомнить лица тех двух людей, один из которых просил другого убить его, но погружение в сюрреальность было таким сильным, что казалось болезненным гулом и отзвуками травм. Но тот стыд, который беспокоил его еще в «Маяке», немного усилился. Он вспоминал слова какого-то лысоватого доктора: «Многие стыдятся своих секретов…» А какие у альбиноса были секреты? Никаких, наверное. Та точка на карте… Что он хотел скрыть от своего врача? Да, память работала неплохо, ведь Лесли стали давать лекарства (повезло же быть избранным!), но все равно было очень не по себе. Он хотел отметить… свой стыд? Перед кем? Перед ним? Но чего ему стыдиться? Слюнки, что могла потечь из уголка рта? Да все равно. Своего глупого вида? Да какая разница? Лучше быть глупым, чем злым. А Викториано был злым, это точно: куда-то увел стариков (Лесли чувствовал их боль, поэтому подозревал, что их убили), угрожал, в конце концов, привез их сюда, где делали больно, где все были точно такими же, как он! Только эта девушка: длинные волосы, миндалевидные глаза, приятная улыбка… Естественная! Не наигранная, а настоящая! Да, из нее хороший психолог. «А почему ты нарисовал своего папу с головой монстра?» – интересовалась она, когда просматривала его рисунки. «Он плохой, он меня бил по голове», – отвечал Уизерс. Девушка качала головой и делала какое-то смешное, детское выражение лица, но так естественно, не наигранно! Вот бы сбежать с ней отсюда! Она была бы ему хорошей мамой. Лесли ощущал себя не к месту, он был чужим здесь, словно к старой игрушке приделали новую конечность другого цвета и иной формы. Даже в «Маяке» было привычнее, в теплой палате с белыми стенами, с одеялом цвета снега, с цербером Джилл (кстати, где она?), уколами и вкусным обедом, растяжкой в столовой, похожей на флаг какой-то далекой славянской страны, которую он видел давным-давно в старом фильме. Там было очень много людей, все улыбались, лидер был лыс, с бородкой, лисьим взглядом и усами елочкой. «Сознание прежде всего». Его сознание понемногу становилось оторванней, отстраненней, будто бы упрощалось. Один викториановский «фокус» не помешал бы, хорошо мысли собирал. Но Уизерс чувствовал странное удовольствие от своих фантазий и грез, словно они одни удерживали его в континууме. – Это гребанный Освенцим! – разорялся какой-то мужчина. – А Викториано – не милый и добрый врач, а Менгеле! – Эксперименты на людях запрещены, а ему хоть бы что! – отвечал ему Левандовский. Здесь был Викторианский Замок, насыщенный чужеродными призраками и тихой технической подавленностью, которую на полную мощность уже успели почувствовать многие, но пока не Лесли. Лесли поэтому становилось тоскливо и страшно: и не посвятили (лучше бы вообще отпустили, но…), и неизвестно, чего ожидать. Словно призраки в машине были они, жили, словно их тянула к водопаду река, пороги которой были резки и извилисты, а форма волн повторяла контуры полупрозрачных фантомов, все выплывавших на поверхность, сжигаемых черным светилом, испещренным шрамами и ожогами, черным, как сердце жуткого хирурга из фильма ужасов. Резать, скреплять, сшивать, изымать, слушать биение крови в толстых артериях и венах, сотрясающихся в такт кровяному потоку, методично записывать, в то время как жертва вопит от боли, играть на ребрах странный мартиал,** искусственно и наигранно плакать, дразня жертву, засыпать с умиротворением на лице под согбенные звуки чужой агонии. Какофонии этой не было конца, эксперименты продолжались, головы разрывались от боли, той, что прилеплялась после разрядов тока, и той, что раздирала нейроглию когтями грифонов и гарпий, что были зловонны, ненасытны и визгливы, чей крик был невыносим; они слышали крики друг друга, и от этого было двоякое ощущение: с одной стороны, не хотелось видеть соседа, чьи воспоминания были в механизме, с другой – хотелось, даже если его или ее слишком много, взять за руку в реальности, сказать, что не все потеряно, что можно отсюда выбраться, что дома их ждут. Но, должно быть, никто не ждал. Рубен проснулся поздним вечером, еле продрав глаза. Он отлично выспался, но гаденький голосок внутри просил его еще немного полежать. И в самом деле, куда торопиться? Хименес! Господи, зачем он согласился?! Почти согласился. Но в последнее время изобретатель стал замечать за собой некую заброшенность, угасание положительного аффекта или же лабильность его. Может, дело в отсутствии сексуальной жизни? Но Татьяна теперь явно настроена против него, и здесь должна просматриваться рука Хоффман. А она оказалась не робкого десятка: под носом Рубена уводить любовницу! Татьяна явно рассказала про их отношения японке; хорошо бы только у этой идиотки хватило мозгов замолчать имя! Отношения с Хоффман лучше бы сохранить. А Хименес не бесполезен, пусть и назойлив, может быть, вспомнятся их весьма приятные разговоры во времена учебы в медицинском университете. Поддержка не будет лишней, иначе можно просто сойти с ума. Да, даже от него. Рубен не совсем понимал, откуда в нем появилась «милость» по отношению к раздражавшему его человеку, но почему бы не дать ему шанс? Можно будет воспользоваться им, выведать у него какие-нибудь тайны «Мобиуса», короче, сделать все для собственного блага. Викториано умел выворачивать любую ситуацию в свою пользу и этим умением гордился. Хм... Почему бы не почитать, кстати? Где там Манн?.. В столовой расположились несколько групп работников «Мобиуса», среди них были Эрвин и Холли. Холли была мрачнее тучи, Эрвин пытался поднять ей настроение. – Да ладно тебе, Холли, у тебя отличная коллега: не подлиза, не навязчивая, приятная женщина, высшее образование, психиатр… – Мне нужно домой! Дайана не сможет без меня! Майкл чокнется! На мне же весь дом! – причитала Кроуфорд. – Не паникуй. Может быть, эта организация когда-нибудь распадется, или арестуют начальство, они явно все это незаконно… – Тшшшш, тихо ты! Нас же могут подслушать! – шикнула женщина. Они поели и вышли из столовой, сели в холле так, чтобы их не могли услышать. – Я вот что думаю, – начал Хонеккер, – Нужно как-то очернить Викториано в глазах начальства. Например, понаблюдать за ним, может быть, у него любовница среди работников? В «Маяке» не замечал, но кто знает… Проблема в том, что он скрытен, и не привык куражиться… – Давай подождем, пока его эксперимент не даст первые положительные результаты. Может быть, тогда он разойдется, – предположила Холли. – К тому же, как нам это поможет? Я очень хочу, не спорю, но как это поспособствует нашему освобождению? – Вообще да… Его могут убить, а нас запрягут еще больше. Нужно ждать: может быть, случай представится сам. Да, им все же дали работу: «Мобиус», как они верно поняли, когда речь велась об их теперешней роли балласта, не терпел нахлебников. Их устроили штатными психологами, но дали множество документов, поэтому, по сути, работа была офисная, с бумагами. Но и то неплохо: меньше страха за свою судьбу. Холли до сих пор не смирилась: она очень сильно любила мужа и дочь, и просто морально не могла допустить отрыва от семьи. Мать всегда говорила ей, что семья должна быть на первом месте, и Холли разделяла эту точку зрения. Когда однажды у них с Майклом случился конфликт по поводу методов воспитания Дайаны, женщина чуть не подала на развод, но мать отговорила ее, и потом до самой женщины дошло, что это решение было поспешным, сделанным на эмоциях. Да, семья была основной ценностью Холли Кроуфорд, именно поэтому она так хотела отомстить Викториано. Ждать им оставалось недолго. *А вы помните, что в документах в первой части игры (если вы смотрели внимательно и все читали, пока играли) фигурировал некий мистер Уоллес – специалист по НЛП? А во второй части человек с такой же фамилией! Совпадение? Не думаю! **Мартиал индастриал – музыкальный жанр, где эмбиент разбавляется военными маршами, имперскими и милитаристскими ритмами, звуками военной техники, в музыке накаляющая, жуткая атмосфера.