Лезвие агата

Все, кто несет мой проклятый знак, Мы – святые творцы, узревшие мрак! Кричите со мной до сотрясенья миров: «Я – архангел шипов!» (Thornsectide – Архангел шипов)

Пятнадцатого ноября Рубен просыпается с ощущением праздника, впервые за много лет. Но как только мужчина выходит в себя из сновидческого дурмана – его внезапно одолевает воспоминание о самом отвратительном дне рождения в его жизни. Отец уже вручает ему запонки и стопку книг, а мать – распятие, инкрустированное драгоценными камнями. Лора… зефирно целует, порывисто, но ласково обнимает и дарит свое вязанье, нелепое, но сделанное с любовью: «Мой серебряный, живи долго, говори прямо, думай сердцем». Надела любимое платье цвета алого заката и повязала лентой роскошные эбеновые волосы. Порывистость движений была ей свойственна во время волнения, радостного ли, печального – не важно. Но после подарка она снова превращалась в черного лебедя, настоящую темную аристократку с изящными и плавными движениями, словно речка медленно обходила большие и неотесанные булыжники. Гости приходят ровно в три на обед, особняк раскинут перед ними игольницей, в которой четверо совершенно чужих друг другу людей тщетно пытаются показать, что они – семья. Кроме, пожалуй, его самого и старшей сестры. Лора встречает у ворот фразой «надеюсь, добрались хорошо», красивым жестом шелковым приглашает приехавших друзей семьи (Розенблаты как всегда опаздывают). Первым приезжает психиатр Френсис Чессвик (настаивал на двух «с»), друг Эрнесто по университету, они обмениваются объятиями и рукопожатием, неулыбчивый Рубен, похожий на мышонка, уже маячит за спиной отца, и доктор, конечно, пожимает его маленькую бледную руку, замотанную бинтами, вручает огромный подарок, запакованный в хрустящую бумагу. Чессвик наблюдал младшего Викториано с детства, по старой дружбе приезжая на дом, и думал, что у мальчика точно есть «умопомешательство», только вот какого характера – этого мужчина до сих пор не мог сформулировать. Но маркеры были. Этот же Чессвик пытался на похоронах Лоры донести до Эрнесто, что за мальчиком нужен особый присмотр, а Эрнесто в ответ чуть ли не закатил грандиозный скандал и не рассорился с другом. После этой ситуации психиатр не заговаривал о судьбе ребенка, пустив ситуацию на самотек, хоть и мучился совестью временами, а Эрнесто только этого было и надо: оставьте, дескать, его семью в покое. И вот Чессвик на пороге, спрашивает: «Как дела, Рубен?» Рубен отвечает что-то невразумительное и приглашает в холл. Затем приезжают другие гости, и Френсис, как всегда, удивляется отсутствию сверстников именинника. Все гости взрослые. Наверное, чтобы лишний раз потешить самолюбие отца семейства. Обед начинается, слуги выносят закуски и деликатесы. Именинник необычайно голоден и приступает к еде: повара приготовили его любимые почки нерпы, а на горячее обещали индейку, фаршированную говяжьей печенью с сухарями, смоченными в мадере. Питие было в семье Викториано обычным делом: вино пила Лора, коньяк, виски и многое другое пил Эрнесто, Рубен с юношества пробовал разные виды вин, особенно полюбил рейнское и некоторые итальянские. Осуждения со стороны гостей никогда не было: все боялись гнева отца семейства, который считал, что Рубену «уже можно», да и последний интересовался «взрослыми» напитками. Обычно в день рождения сына Эрнесто веселился и напивался до беспамятства, предоставляя ребенка самому себе, и в этом году было то же самое. После закуски все перешли в гостиную, кроме Рубена и Беатрис. Именинник рассматривал подарки в одиночестве, спрятавшись в библиотеке, Лора развлекала гостей, Беатрис, одетая, как всегда, в закрытое платье с накрахмаленным воротничком, неожиданно для себя восседала во главе стола и чинно поедала виноград, подцепляя его тонкими пальцами. «Беатрис, присоединяйся, а то сидишь как неприкаянная», – дружелюбно говорит уже подвыпивший Эрнесто, заходя в столовую, хотя положение жены за столом ему очень не нравится. «Развлечение – это грех, развлекайтесь там сами», – сверкает глазами итальянка. – «Тем более, что я знаю, чем вы займетесь». «Ну, как хочешь». Эрнесто уходит, Беатрис тяжело вздыхает, опускает голову и стягивает губы в полоску. В гостиной Эрнесто зовет всех в музыкальный зал, гости в количестве десяти человек, шутя и хлопая словно путающегося под ногами именинника по плечам, следуют за хозяином дома. В зале все рассаживаются, и Викториано-старший просит сына сыграть «что-нибудь неаполитанское». Рубен нехотя садится за рояль, но из-под его пальцев на свет божий неожиданно выходит чудная мрачная мелодия, которую он сочинил сам недавно, она совсем не по вкусу отцу. Эрнесто морщится, но именинник не видит этого, совсем забывая о том, что вокруг люди, и играет на одном дыхании, словно бы оторванный от реальности, пущенный стрелой в разбитое тучами небо. Тучи накалены, небо искрится, но дождь не начинается, и боль, что вертит песочные часы, не давая времени течь, трескает стеклом, и идет дождь из стекла, и умирает земля, сбрызнутая осколками, и боги спускаются, чтобы попрощаться с нею навсегда, и раскалывается купол земной, и чертополох растет до небес – единственный, кто остался – и игольчатая голова его качается, обдуваемая ураганом, высвобождающемся из трещины на небосводе, и раскрывается пасть его, и кричит он заунывно… «Перестань, наконец!» – рявкает Эрнесто. Он подходит к роялю, хватает сына за воротник, волочет в угол и там шипит ему в ухо: «Ты что, хочешь расстроить гостей? Играй веселое, иначе запру сегодня же и не посмотрю, что у тебя день рождения!» Рубен отшатывается, пылая гневом, отец садится в зал снова и ждет. «Не хочу играть то, что он просит!» И Рубен уходит из зала в свою комнату. Розенблат-старшая спрашивает у него, а что же случилось, тот говорит, что его сын упрям и глуп – вот что случилось, и отхлебывает коньяку. Двадцатидевятилетняя Саша Розенблат срывается с места и бежит в комнату Рубена чтобы его успокоить, но юноша уже разбил вазу и грозит ей осколком. Девушка пугается и сообщает матери, последняя с неописуемым ужасом на лице покидает праздник и увозит дочь с собой на своем «Кадиллак Севилль». Переполох утихает стараниями Чессвика, он просит Викториано-младшего оставить осколки, прислугу – прибрать. Гости успокаиваются, Эрнесто сам садится за рояль и играет все, что хочет, остальные аплодируют. Рубен сидит в своей комнате, у него дрожат руки. Заходит мать и шипит, словно кошка: «Ты опять испортил всем настроение? Умеешь же делать это! Иди и спой, только хорошенько, иначе остальные уедут!» Рубену приходится вставать и идти в зал, поет он из рук вон плохо, голос дрожит, руки трясутся опять. Ему не хочется петь совсем, хочется в сад, посидеть в одиночестве. А больше всего – ее объятий. Ему уже пятнадцать, желание временами разгорается с невероятной силой, страх – еще сильней. Подают горячее, успокоившийся немного именинник решается отведать, тянется к индейке, но его бьют по руке, гадко, незаметно, пока все остальные рассаживаются. Мать. «Сначала отец, ему первое слово и первая порция» – всегда говорит она. Эрнесто режет мясо, кладет себе приличный кусок, затем жене, сыну, гостям. И самое отвратительное – это тост, который он произносит, уже в изрядном подпитии, его Рубен запомнил на всю жизнь: «Дорогие гости, я сердечно приветствую вас на дне рождения моего сына. Как я скучаю по ней – представить сложно. Мы были вместе, все у нас было, а теперь ничего нет. Все, кроме нее – пустое. Мне все равно… ешьте, если хотите, я пойду в кабинет и выпью. Никого ко мне не впускать». – Последняя фраза предназначалась Беатрис. Женщина кивает, хозяин дома отправляется к себе. Гости немного в смятении, Чессвик пытается наладить обстановку, а Рубен наслаждается присутствием ее призрака: та самая лента, то самое платье, по-сестрински трогательное и живое объятье, забытое в ее комнате вязанье, которое она дарила ему в прошлом году. Индейка суховата, да и кусок в горло не лезет. Зато она свободна от боли. В тот раз, в восемьдесят девятом году, их было трое, но на самом деле всего один. Он всегда был один. Распятие давно продано, книги прочитаны и вызубрены. И зияющая рана никак не желает затянуться. Помнится, тот уютный уголок в саду всегда был только для него, а еще приятно было сидеть одному в комнате или бывшей швейной мастерской с какой-нибудь книгой, но самое лучшее место, несомненно, библиотека (если там нет отца). Кстати, в том подарке от Чессвика была, помимо прочего, что он не помнил, замечательная книга по физиологии головного мозга млекопитающего со всеми теми знаниями, что были на конец восьмидесятых. Отличный подарок. Френсис будто чувствовал. Да и человеком он, в общем-то, неплохим был: грамотным, спокойным и… ненавязчивым. В отличие от… Да, Хименеса сегодня будет много. ОЧЕНЬ много. Но почему-то отвращения особенного нет. Пусть вокруг будут все, кто хочет. В прошлом году коллеги устроили сюрприз к концу рабочего дня, сводили в оперу на «Травиату», подарили торт, портсигар, зажигалку и что-то там еще. Новые знакомые могут оказаться совсем не хуже старых. Хонеккер и Кроуфорд могут и не явиться, поскольку он в их глазах монстр и бесчестный психопат, ну и хрен с ними: Джон, Дебора, Юкико, парочка психологов (одну точно зовут Хэлен) – вот кто годится в компанию. И Марсело не забудем. Кстати, о новых знакомых… Ему сегодня предстоит ритуал! Надежда только на то, что не с утра. Неплохо было бы покурить, кстати, чтобы снять волнение. Рубен посмотрел на часы: девять. Он встал с постели, потянулся и вздохнул, затем добрался до портсигара и зажигалки. Маленький огонечек зажегся, предвещая масштабное пламя. Сигарета тлела, Рубен обмяк на кровати после очередной затяжки. Зачем просыпаться, когда сон так прекрасен? Древние индийцы понимали это, когда говорили о Нирване и Сансаре. Вечный сон – действительное благо, медитация – верный и благородный путь. Греки отождествляли истину, благо и красоту; когда мы просыпаемся, эти понятия расходятся, реальность множится, а Единое ускользает. «Да уж, ну и соединил с утра, мастер эклектизма и синтетический философ…» Сигарета была потушена, Рубен отправился в ванную. Странная мысль пришла в голову: он давно не размышлял о том, что ему надеть с утра, надевал первое, что увидит (распределяя по комплектам, разумеется), погруженный в тяготы предстоящего рабочего дня – а сегодня научная суета отступила, уступив место обыденным потребностям с тем смущающим и одновременно вдохновляющим излишеством, какое бывает в день праздника у занятого человека. Почему бы не надеть рубашку без галстука, расстегнув ее немного, и подтяжки для забавы? Ох, только бы он не стоял за дверью! За дверью никого не оказалось. Все серовато семенили по своим делам, изредка оглядываясь на необычно (по их меркам) одетого сотрудника. Рубен добрался до кабинета без приключений, начал открывать дверь… И обнаружил абсолютно пустую комнату. Ладно, допустим. Он выудил из шкафа толстую папку (странной иногда казалась блажь Администратора – не компьютеризировать абсолютно все дела работников; видимо, о состоянии их глаз и психики заботился; но это же так неудобно!), сел за стол, чтобы, как и в любой другой день, начать конспектировать особенно необычные реакции подопытных и составлять особые схемы, которые он называл «Д-сборкой» (где «Д» – «Доминанты»). И вдруг обнаружил в папке маленький конвертик. Он, предвкушая дурацкую любовную записку от Татьяны или Хименеса (боги, ну зачем «либо», когда можно «ничего!»), неожиданно прочел: «Срочно! Явитесь ко мне в офис к 10:00. Есть важное сообщение от Архонтов. Прихватите с собой вашу концептуализацию. А». «М-да, отличное начало праздника! Ну да ладно, осталось пятнадцать минут… Так, где же блокнот… А! В ящике, под замком. Да, вот он. Экзаменовать будут что ли? Философа пришлют из Кембриджа, или немецкого специалиста, надутого, как индюк? Написано сыровато, да и на научную статью не похоже… Впрочем, не важно: раз требуют – нужно предоставить». Рубен забрал блокнот, вышел из кабинета – и только через минуту понял, что одет совершенно не для официального приема. Переодеться? Нет времени. Ох, к черту! Он направился быстрым шагом к лифтам (кабинет Администратора находился на самом верху полигона и, похоже, в отдельном узком отсеке). «Будто башня царевны», – шутила иногда Гарсиа. Ну конечно, как ей не пошутить с едкостью завистницы, ведь у нее никогда не было доступа! А что ей еще остается? Рубен поймал себя на странном гневе. Нужно успокоиться, иначе начальство будет недовольно: нельзя вести себя эмоционально. Он почти бежал по коридорам с блокнотом в руках, выглядящий совсем как школьник с помятой тетрадью в руке. Еще ехать пять этажей вверх, потом плестись по нескольким отсекам, потом два этажа вниз по лестнице и снова лифт, потом еще и еще… Полигон размером с целый штат, небось! Знакомых по пути не попадалось, лица были совершенно чужие, словно он оказался здесь впервые. Возможно, причина была в том, что Викториано редко вылезал из лаборатории... Впрочем, добраться он смог за три минуты до начала. Постучавшись в кабинет, изобретатель получил в ответ тишину, но ручка двери поддалась, а дверь открылась. В кабинете было чуть светлей, чем обычно, Администратор как всегда восседал за столом, но подле него на креслах располагались еще два джентльмена: один в шляпе, а другой с тростью. Рубен кивнул всем и сел на кресло, очень удачно стоящее напротив всех троих вместе взятых. Кошки не было. Мужчины молчали, психиатр стал разглядывать их лица. Тот, что в шляпе, был широкоскулым, с густыми бровями и маленькими темными, почти черными глазами, а второй, с тростью в форме головы буйвола был похожим на художника, кудрявым и с большим горбатым носом, слегка женственным профилем. Они оба сидели в одной и той же закрытой позе, но не нервничали. – Итак, мистер Викториано приготовил для вас прекрасный подарок, господа. Отдайте им книжечку, – своим привычно глубоким голосом обратился к изобретателю Администратор. – Подарок? Но я еще не закончил, и ко всему прочему это мои личные записи! – возразил Рубен, но книжечку отдал. Начальник улыбнулся улыбкой учителя, услышавшего неплохой ответ, к которому есть что добавить. – На время. Им нужно все как следует изучить. Пока что освобождаю вас от концептуализации. Знаете, мистер Викториано, там, в городах, совершенно забыли, что это такое. Техника поглотила всю деятельность человечества, превратившись из вспомогательного средства в подобие идола. Люди забыли, как это – писать от руки научные заметки. Многим ученым недостает ваших привычек, многие посчитают вас странным или смешным, ведь перед вами бесчисленное множество помощников, которые могут зафиксировать вашу «эврику», напечатав текст на клавиатуре. Но нет, ваше главное достоинство – самостоятельность и уникальность мышления: вы делаете все, что хотите, не подчиняетесь инструкциям и этике, вдобавок мыслите сверх научной парадигмы. Сциентизм я не считаю достоинством, и я не ошибся тогда, на нашем собеседовании: вы действительно нам подходите. Господа, – говорящий перевел внимание на гостей, – настало время сообщить главному достоянию «Мобиуса» ваши новости. – Доброе утро, – начал широкоскулый внезапно слегка надтреснутым голосом. – Я надеюсь, вы знаете, кто мы такие и чем мы занимаемся? – Более-менее в курсе. – Рубен подпер подбородок рукой, упираясь локтем в высокий подлокотник. – Тогда я скажу, что мир достиг своей критической точки. – В каком смысле? – сощурил глаза изобретатель. – Вы говорили, что знаете наши полномочия, – с подозрением сказал кудрявый, голос у которого был командирский, он чеканил каждое слово с легким британским акцентом. – В общих чертах. Вы ответственны за связь Ордена с внешним миром, наверное общаетесь с президентами и прочими важными людьми. Разве не так? – Так-то оно так, но вам не раскрыли того, что вы должны знать как Избранный, – важно заключил широкоскулый. – Избранный? Я даже еще не вступил в Орден. – Разговор начал раздражать психиатра. Хотят навесить новые обязанности? И никакой конкретики в придачу! – Мы знаем, что ритуал состоится сегодня, в десять часов вечера, – произнес кудрявый и переложил трость в другую руку. Рубен поздновато, но искренне удивился их внешнему виду: выглядят совсем не как Архонты, скорее джентльмены из английского готического романа, особенно кудрявый. – Но сейчас не об этом. Тяжелая длань технической лени легла на головы людей: нажатием кнопки можно убрать весь дом, изучить политическую обстановку во всем мире и сочинить симфонию. Мозг человека стремительно деградирует, базовые потребности заслонили творчество, гениальных людей все меньше. Человечество идет вперед? О, если вы так думаете – вы жестоко ошибаетесь! Технический прогресс приведет человечество к самоуничтожению. Думаю, вы смотрели фильм «Идиократия?» – Смотрел. Я понял, о чем вы говорите: чересчур много глупых развлечений, большое количество убогих фильмов, люди обленились, все за них делают аппараты и устройства, и бла-бла-бла. Вещи довольно банальные для меня. Я и Хайдеггера читал, который негативно оценивал метафизику, идущий от нее антропоцентризм, а потом технику как явление, порожденное антропоцентризмом. Разумеется, из ценного орудия она превратилась в обузу нашему мозгу, не развивает его. Продолжайте. – О, это весьма небанальная вещь, – вступил тот, что в шляпе. – Это серьезная проблема, требующая немедленного реагирования. Мы в курсе ваших успехов: STEM – это единственная необходимая человечеству машина. Мы погрузим в нее Америку, будем посылать необходимые стимулы в мозг людей, чтобы он не деградировал, дадим им возможность творить мир буквально из собственного разума!.. – Стойте, стойте, стойте, – перебил Рубен. – Во-первых, если вы уж такие борцы с техническим прогрессом – не кажется ли противоречивым останавливать его негативное воздействие посредством машины? И во-вторых, такое творчество – это суррогат. Сочинить симфонию нажатием кнопки – не то же самое ли, что сочинить ее внутри устройства, вытащив последовательность нот из собственного подсознания? А более быстрый обмен информацией – буквально мгновенный – это ли не путь к инволюции? – Согласен. Но у нас нет выхода, – пожал плечами скуластый. – Вас, кстати, как я полагаю, удивил наш внешний вид. Да, мы не религиозные фанатики в рясах с капюшонами, не выглядим словно какие-нибудь францисканцы. Мы – обычные люди, но у нас необычные обязанности. А уж как выглядеть – дело вкуса... Ладно, я отвлекся. У нас нет выбора. Религия больше не нужна людям, философия… да кого она интересует, кроме таких, как мы? Остается наука. – Вы – ученый, но я сразу понял, что весьма необычный. – Горбоносый изучал записи Викториано. – Вы не сциентист, не поборник только одного способа изучения мира. Орден ратует за соединение всех способов. И ваш нестандартный подход… Вы давно изучаете немецкую философию? – Еще в университете увлекся, – ответил изобретатель. – Кант, Гегель и Хайдеггер. Ну и греческую не забывал. – А Блаженный Августин? – подал голос густобровый. – Да, читал. Блестящая трактовка настоящего момента времени: тайник. У Хайдеггера потом появился Просвет. – А вы видели просвет в живую? – внезапно спросил тот, что с тростью. – В каком смысле? – удивился психиатр. – Насколько я успел вас изучить – этот просвет вам важен. Вы не видели в машине призрак? Проблеск, светящийся шарик, или что-то вроде того? – Хм… – задумался Викториано. – Пожалуй, мне рассказывали подопытные, но сам не видел. – Еще увидите. Неожиданный голос из-за стола. – Вы же хотели погрузиться сами, ваше подсознание создаст просвет – и вы его увидите, – добавил Администратор. – Не все так просто. Просвет нельзя создать или уничтожить, он не подчиняется человеку. Это область сакрального, эвидентного*, нуминозного.** Это единство абсолютного минимума и абсолютного максимума, как у Николая Кузанского. Относиться к Просвету познавательно невозможно – только экстатически. Это неделимый зазор между сознанием и миром, точка, в которой стягивается все. Она одновременно и абсолютно открыта, и абсолютно закрыта, она и тень, и свет, – пояснил Рубен. – Вы определенно готовы к ритуалу, – заключил кудрявый. – А еще у вас сегодня День рождения. Посвящение в такой день – исключительный акт. Вы исключительны. И вы поможете нам в нашем деле. Рубен вышел из кабинета директора «Мобиуса» озадаченным. И вот эти обыватели в шкурах экспертов в человеческой натуре – Архонты? Возможно, они просто очень многое скрывают и хорошо мимикрируют. Но опоздали они лет на пятьдесят со своими выводами. А с внешним видом – лет на сто: один – денди, другой – британский лорд. Боже, ну и маскарад! Добрался до своего отсека Викториано без приключений. «Сейчас я открою дверь – и там будет…» – Рубен, я тебя ждал! На диване возле шкафчиков примостился Эрвин Хонеккер. – Эрвин? Не ожидал. Впрочем, я рад. Будешь рейнское? – Не откажусь. Ох, убегался я, конечно… Да, с Днем рождения! Австриец протянул бывшему боссу коробочку. Викториано с любопытством потянул за ленту и распаковал подарок. Внутри был какой-то хитроумный прибор, установить предназначение которого на глаз не представлялось возможным. – Но… что это? – Новейшая разработка. Профилактика рака, в одном из отделов «Мобиуса» создали. Объясню принцип работы… Эрвин стал рассказывать о подарке, а Рубен – слегка недоумевать: бывший подчиненный и приятель еще несколько месяцев назад был смертельно зол и обижен – а тут взял и… Или это продуманный выпад с подоплекой, или Эрвин смирился и понял, что противиться глупо, что путь теперь лежит в одну сторону, а хранить обиды – это ребячество. Нужно подыграть ему, а потом попробовать понять, что он задумал. – Рубен, я тут подумал… Зачем тратить время на пустую злость?.. Будем общаться как раньше? – Согласен, – протянул Викториано, аккуратно засовывая «новейшую разработку» обратно в коробочку и кладя на стол, – давай на брудершафт. Они выпили на брудершафт. Вино Викториано припас еще прошлым вечером, чтобы выпить сегодня, когда никого не будет. Он не планировал празднования, возможно, просто посетить некоторых новых знакомых – в общем-то и все. А тут пришел Хонеккер, подарил интересный девайс… – Эрвин, как относишься к тому, что технический прогресс приведет человечество к самоуничтожению? – Викториано осклабился, присев на край рабочего стола. – Ну, это философский вопрос, – начал австриец. – Я думаю, что не приведет. Эта штука, что я тебе подарил, продлит твою жизнь. Чем не результат прогресса? – А зачем продлевать мою жизнь? Я все равно умру. Мы все загнемся. – Рубен, ты же ученый! К чему пессимизм? – улыбнулся Хонеккер. – Эра безумной гонки за рациональным знанием прошла, мы все давно поняли, что плата за прогресс высока, что мы делаем больше, чем можем осмыслить. Мне кажется, нужно вернуться к философии, хотя бы ненадолго. – Слушай, у вас хорошо преподавали философию в Кримсонском? – О, наш преподаватель был той еще свиньей… Желчный, занудный старикашка, валивший всех на экзаменах. Слушать его было крайне неинтересно. Но я, как обычно, пошел в библиотеку и занимался самостоятельно, – рассказывал Викториано. Странно, что они с Эрвином это еще не обсуждали. Рубен ощущал, будто прошло сто лет с их последней дружеской беседы. Хонеккер, кстати, приоделся, причем примерно так же, как и он сам: фиолетовая рубашка навыпуск, в брюках припрятан только кончик, бабочку еще нацепил… С чего бы такой добренький? Они посидели с полчаса и отправились в комнату отдыха, где уже собрались Юкико, Джон, Дебора, Хэлен и еще пара человек. Никто не пил алкоголь, и вообще не пил ничего, в руках у всех были сендвичи, и одна Дебора, желающая сбросить несколько килограммов, сидела с маленькой чашкой кофе, иногда поправляя милированные волосы. Хименеса все не было. Это даже начинало… беспокоить. Сидящие улыбнулись вошедшим. – Рубен! Надеялся поработать сегодня, раз встал в такую рань? С Днем рождения! – Джон радостно вручил имениннику какую-то толстую красную книгу и бутылку дорогущего виски. На книге ничего не было написано. Рубен внимательно повертел ее в руках, раскрыл и начал читать. Текст был странным, похожим на сакральный. – Что за книга? – Теодор написал. «Мистерион»***. В этой книге он трактует Гермеса Трисмегиста, Отцов католической Церкви, описывает то, как он видит оккультное знание, и свои собственные откровения и видения, – поведал Ричмонд. – До сих пор не понимаю, как в вас, в ученых, может сочетаться строгий логический ум и любовь к подобным вещам. Хотите быть причастны к чему-то большему, чем холодный металл деталей, которые вы проектируете и собираете? – хмыкнул изобретатель, рассевшись в кресле с черной кожаной обивкой. – Но ты же любишь Канта и Новалиса? – хихикнула Гарсиа, обнажив клычки в брекетах и забавно поведя плечами, затем отпила из своей чашки. – Это другое! – Викториано не был зол: атмосфера, которая царила в комнате, умиротворяла его и настраивала на дружеский лад. Если и потасовка, то дружеская. – Поэзия и философия уж никак не похожи на сектантскую мораль и видения, полученные в результате употребления психоактивных веществ. Ну да ладно, я почитаю все равно: мне же нужно будет стать членом вашего общества, поэтому я должен знать некоторые базовые вещи. – Тем более что у тебя откуда-то взялся интерес к нашему Ордену, – подловила его испанка. – Да, Теодор умеет убеждать. Мы, кстати, сначала думали, что ты – абсолютно закрытый человек, как и он, но на удивление вы с ним оказались весьма общительными. Да, Эрвин, вы тоже! Угощайтесь пирожными, пришельцы. Юкико в этот момент чуть не подавилась чаем, который налила себе. Общительность и Уоллес с Викториано – абсолютно разные вещи. Оба общительны только тогда, когда им нужно либо произвести положительное впечатление или убедить в чем-то, либо когда ты им угодил ровно так, как они возжелали. Обычно Викториано что-то неразборчиво буркает в ответ, когда его голова занята экспериментами, Уоллес точно так же погружен в себя. Хоффман почему-то только сегодня увидела в изобретателе самого настоящего психопата, без домыслов, а совершенно очевидным образом. Он пользуется своим положением и положением других в свою пользу, не умеет сопереживать, не выстраивает тесных контактов (кроме, похоже, Хименеса, но там все сложно, и она далеко не все может определить по внешним признакам), любит менять маски, ему приходится пародировать социально приемлемое поведение, к примеру, этим… странным светским тоном (правда, если ты – самородок в «Мобиусе», ты можешь экспериментировать как угодно и на чем угодно, и во время работы пародировать эмпатию и соблюдение научной этики вовсе не нужно), и много что еще. Но девушка понимала, что в этом, собственно, ничего страшного нет, пока не коснется ее саму. К ней Викториано был доброжелателен (фальшиво или искренне – не суть важно), проявлял признаки уважения, не заигрывал, как многие ее коллеги, – можно простить гению небольшой недостаток. Но надо же было Деборе такое ляпнуть! Оно и видно: в психологии вообще не разбирается, и никогда не разбиралась. Но и о собственной компетентности надо бы подумать: прошло полгода – а Викториано раскрылся ей только сейчас, да и то через какое-то интуитивное осознание. Возможно, интуиция – это не какой-то случайный мистический акт, а осознание, пришедшее от длительных подсознательных ощущений. И кстати, почему же столь умный и ученый человек решил вступить в Орден, считая его на словах обычной сектой? Что у него за скрытые мотивы? Может, Хименеса вытащить хочет, внедрившись? Но ему самому уже выхода не будет, и он это знает. Хочет возглавить вместо Уоллеса? Но зачем ему быть главой Ордена, если у этого, кроме привилегий относительно дружбы с начальством, которая у Рубена и так уже есть, ничего нет? Но ясно одно: он хочет внедриться с какой-то личной целью гораздо больше, чем просто читать священные тексты и совершать ритуалы. Они сидели и беседовали примерно до половины четвертого, и немного устали. Альтернативы, похоже, не было: только здесь. Никаких парков, кинотеатров под открытым небом… Да и лучшими друзьями их нельзя было назвать. Но пирожные были вкусными, Рубен объелся и начал зевать (в комнате стало душно из-за долгих разговоров). – Да, я бы хотел предложить пойти в одно секретное местечко. – В глазах Джона была хитринка. – Хэлен, Тина работает сегодня? – Да, она всегда работает в пятницу, – ответила Хэлен. – Что за местечко? – спросил именинник. – Элитный ресторан для членов Ордена и приближенных к начальству. Тина – барменша, у нее волшебные руки и классная попка. Правда, туда нужны специальные пропуска, но я уже сделал всем, у кого нет. Рубен, Эрвин – держите. Джон передал пропуска, и они скопом направились в ресторан. Ричмонд рассказывал, что приходить слишком часто нельзя, только по определенным поводам, а сам Теодор никогда туда не ходит. Аскет, видите ли, соблазнов боится. Но Администратор на днях выдал разрешение отпраздновать День рождения «гордости организации», и ресторан будет открыт. – «Гордости организации?» Он меня даже не поздравил сегодня, – фыркнул именинник. – Он никого не поздравляет, но мы привыкли, – отозвалась Хоффман. – Еще нужно считывать по некоторым намекам и сигналам то, что он хочет сказать. – Он меня сегодня вызывал, – начал психиатр, обращаясь к японке, – и по некоторым намекам и сигналам я понял, что считаюсь весьма ценным сотрудником. Кстати, где Марсело? Девушка улыбнулась и пожала плечами. Ни она, ни кто-либо еще из компании не был в курсе, почему отсутствовал Марсело. Но у Юкико было предположение, что Теодор готовился вместе с ним к посвящению Рубена. Ресторан находился где-то под землей, на нижних этажах, в отдельном отсеке. Людей в коридорах не наблюдалось, только камеры-циклопы помаргивали красными глазками. Викториано и остальным не было дискомфортно от этого, а вот Дебора всегда ощущала себя не в своей тарелке, зная, что за ней неусыпно следят. Хорошо хоть в их личных покоях нет камер… Она проработала в «Мобиусе» двенадцать лет, но до сих пор «большой брат» доставлял ей сильный психологический дискомфорт вплоть до дрожи в руках в отдельные моменты, когда было тихо и безлюдно: только эти красные глаза. «Ну да ладно, сейчас будет весело, успокойся», – проговорила про себя Гарсиа. В ресторане все было за счет компании; в меню были и омары, и мидии, и разные деликатесы. Преобладала средиземноморская кухня. Тина, высокая и худая женщина с короткими кудрявыми черными волосами, наливала шампанское и вино, все делали большие заказы (кроме объевшегося пирожных Рубена, который решил повременить с едой), крупье был наготове перед игрой. Напротив столиков находилась небольшая сцена, обитая красным бархатом, справа от нее, в углу – барная стойка. Сцена пустовала, Тина отошла за стойку, и только официанты бегали и носили столовые приборы. – Тут есть также приватные комнаты и турецкие бани, если хочешь, – шепнул на ухо Рубену Джон. – Закажи девочку, расслабься… – Нет, спасибо, – сдержанно ответил ему Викториано. Сможет ли местная дама на заказ удовлетворить все его прихоти?.. Он неожиданно вспомнил о Татьяне, но отбросил мысли в сторону: эта избалованная стерва не достойна его внимания. – Я хочу произнести тост, – неожиданно начал Хонеккер. – Я произносил тосты много раз за время нашего знакомства с Рубеном, ведь я – его бывший сотрудник (ну, теперь поступил на работу заново, ха-ха). Мы с коллегами устраивали сюрприз в прошлом году. У меня отличная память, я сказал тогда, что нам всем недостает энергии, ведь психиатрическая больница – тяжелое испытание для каждого сотрудника, не только для пациента. Если бы я знал тогда, какую работу мне предложат впоследствии! Но я не отчаиваюсь: Рубен просто несгибаемый человек, отличный босс и твердая рука, и работать с ним – это всякий раз открывать второе дыхание, даже когда силы почти иссякли, и все это – на благо пациентов. Он всегда был с нами строг, но мы были благодарны ему за эти «ежовые рукавицы»: если распустишься – вся дисциплина коту под хвост, а вы понимаете, как она важна в психиатрическом заведении. Кому-то покажется ерундой недостаточно хорошо зафиксированный пациент – но только не Рубену. Он придет, отчитает, – на этой фразе Эрвин перешел на легкий смешок, – и затянет ремни сам. Самостоятельность, терпение и умение взять всех нас в руки в форс-мажорной ситуации – еще три его достоинства. Любая неожиданная проверка – и неизменно в отчетах безупречная репутация клиники. Не забудем, что имя моего босса частенько мелькало в научных газетах на первых полосах, а еще он – почетный гражданин Кримсон-сити; эти награды нельзя заслужить посредственными статейками или безалаберным руководством. Но это воспоминания. В настоящий момент ничего, абсолютно ничего не изменилось, только вдобавок раскрылся невероятный творческий потенциал Рубена как самостоятельного ученого-экспериментатора. Я помню, как он мечтал, как он хотел реализовать свой проект, – и вот это случилось! Я поздравляю тебя с полугодием успешной работы, желаю, чтобы и дальше все было так же гладко, ну и отдыхать не забывай. С праздником! Все чокнулись бокалами шампанского. – А я и не знала, что вы – почетный гражданин своего города! – восхитилась Юкико, обращаясь к имениннику. – Я даже и не мечтаю о таком! – Ты – почетная гражданка Ордена святого Теодора Уоллеса – тоже неплохо, – пошутил изобретатель. Юкико стало обидно за себя и за Теодора. Именно он помог ей стать той, кем она является сейчас. Как только девушка узнала об Ордене – она сразу же попыталась вступить в него, и получилось у нее это не с первой попытки. Сила, гордость и достоинство? Она не всегда была такой, даже тогда, когда приняла свое первое решение – навсегда изменить жизнь вступлением в «Мобиус» (и только потом уже – в Орден). Первое решение было больше юношеским порывом, желанием окончательной сепарации от властного и жестокого отца. Он хотел выдать ее замуж за своего друга, который был старше ее на двадцать лет, она противилась, а желание девушки работать в научной организации казалось ему бредом сумасшедшей. «Молчи и слушай отца: женщине не место в науке, запомни это». А Теодор всегда ратовал за то, чтобы работали все, вносили свой интеллектуальный вклад все, считал интеллектуалом каждого, даже рядового члена Ордена (конечно, все должны беспрекословно подчиняться ему, но Юкико была на это готова). И теперь насмешливые слова Рубена показались Хоффман обесценивающими: и как психологу, и как человеку. Взял и бросил, будто это горсть волчьих ягод. Теодор был девушке лучшим в мире отцом. «Ладно, не важно, не нужно выдавать себя», – проговорила мысленно японка и вновь втянулась в общее веселье. Когда компания набила животы (и Рубен в том числе), она направилась к игорным столам. Техасский Холдэм и другие игры надолго вырвали их из реальности, банк не один раз собрала Хэлен, ее коллега назвала психолога «ведьмой», женщины рассмеялись. И вечер завершился внезапным «This is a men’s world» от Тины, у которой оказался потрясающий голос с сипотцой (ее за этот вечер не раз просили спеть еще что-нибудь), и огромным тортом. Пока Джон рассказывал очередной пошлый и глупый анекдот (а рассказывал он мастерски, несмотря на всю пошлость и глупость анекдота) под хохот ужасно пьяной компании, Рубен глянул на часы: девять. Дерьмо! Праздник закончится уже очень скоро, и ему придется совершать дурацкий ритуал (чем именно будет он вырезать на руках знаки – вот что интересовало именинника – он надеялся, что это будет стерильный инструмент, хотя от секты многое можно не ожидать). – Мне кажется, или нам уже пора? Как долго идти до храма? – поинтересовался он у коллег. Рубен никогда не пьянел, поэтому был совершенно в своем уме. – До какого храма? Пойдемте еще сыграем, – хихикнула Хэлен, которой не терпелось еще раз выиграть. – Посвящение! – зашипел на нее Викториано. Женщина словно очнулась от пьяного веселья. – Да, давайте пойдем, но сначала выпейте вот это. Ричмонд позвал Тину, шепнул ей что-то, и она вернулась с подносом, на котором стояло несколько узких бокальчиков с ярко-синей жидкостью внутри. На резонный вопрос он пояснил, что это разработка специальной команды «Мобиуса»: когда выпьешь – через пять минут трезв как стекло. Единственный минус – очень сильно понижается либидо, но когда просто хочешь быстро протрезветь – это минус небольшой. Все выпили (и даже Рубен, хотя он сначала отказывался, ведь чувствовал себя трезвым, как и всегда), подождали пять минут – и очнулись, будто вакханки помахали руками, и мистерия завершилась. На путь из ресторана в храм ушло минут тридцать – так далеко Рубен давно не ходил. Видимо, оберегает себя и Орден Теодор, не организует питейную станцию возле священного алтаря. Хотя как оберегает… – Драгоценные ученики вернулись из мира Агатодемона****. Теодор стоял за алтарем, разодетый в свою черную мантию с кровавым подбоем. Его лысина блестела в неверном свете тысяч свечей. Алтарь не был похож на тот, что Рубен видел в католическом храме, куда его водила в детстве Беатрис. Больше он ни разу не бывал в храмах ни одной конфессии, поэтому ему все было в новинку. Храм находился под землей – без сомнения: щербатые каменные стены, то расширяющиеся, то сужающиеся, от этого превращая огромное помещение в подобие пещеры или грота. Рубен даже заново задумался, в каком же штате они находятся и попытался снова соотнести время полета, которое он помнил примерно, с расстоянием и геологическими данными, но мозг выдавал ошибку за ошибкой: у Викториано не было знаний о строении недр всех окрестных или более-менее близких штатов, а уж о дальних и говорить нечего. – Добро пожаловать на церемонию посвящения. Викториано стал рассматривать присутствующих и искать среди них Хименеса – и нашел среди группки, располагавшейся ближе всего к Уоллесу, слева. Марсело напряженно смотрел в пол. – Сегодня мы примем в наши ряды нового члена. Рубен Викториано, подойди. Изобретатель подошел к Теодору твердым шагом и глянул ему в глаза. Оккультист перевел взгляд на женщину в возрасте, едва качнул головой – и она подала ему золотой поднос. Он оказался на столике возле чуть большего, жертвенного стола, на котором стояла чаша с какими-то странными знаками. – Рубен Викториано, сначала ты совершишь обряд, для которого тебе понадобится острый инструмент. На этом подносе – ритуальный нож. Возьми его и вырежи на правой руке треугольник, в который вписано око. Подставь под руку чашу, пусть кровь капает в нее. Так ты покажешь, что решителен и можешь отпустить тепло жизни, текущее в тебе, в распоряжение Бога, и что все физическое в тебе второстепенно, а храм построится в твоей душе. Эрвин Хонеккер попятился, повернулся лицом к выходу и двинулся быстрым шагом, его никто не стал задерживать. Изобретатель поднес нож к правой руке и без колебаний стал вести линию, затем другую, обе под углом градусов в пятьдесят. Нож вонзался в изъязвленную кожу глубоко, но ни одна мышца на лице неофита не дрогнула. Кровь проступила на руке, потекла медленно и плавно, Рубен подставил руку под чашу. Капли ползли к запястью и падали в емкость из золота. Мужчина «дорисовал» треугольник, и начал вырезать овальное око, вонзая нож под углом в девяносто градусов. Кровь потекла сильнее, мужчина прикрыл глаза. *от греч. ἐναργές и лат. evidens, evidentia – ярко сиять, себя из себя самого показывая – термин упоминался в Цолликоновских семинарах М. Хайдеггера. **Нуминозное – это то же, что сакральное, священное, но в модусе страшащего, чересчур масштабного для того, чтобы человеческий разум мог это постичь. Когда человек прикасается к нуминозному – он ощущает себя «прахом и пеплом». ***Даже не гуглите, речь совсем не о персонаже из Южного парка. Информации об этом слове я нашла мало и только в книге нашего прославленного факультетского религиоведа. Оно используется им в словосочетании «знак мистериона», и означает просто священный символ, насколько я поняла. ****Позднеантичное божество полей и виноградников. Отождествляется с вином.