Лезвие агата

Чужое нас поймало в свои сети, и бренность беспомощно проскальзывает сквозь нас, считай и мой пульс тоже вглубь себя, тогда возьмем мы верх над тобой, надо мной, облекут нас в кожу дня, в кожу ночи, для игры с возвышенно- падучей серьезностью. (Пауль Целан. «Чужое». Перевод Марка Белоусца)

Рубен закончил вырезать дельту у себя на руке, ему помогли остановить кровь. Теодор пригласил его в одну из комнат за алтарем, она была убрана в черное. В комнате стояло несколько адептов Ордена, одетых в черные мантии, над столом висело что-то наподобие серебряной лампы, в центре которой находился золотой треугольник в красивом венце. – Рубен Викториано, веришь ли ты в единство человечества? – Верю. – Видишь ли ты наш Орден верховным конгрессом, который предоставит интеллектуальный и административный импульс всем странам? – Да. – Мы здесь занимаемся лишь тремя вещами: изучаем то, откуда мы пришли (то есть Бога), то, кто мы есть (то есть занимаемся самосовершенствованием), и открываем то, куда мы идем (то есть наши трансформации в ином будущем). Наше Братство почитает Зороастра и Гермеса Трисмегиста или Адриса, они нас посвящают во все тайны мира. Познание – первый наш постулат: нельзя останавливать свой взор пред вещами, когда твоя связь с миром больше них. На храме в Дельфах написано: «Nosce te Ipsum», познай самого себя. Мы любим как поэзию и тексты древних, так и естественные науки, особенно математику, биологию и физику – они распахивают границы мира пред нами. Понятно? – Да. – Хирам, плавильщик металлов или Архитектор, а также Осирис – это солнце нашего посвящения, поэтому сначала тебе придется встретиться с ним. Солнце – это круг, а круг – символ человеческой жизни и жизни природы: мы все выходим из одного лона – земли, и возвращаемся в него, когда умираем. Весь мир живет точно так же: времена года сменяют друг друга, смерть сменяет рождение. Орден – земля, вдова Солнца, а мы (ты, я и он) – сыны Солнца и Земли. «Посвящение означает смерть и возрождение к другой жизни: занимайтесь им для просвещения в истине; сего достаточно, чтобы вы совлекли с себя ветхого человека». Ты условно умер, пролив собственную кровь, но ты возродишься в новой форме. Выпей, ибо не только дышать, как у индийцев, но и пить – значит познавать. Рубену пришлось отпить из чаши. Ощутив неприятный металлический вкус собственной крови, он сдержал рвотный позыв и остался невозмутим. – Наш Орден не является сектой. Секта – это ересь, это осколок традиции, которая должна быть единой. Единство и универсальность – наш принцип. Раздоры и ненависть в Ордене не допускаются. Мы не идем ни на кого войной, мы не сеем хаос. Орден – это порядок, ряд. Ясно? – Ясно. – По правилам я должен был дать тебе заучить части ритуала, но у нас все немного не так, как в других Орденах. Ты будешь повторять за мной. Соедини ноги вместе и согни колени. Рубен соединил ноги, согнул колени и стал неподвижно. – Это значит, что ты идешь с помощью своих будущих братьев и поклоняешься великому Архитектору Вселенной. Соедини руки вместе и положи на плечи, как я. Теодор показал, Рубен повторил. – Это значит, что ты должен содействовать своим братьям и помогать им советами. Наконец, братский поцелуй означает нежный союз между братьями. Рубену пришлось подойти к Уоллесу, их губы соединились в поцелуе. – Теперь повтори за мной слово «надежда». Надежда – то, что осталось детям Хирама после убийства их отца. – Надежда, – произнес Викториано, прямо глядя в глаза Уоллесу. – Она основана на могуществе добра Великого Архитектора Вселенной. Гаваон, прими же как залог достоинства тайных мастеров сей ключ, уподобляющий тебя с ними. Пребудь несколько мгновений в могиле Хирама, размышляя над его смертью. Ложись в могилу. Уоллес показал психиатру комнату, похожую на усыпальницу, тот отправился туда и лег в нечто наподобие египетского саркофага. Теодор проник в комнату невидимо для неофита, стоял неподалеку. С минуту психиатр лежал, вспоминая миф об Осирисе и Изиде, где Осириса разорвал на части его брат – бог Сет, а Изида скиталась по Египту, ища части тела любимого мужа. Четырнадцать частей тела – четырнадцать храмов. Наверное, об этом нужно думать?.. Впрочем, какая разница? – Я здесь. Идем в следующую комнату. Рубен поднялся из саркофага и проследовал за оккультистом. Они зашли в комнату, убранную в зеленое, уставленную растениями в кадках, светильниками и пышными букетами цветов. Адепты стояли по углам за небольшими трибунами, одетые в белые мантии, посреди комнаты находился треножник с углублением, напоминавший причудливый мангал для барбекю, в углублении лежала горсть горящих углей. На столике рядом с неофитом был кинжал, у Уоллеса был свой стол. – Нам необходимо почитать Великого Архитектора и совершенствовать храм. Согласен ли ты? – Да. – Ты будешь делать это с рвением, усердием и постоянством? – Да. – Материалы для завершения храма – в сердце твоих братьев. Будешь ли ты извлекать их с осторожностью и любовью? – Да. – Ты пришел сюда из привычного всем мира, где обрабатывал грубый камень невежества. Архитектор дает тебе ключ к знаниям, будешь ли ты добродетелен и благодетелен, пользуясь им, дабы не блуждать во тьме? – Да, – в который уже раз ответил неофит. – Если ты добрый, честный и верный, то будешь соответствовать нашим обетам и нашему духу; но если ты окажешься клятвопреступником и ложным братом, не путайся среди нас, ты будешь проклятым и несчастным! Наше возмездие тебя настигнет повсюду. Принеси клятву. Возьми этот кинжал, прислони острием к своему сердцу, другую руку дай мне. Викториано саднящей левой рукой взял кинжал и прислонил его острием к левой стороне груди, правую руку дал Теодору. – Повторяй за мной: «Я, Рубен Викториано, даю обет послушания совершеннейшей и Пресвятой Троице и великому командору, я обещаю трудиться на благо нашего Ордена, защищать его против всех ложных систем, содействовать своим братьям, сражаться за возрождение общества и прославлять познание и ум, пребывать в состоянии покоя и уметь сосредотачиваться на истине». Рубен повторял за оккультистом. После всего этого Уоллес, взяв молоток и трижды ударив им о небольшой постамент на своем столе, наконец, завершил ритуал такими словами: – На этом посвящение заканчиваю. – Адепты в белых мантиях ударили своими молотками три раза, – Слава Господу! Хвала Истине! Любовь нашим братьям! – адепты повторяют за ним, Викториано решает последовать их примеру. – И запомни, Рубен Викториано: много званных, но мало избранных. Ты – избранный, и ты работаешь во благо всего человечества. Аминь. Люди в белых мантиях стали на одно колено и произнесли «Аминь!» После ритуала Рубен вышел наружу, Теодор – за ним. Собравшиеся адепты разбрелись по залу небольшими компаниями, а сотоварищи Рубена предложили помочь обработать глубокие раны, которые он себе нанес ради вступления в Орден, принеся антисептик и нити с иглой. Викториано отказался от помощи и решил зашить все сам. Во время зашивания он думал о том, смог бы Эрвин повторить все это после него, если бы не сбежал. Вряд ли он прямо-таки струсил, просто решил, что ему это не нужно – собственно, его право. Ну и слегка испугался, разумеется. Боль, конечно, была, но психиатр старался не сосредотачиваться на ней. Значит, Хонеккер не планирует охотиться на него при помощи Ордена?.. Иначе бы он остался и выдержал ритуал. Или он решил повременить с вступлением? Или сама эта идея вообще пока не пришла в его светлую голову? А сама Рубенова цель подточить Орден изнутри, чтобы Уоллес не отнял у него STEM – так ли она рациональна и реальна? Изобретатель никогда не торопился с решениями, не принимал их под влиянием эмоций, но сейчас внутри свербела мысль о поспешности вступления и чересчур сильном страхе за механизм и собственную жизнь, который и явился катализатором проведения сегодняшнего ритуала. Теперь в лаборатории – не агенты (если они вообще были среди нескольких незнакомцев, которые пару месяцев назад вертелись под ногами), а «братья», которые будут иметь официальное и озвученное право участвовать или наблюдать. Выхода уже нет в любом случае – теперь нужно быть максимально внимательным и осторожным. Викториано закончил работу и сам же забинтовал себе руку: в конце концов, врач он или нет? У его спутников не было желания разговаривать: атмосфера в храме угнетала их. Все сидели и молчали. Юкико нервно поправляла волосы, мечтая о теплой ванне и уютной постели, Джон печально вспоминал об отличном вине и шампанском, а также о прекрасном голосе Тины, Хэлен думала о выигрышах и завтрашнем рабочем дне (она работала по субботам), остальные просто хотели спать. Даже всегда живая Дебора сникла, она ковыряла каблуком каменный пол. По залу проносился тоненький ветер десятков шепотков, свечи мерцали колдовскими огоньками. Неофит обратил внимание на то, что приспешники Уоллеса все были какие-то затравленные, безынициативные, но при этом раболепные: одна женщина, подталкиваемая другими, подбежала к Теодору, чтобы шепнуть ему на ухо что-то, он одобрительно кивнул, вызвав у адептки приступ заискивающих и каких-то нервных поклонов. Да, это типичная авторитарная секта, но что поделать. Уоллес стоял и беседовал с несколькими мужчинами, затем сделал им знак – и они ушли в другой конец залы, затем обернулся к нему и его коллегам, и поманил Рубена. Последний поднялся и направился к оккультисту. – Рад приветствовать, доктор Викториано. Как ваша рука? – Все нормально, сэр. Мы можем отправляться по номерам? Мои спутники устали, да и мне нужен покой. – Они пусть идут, а вот вы останетесь, – сказал Уоллес. – У нас к вам особый разговор. – У нас?.. Не успев уточнить, у кого это «у нас», Рубен ощутил на плече прикосновение, обернулся и увидел Марсело, смотревшего на него с уважением и толикой гордости. Возле него стояли еще четверо мужчин. «Приближенные», – подумал Рубен. – Все свободны, идите по домам, – зычно произнес Теодор. Все присутствующие раскланялись и потихоньку стали покидать храм. Хоффман и остальные тоже поднялись и с облегчением ушли. – Не могу не отметить вашу решительность, а также стойкость и терпение: не каждый день вступаешь в такую религиозную организацию, как наша, – улыбнулся Теодор. – Позвольте представить вам четверых моих ближайших помощников: Ганс, Джошуа, Эдвард и Коул. Ну, Марсело вы знаете. Викториано поздоровался за руку с помощниками, они немного побеседовали. Джошуа был темнокожим, сизого оттенка, причем создавалось впечатление, что он недавно приехал из Африки, до этого живя в племени, ведь говорил он с жутким акцентом и вел себя странновато, а Ганс – чопорным немцем, важным, словно посол президента. Остальные двое были вполне привычной американской наружности и вполне дружелюбными, но с хитринкой в глазах. – Теперь, пока все ушли, я бы хотел сообщить вам, друзья, что мистер Викториано не будет проходить все стадии, которые прошли вы перед тем, как занять свои места на вершине иерархии, и станет одним из нас сразу же. И никаких возражений, – отчеканил Теодор. Приближенные недоуменно переглянулись, в глазах Джошуа на долю секунды запылал гнев, но он умело его спрятал. Однако Рубен успел это увидеть. – А что же во мне такого особенного? – пытливо поинтересовался Викториано, изображая удивление, какое испытывает неуверенный в себе ученик, нежданно-негаданно получивший высшую оценку. – Ваше изобретение – то, чего мы ждали много лет. Вы достойны того статуса, что я вам дарую, ведь ваша машина теперь и наша. Не отказывайтесь, тем более что уже принадлежите нам. – Уоллес внимательно изучал психиатра и ждал реакции, но тот не выдал решительно ничего, ни один мускул на его лице не дрогнул, хотя внутри неофита, неожиданно получившего высший статус, бушевали эмоции. – Разумеется, сэр. Уоллес похлопал его по плечу и отпустил вместе с Хименесом, они вышли из храма, когда на часах было далеко за полночь. – Я – осел! – гневно зарычал Викториано, когда они с бывшим преподавателем отошли подальше и теперь поднимались на лифте. – Но ТЫ!!! Ты мог мне сказать, чертов старый придурок! Да и догадаться было можно с легкостью! – Нет, Рубен, все идет по плану! – попытался урезонить его Марсело. – Он бы любым способом заполучил твой механизм, а сегодня ты доказал, что верен ему и отдаешь его сам, более того, он сделал тебя Приближенным сразу же – а это большая удача! Так проще, ты увидишь Орден как на ладони! – Что с того? – прорычал изобретатель, но уже тише. – Он может легко уничтожить меня, прихлопнуть как назойливое насекомое! – Теодор не разбрасывается Приближенными, – начал убеждать Хименес. – Если ты – Приближенный, значит ты в безопасности – правило Ордена. Я хорошо знаю всех четверых твоих новых знакомых. Они – опасные люди, но их легко переманить на свою сторону. У каждого есть слабости. Ганс – биохимик, он только кажется важным – на самом деле он – ведомый, перфекционист и слепо боготворит Теодора. Коул – мозг команды, физик, крайне хитер, но ты его умнее. Эдвард – тоже биохимик и его лучший друг, не менее умен, но имеет ту же слабость, что Ганс. Джошуа – философ и религиозный проповедник, весьма неглуп, но его слабость – эмоциональность. Не скажу, что они совсем не представляют угрозы, но ты – отличный дипломат, и сможешь лавировать. Но, конечно, нужно сначала понаблюдать. Будешь присутствовать на каждом нашем собрании. – Хорошо, убедил. У Рубена мучительно саднила рука, настроение было ужасным, но в глубине души он был рад рассказу своего бывшего наставника. Эти четверо может быть и опасны, да только фирменная Викториановская хитрость сделает его скорпионом, хвост которого молниеносен, а яд никогда не истощится. Они подбирались к отсеку со спальнями в полном молчании. В коридорах было пусто, половина ламп не горела, создавая ощущение больничных покоев, пациенты которых уже видят десятый сон. Рубен неожиданно вспомнил «Маяк». Он, бывало, оставался до одиннадцати вечера, когда больные уже спали, и, выходя из кабинета, впитывал эту атмосферу налаженного и слегка механистического покоя. Искусственное блаженство сна, а в семь утра – подъем и завтрак, прием лекарств. Скучал ли он по клинике? Едва ли настолько, чтобы тосковать. Несомненный плюс – отсутствие миллиона звонков с утра, орущего Мейсона (не доставили сюда – значит, парень был убит) и приставучих медсестер. В принципе, можно сидеть в кабинете или лаборатории и размышлять с тем удовольствием, какое свойственно умному человеку в уединении даже если предстоит решать непростую интеллектуальную задачу. Словно бы работаешь на себя, как раньше. – Рубен, я хотел бы подарить тебе подарок, – нарушил тишину Хименес, когда они остановились возле коридора: Рубену – направо, Марсело – налево. – Ну так давай. Где он? – Это… должно случиться… у меня в номере. Зайдешь? – Мужчина явно волновался и искал слова. Викториано сощурился на него, посмотрел пронизывающим взглядом, но тот выдержал, теперь выражая во всей позе решительность. – Виски будешь? Или, может, вина? – Уже суббота, так что можно. Они повернули налево и зашли в номер Марсело. Пока Марсело наливал вино, Рубен разглядывал комнату, подметив то, что его учитель максимально все обустроил по своему вкусу: в вазе стояли астры, шторы и ковер были темно-зелеными (хозяин комнаты заказал их после давнего получения большой премии), также в комнате был дорого выглядящий кофейный столик оливкового цвета в стиле модерн, который в принципе был возможным капризом для куратора, картина Караваджо «Юдифь и Олоферн», и над кроватью – одна из композиций Кандинского. – Помнишь, что было в моей гостиной? – спросил испанец, когда они сели в кресла друг напротив друга. – Серо-зеленая гамма, простая геометрия, весьма мягкие кресла, огромный книжный шкаф. Этаж восьмой, дом – один из старых, постройки восьмидесятых-девяностых годов, – ответил изобретатель и отпил вина. – Книгу сохранил? – Ты уже спрашивал. Я не забрал ее из дома сюда. Я почти ничего не забрал. Но я уверен, что новые жильцы отдадут всю мою библиотеку университету: я оставил им послание на столе. – Я поражаюсь твоей памяти: что в университете, что сейчас. Я действительно спрашивал, но ведь довольно давно, – одобрительно улыбнулся Марсело. – Я всегда гордился твоей способностью запоминать наизусть все, что задавалось, и даже больше, при этом не тупо зубря, а понимая все до мельчайших смыслов, чем не отличился ни один студент на моей памяти (до тебя, конечно). До меня долетало, что ты много философствуешь в «Мобиусе». Помнишь наши беседы? Мы говорили о том, что наша эпоха потеряла творческую искру, что мы делаем больше, чем понимаем – я помню твои слова; ты был еще юношей, но уже пророком. Ты являешься полной противоположностью этой общемировой тенденции. Ты один создал этот механизм в своих чертежах, не будучи студентом архитектурного. Сейчас твоя мечта воплотилась в жизнь. Но, я полагаю, тебе нужно еще многое: хочешь стать всемирно известным, выйти в Архонты, путешествовать, здороваться за руку с политиками и учеными, художниками и меценатами. Твои родители обращались с тобой ужасно – ты не заслужил такого отношения, – и, однако же, выбился в люди практически без их помощи. Я думаю, что все твои психические особенности ни в коем случае тебе не во вред – хотя, уж прости, но я бы тебе поставил смешанное расстройство личности, – и «Мобиус» сделает тебя счастливым. Я был счастлив, увидев тебя тогда, хотя даже не рассчитывал на встречу. Но я бы рекомендовал тебе научиться эмпатии, не быть таким холодным и черствым человеком. Давай выпьем за тебя, чтобы все сбылось. Они подняли бокалы. – Единственное нормальное поздравление за день. Остальные – льстецы, – фыркнул изобретатель, сев поудобней. – Спасибо, Рубен. Я ценю твое мнение. Кстати, удивлен, что мистер Хонеккер присоединился. Вы с ним не общались довольно давно. – Австрийская лиса. Он что-то задумал. – У него была семья? Ты лишил его семьи? – Так и есть, – развел руками Викториано. – Я думаю, он все равно благодарен мне, даже если не может (или не хочет) в этом признаться. Он в жизни бы не получил такой должности, если я бы не предложил переехать сюда. – Но в жизни есть и другие ценности, помимо работы и науки. Ему ценнее семья. Он скучает по ним. – Но у меня нет семьи, Хименес! Я не понимаю его! – с раздражением и нотой брезгливости в голосе сказал изобретатель. – Жаль мы прекратили наши занятия, я бы научил тебя. Ты слишком многое вытеснил, тебе было бы гораздо легче, если бы мы мягко рационализировали все это. – Личный Фрейд мне не нужен, все, что нужно, я имею. – За твоим успехом скрываются тонны боли и ярости, Рубен. Ладно, я не буду продолжать, если тебе дискомфортно. Не раздражайся на меня, я тоже профессионально деформирован. У каждого психоаналитика должен быть свой психоаналитик – так нас учили, – попытался перевести тему Марсело. – Ладно, хрен с тобой. Я пойду, налью себе еще. Как только Викториано поднялся с кресла, Марсело тут же встал и схватил его за локоть. Изобретатель недоуменно повернулся – и тут же наткнулся на сжирающий страстью взгляд своего бывшего преподавателя. Хименес чувствовал тепло чужой руки, той, до которой жаждал дотронуться все эти полгода, к тому же она была не скрыта под закатанным рукавом, и ощущение от этого искрилось и возгоралось магическим кострищем. – Я сделаю все, что ты захочешь – это мой подарок. А подарок нельзя отвергать. Этикету ты научен. – А ты, по-моему, нет, манипулятор. Ну хорошо, я воспользуюсь твоими услугами этой ночью, и попробуй только сказать мне «нет», – с ехидцей и опасным огнем в глазах проговорил изобретатель. Позвоночник Хименеса пробила молния, внизу живота беспомощно забилась птица, к ногам стал подбираться холодок. Что, так сразу? Даже без вредности? Даже не ушел? Что-то здесь не так… Но какая разница: они будут заниматься любовью! Боже, неужели?! От одного осознания этого факта мужчина стал словно задыхаться, по спине побежали мурашки. Викториано схватил Хименеса за воротник и начал быстро расстегивать рубашку, взгляд направив куда-то на подбородок последнего. Марсело, все еще пребывая в парализующем состоянии шока, несколько секунд не двигался, но затем пришел в себя и решил помогать. Он снял с себя верх, аккуратно повесив одежду на спинку кресла, обернулся – и увидел, как его любимый ученик, механически перебирая руками, расстегивает свою рубашку, алую, словно артериальная кровь. Испанец тут же сделал полшага, порываясь схватить Рубена за руки… – Дай мне. Рубен… – Нет. Боясь теперь произнести хоть слово, Марсело наблюдал за тем, как обнажается его «новая земля». Он почему-то вспомнил выступление какой-то французской художницы, которая обмазывала себя красной краской, пока танцевала контемпорари. Вспомнил полуобнаженных акционистов на выставке, один из которых написал на себе «Сожри меня», а второй – «Мало времени». Оба стояли внутри прозрачного стеклянного купола, вокруг них были разбросаны покалеченные фигурки людей из папье-маше, сломанные будильники и еще какой-то бытовой мусор, пластиковые пакеты. Точного смысла Марсело припомнить не мог (вроде бы, экологическая акция), картинка эта внезапно выщелком возникла из прошлого. Но почему она?.. – Будешь делать все, что я хочу: я поймал тебя на слове. Рубен разделся до белья и молча указал Марсело на кровать, стал наблюдать за ним. Тот присел, начал стягивать брюки. Вот так? И обнять не даст?.. Почему-то начали гореть щеки, в душе просыпался стыд. Было неудобно и дискомфортно, но одна лишь возможность прикоснуться к обожаемому ученику возбуждала так сильно, что неловкость и чувство неправильности происходящего меркли на ее фоне. А почему, собственно, неправильность? Разве он не бисексуал, обожающий этого сверхчеловека, который сверлит его глазами? Но что-то было не так все равно. – В душ, живо, – скомандовал Рубен. Марсело подчинился и мгновенно пересек комнату, чтобы закрыться в собственной ванной. Едва теплая вода слегка отрезвила его: а если ему прикажут делать что-то отвратительное? Что-то, к чему он не готов?.. Но было уже поздно. Он надел халат, завязал пояс и вышел. – Разрешишь воспользоваться твоей ванной, м? Мне важна эстетика. Марсело без возражений указал на дверь. Когда он много лет назад собирал вещи в «Мобиус», то думал, что если эта корпорация – закрытая вселенная, то, может быть, он сможет найти там любовника или любовницу, вопреки всем правилам? И, конечно же, взял с собой все необходимое, и теперь выудил из прикроватной тумбочки смазку. За эти годы он так и не нашел того или ту, кто будет полностью отвечать всем его запросам, то бишь просто нравиться. А теперь сбылись все его самые сокровенные фантазии за многие годы! Это словами не описать! Каждую секунду осознания мужчину от волнения прошибал холодный пот, ноги и руки стали ледяными, сердцебиение стало бешеным. Хорошо, но… кто будет сверху? Тон Рубена не вызывал сомнений, хотя всякое может быть. Викториано вышел из ванной, обернутый в полотенце, и неспешно направился к столику с вином, допил свою порцию («для храбрости что ли?» – подумал Марсело, но видимого напряжения в его любимом ученике совсем не было), и подошел к кровати с уже пустым бокалом, не вынимая его из рук. Он поставил бокал на прикроватную тумбочку, улегся рядом с бывшим преподавателем, подпер рукой голову и уставился на него. – Теперь-то я могу дотронуться до тебя? – спросил с надеждой Хименес, спустя неловкую минуту молчания. – Твоя поэтическая натура неконтролируема, когда ты меня видишь. Я запрещаю только две вещи: влюбленно улыбаться и смотреть мне в глаза. Можешь меня трогать, но я отвечать не буду – таковы правила. Марсело кивнул, Рубен развалился на его постели, стащил с себя полотенце и прикрыл глаза. Желание дотронуться до любимого ученика было невероятно сильно, но не было… загадки, что ли, той тайны, что тогда, в день выпускного заряжала воздух озоном, вызывала желание спасти и укрыть облачными бинтами, стать единым организмом, в котором кости срастаются в многоярусный музыкальный инструмент, такой яростно-трогательный, что игра на нем доставляет сладкое страдание и убийственное наслаждение одновременно. Но Рубену было… все равно? Такой красивый, такой болезненный, с силой Гипноса* и даром Прометея, но мертвый, безжизненный и холодный. Хименес решил, что у него получится растопить лед: сегодня или никогда. А может, это последний раз?.. Нет! Любезный друг, теперь уже совсем взрослый и серьезный, вспомнит, обязательно вспомнит как трепетал в его руках! Он придвинулся ближе, нежно взял любовника за руку и стал целовать костяшки длинных согнутых пальцев, каждый палец отдельно, сжимая ладонь и слегка массажируя тыльную ее сторону. Затем поцелуями он прошелся по всей изъеденной ожогами руке, начиная от запястья и заканчивая плечом. Рубен молчал с закрытыми глазами и размеренно дышал, Хименес воспользовался этим и стал, не отрываясь губами от руки, вглядываться в его лицо, словно что-то ища, и боясь одновременно, что тот откроет глаза и застанет его. Словно он целовал памятник, такой дорогой ценой поставленный, ежедневно посещаемый, но неизбывно смотрящий в далекие и пустые космические просторы. Как бывает с людьми, разговаривающими с мертвыми любимыми, он пытался звать Рубена, но получал лишь тоненькое пение птиц и шелест чахлой кладбищенской травы под ногами. Белый мрамор, громкий свист ветра и черное солнце за пухом низких ноябрьских облаков. Солнце никогда не защищает. Марсело не тронул вторую, забинтованную руку, которой не коснулась вода в душе, и, позабыв обо всем, приложил щеку к зацелованному месту: вот он, в нем идет своим чередом жизнь, а кожа такая теплая, словно у спящего младенца. Жаль, не такая мягкая, но именно за эти особенности он и полюбил тогдашнего студента, не похожего ни на кого. Вот она – рука, к которой он мечтал прикоснуться ненароком, задеть, проходя мимо, но все не решался нарушить чужие границы; теперь они распахнуты, но страж все еще держит наготове свои клыки. – А говорить я могу? – нарушил тишину Марсело, с удивлением заметив в своем голосе какие-то отвратительно-жалостливые, не подобающие взрослому мужчине нотки. Во что он превращается рядом с ним, черт побери?.. – Что ты хочешь мне сказать? – был ответ. Рубен открыл свои пепельно-серые глаза и смерил любовника безоценочным, но все равно каким-то пронизывающим взглядом, от которого у Хименеса опять пробежала дрожь по спине. – Что ждал этого момента, но нахожусь в небольшом шоке от такой неожиданной реакции, – сказал правду ученый. – Я понял это еще с самых первых дней после нашей встречи. Бегал вокруг меня, вертелся под ногами… Ну да ладно, вроде бы мы сработались, как думаешь? В принципе, я доволен нашей совместной работой. – Если ты так считаешь – я самый счастливый испанец в мире, gracias a dios todo esta bien,** – красиво произнес Хименес. – Спасибо, что сказал. – Non illuderti con una felicità illusoria,*** – ответил изобретатель по-итальянски. – Изобретай способы быть счастливым без зависимостей. «Без одной зависимости я уже точно не буду прежним», – пронеслось в голове у испанца. Он протянул руку и едва коснулся подбородка Викториано, прочертил изогнутую линию вниз, по кадыку, откровенно любуясь точеным профилем ученика (вернее, уже коллеги). Потом вернулся на подбородок, постепенно, маленькими шажками большого и указательного пальцев поднялся вверх, к скуле, затем чуть выше, спрятал за ухо тонкие светлые волосы (удивительно, как они еще сохранились; Рубен был бы похож на старика со спины, не будь он еще по-юношески худ, не обладай он живым грациозным движением и прямой спиной). Хименес вспомнил, как много лет назад почувствовал, будто сломал ему ребра в порыве страсти, возжелал повторить все, что между ними тогда было, и даже больше, ведь Рубену уже почти сорок, опыта должно быть довольно много, да и он сам еще не растерял энергии. Как интересно… Настоящая шкатулка Пандоры. Жаль молчит, лежит, словно викторианский автоматон, а он сам еще не нашел ключа. Но правила есть правила. Он снова взял любимого за руку, словно молодожен – свою избранницу. – Тайна. Ты – одна живая тайна, Рубен. Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделал? Давай так: если тебе понравится – могу я выдвинуть одно собственное правило? – Хм… Ну давай. Какое? – Озвучу после. – Тогда массаж и минет. Не понравится – никакого правила, – отрезал Рубен. Марсело, удивленный легкости задачи, поднялся со своего места и переполз к ногам своего обожаемого коллеги, тот перевернулся на живот. Халат он сбросил, чтобы ничего не мешало, спохватившись, поднялся и достал из своего волшебного шкафчика массажное масло (да, и его он тоже прихватил с собой). Руки испанца проминали каждый палец на ногах, стопы, икры, плавно огибали ямки под коленями, проходились по внутренней стороне бедер, по ягодицам, спине и шее. Рубен расслабился и потерял счет времени: признаться, это было замечательно, словно в салоне побывал (признаться, это было лишь догадкой, ведь он ни разу не посещал подобные процедуры, хотя ему однажды порекомендовала Кроуфорд в «Маяке», когда он был особенно уставшим). Где он так научился?.. Впрочем, не важно. Теперь нужно поймать другой кайф, позабористее. Марсело не сдержался и начал слизывать масло с ног изобретателя, не особенно соображая, что делает, собирать его губами, словно это последняя интимная встреча (что, скорее всего, недалеко от правды), добрался до ягодиц, раздвинул их, решив побаловать любимого еще и риммингом. Викториано понимающе раздвинул ноги чуть шире, чтобы дать языку Хименеса проникнуть между ягодицами. Теплое прикосновение к анусу, мокрый круг, проникновение внутрь – уже интересно. Рубену никогда не делали анилингус, это были новые ощущения. Да и партнеров-то было – раз, два и обчелся. Татьяна, например, не баловала его такими любопытными вещами, да и уговора у них не было. К языку присоединились пальцы, которые массировали колечко мышц у самого отверстия, которое стало влажным от слюны. Член Марсело уже давно молил о прикосновении, но теперь возбуждение стало более глухим, ведь мужчина сосредоточился на доставлении удовольствия партнеру. Он попытался продемонстрировать все свое мастерство, иногда мысленно удивляясь, что его не попросили о чем-то более сложном и необычном, хотя некоторые его прошлые любовники обожали, к примеру, фистинг, связывание, пет плей, подвешивание, у одного был фетиш на увеличительное стекло в рот и другие места (Марсело был весьма удивлен, но не показал того, ему приходилось покупать сразу же огромное количество луп, и смотрели на него как на умалишенного), один водил на шибари, и Марсело в принципе понравилось, но стесненность все же не была его возбудителем (он долго не мог расслабиться на практике). Этот же юноша молил Марсело о золотом дожде, но испанец отказал ему, и вскоре они расстались. Здесь же все было прозаично. Но разве могли сравниться все его прошлые партнеры с одним, тем, кого он действительно любил? Рубену определенно нравилось, он облизывал губы и слегка впивался в них зубами, не мог пристроить голову так, чтобы ему было удобно, перемещал руки, и чуткий Марсело все это замечал. Но нужно перемещаться, так интереснее. Хименес ласковым прикосновением попросил Рубена перевернуться, тот нехотя поменял положение тела. Испанец стал играть с уже полувозбужденным членом любимого ученика, водя языком по спирали, обсасывая головку и нежно, то быстрее, то медленнее, захватывая его, облизывая уздечку и прослеживая с невероятным удовольствием изгибы венчика, оттягивая крайнюю плоть то бережно, то скорее рывками. Затем он накрыл губами головку, заскользил губами вниз, и пенис вошел в его рот наполовину. У Рубена была необычная привычка, которую подметил Хименес: когда его ласкали, изобретатель, закрыв глаза, эксцентрично, словно актер, выписывал руками в воздухе какие-то пируэты, будто бы выражая претензию и неприязнь, но на самом деле ему в эти моменты было невероятно хорошо. И сейчас дыхание психиатра участилось, а руки стали слегка вытанцовывать в воздухе (точнее, правая рука, левая же, все еще садня, не подымалась, зато изящные пальцы выписывали кренделя). Это было немного… забавно, но Марсело, сдерживая улыбку, продолжал ласку. Рубен шумно вздохнул, и Хименес прекратил, перейдя к яичкам, особенно к тому местечку между ними, в основании органа… Как только туда добрался язык, Викториано все-таки не сдержался, слегка выгнулся и застонал, а Марсело мысленно поставил себе галочку. Он то сдавливал ртом, то отпускал мошонку, каждую сторону – отдельно. Затем он, еле слышно выдохнув, а после – вдохнув, снова занялся членом, не забывая ни об одном сантиметре. Он ласкал уже более интенсивно, Рубен то впивался пальцами в покрывало, слегка сгибая ноги в коленях и выгибая спину, то опять выписывая кренделя в воздухе, поворачивая голову из стороны в сторону и шумно вздыхая. Спустя какое-то время он издал странный звук, похожий на полувздох-полукашель, когда Марсело набрал приличную скорость, закусил нижнюю губу, напряг ягодицы – и с непродолжительным, но достаточно громким стоном излился любовнику в рот. Хименес все проглотил, приняв семя с безумным восторгом. – Ну что, могу озвучить правило? – Марсело проворно переместился к уху изобретателя и прошептал, пока тот находился в расслабленном после оргазма состоянии. – Хитрый… – Рубен произнес это слово с какой-то едва слышимой сипотцой, затем от всей души кашлянул, и завершил фразу, – Хитрый ты, зараза. Озвучивай, пока я добрый. – Поцелуй меня. – Первый? – Если хочешь – я могу быть первым, но ответь мне. Рубен уставился на Марсело невидящим взглядом, тот благоговейно поймал пепел и упал в его сверкающие тучи, вдохнув едкую металлическую пыль. Как бы легкие не сопротивлялись… – Хорошо. Внутри Марсело снова взорвалась атомная бомба, как в тот день выпускного. Они, словно инстинктивно, потянулись друг к другу, Рубен как-то по-детски воткнул локти в плечи любовника, вытянул руки и скрестил кисти за его спиной, и испанец буквально на доли секунды поймал взгляд, опять выражающий что-то непонятное, но пепельные глаза закрылись, и теперь он, уже почти позабыв о своем возбуждении, дотронулся кончиками своих холеных губ до чужих, обветренных. Отброшенный на край галактики, мужчина обхватил тонкую талию, стал страстно-беспорядочно перемещать ладони по корпусу Рубена, целуя так, словно прося свою «новую землю» не умирать, умоляя воскреснуть разбитую скульптуру, которая все так же разглядывала палевое, неестественное, расслаивающееся небо. Викториано отвечал ему, но слегка механически. В уголках глаз Марсело выступили соленые капли от переизбытка чувств, он будто утолял жажду после нескольких недель скитаний по пустыне. Это и правда были скитания: полгода он надеялся, пестовал в себе веру, что когда-нибудь… И когда! Сегодня, после ритуала, он словно вскочил в последний вагон! Не могло быть все так идеально! Поцелуй прекратил Рубен, но медленно, словно бы собирая дар хитрости со слегка несимметричных губ. – Достаточно? Марсело так хотел посмотреть ему в глаза, больше всего на свете! Но нельзя… – Достаточно, нарцисс. Викториано хмыкнул и повалился на кровать, очарованный Хименес – за ним, вновь сжав в пальцах любимую, изъеденную ожогами ладонь. В этот момент Марсело меньше всего ожидал… – А теперь я сделаю то, что тебе понравится еще больше, я уверен в этом, – внезапно зло зашипел изобретатель. Он сел на постели, взял в руку бокал, стоявший на прикроватной тумбочке – и что есть силы приложил его об стену. Осколки разлетелись, Викториано поднял один из них, огромный и острый, повернулся к любовнику и сжал в пальцах стекло. – Я тебя трахну так, что неделю сидеть не будешь. С сюрпризом. Марсело опять испытывал возбуждение, шок и недоумение одновременно, не зная, что ему предпринять. Он будет иметь его… этим? Но это же… – Я уже вижу твои трусливые мысли. Нет, стекло для другого. Поворачивайся. Хименес покорно повернулся на коленях, опустился вниз и перенес вес на локти, Рубен взял в руки смазку, выдавил на ладонь, сел на кровать и без предисловий ввел палец. Марсело слегка охнул, но, уже наученный, расслабился. Член его словно не желал подниматься, хотя само происходящее как факт подняло бы его за два счета. Рубен нетерпеливо разрабатывал дырку, затем внезапно вытащил пальцы. Хименес приготовился к чужому члену, но внезапно ощутил острую боль совершенно в другом месте: изобретатель от души резанул стеклом его чуть выше лопатки. Мужчина хотел было сопротивляться, но вспомнил о своем «подарке» и сжал зубы. Следующая линия была чуть правее, она оказалась глубже, Марсело зашипел, из его рта вырвалось сдавленное «н-н-н-н-н…» – Нет? Ты говоришь «нет?» – надменно фыркнули за спиной. – Я не тянул тебя за язык! Ответом было молчание. Марсело зажмурился и решил вынести все пытки, что ему были приготовлены, словно мученик. Кровь потекла по плечам, рукам и корпусу на постель, багровые капли уже расплывались на покрывале. Еще одна линия вырвала из нутра Марсело крик. И тут он почувствовал возбужденный член его ученика возле заднего прохода. Войти было делом непростым, боль, что испытывал Марсело, была антагонистом расслаблению, но все-таки это удалось. Ощущение заполненности не дарило испанцу того счастья, на которое он уповал. Это было ужасно больно, спина и задница горели, но испанец собрал остатки воли и постарался выдержать Рубена в себе. Толчки оказались резкими и грубыми, просто отвратительно грубыми, словно ученый был дешевой проституткой, на которой в вечернем мотеле просто вымещали гнев и дневную нервотрепку. Счастье кануло в небытие, Марсело просто ждал завершения. И Рубен кончил с каким-то утробным криком, вцепившись железной хваткой в плечи испанца. И когда последний хотел было подняться, в его шею тут же вцепились и рывком заставили опустить голову. Марсело почувствовал, как Рубен спустился с кровати и отошел на пару шагов. – Лежишь так, пока я не оденусь и не уйду. Молча. Отличный подарок, кстати. Из заднего прохода потекла одинокая струйка крови. Жгло немилосердно, спина ныла что есть мочи, руки и корпус были мокрыми. Марсело почему-то весь обратился в слух, шуршащий рубашкой изобретатель находился где-то возле кресел. Рубен оделся, наконец, допил из одинокого бокала вино, и ушел. *Бог сновидений. **Слава Богу, что все хорошо (исп.) ***Не обольщайся иллюзорным счастьем (итал.)