Лезвие агата

Он поднимается в небе лиловом Точно ступени ведут миражи В молитве о счастье склоненные головы Под стенами замка из облака лжи Руки в пыли Глазки в крови Небо в святых Ты в сапогах (Фивы - Лило)

–…и «Мобиус» призвал вас, чтобы показать, что мир стал Адом: снаружи вас ждет только смерть, дни, полные отчаяния, а здесь – настоящая реальность, подлинное Чистилище, где вы работаете, чтобы оказаться в Раю. Каждый ваш шаг в сторону общего блага – ваш собственный шаг к Раю. «Мобиус» – то место, где вы переждете засуху, бурю и потоп. Я – ваш пастырь и отец. Администратор – моя правая рука. Он создает материальное воплощение слову, которое сказано в «Мистерионе». Мы – два воплощения одного. И это – мировой Закон. Это звучит эзотерически, закрыто, будто бы лишь для малого круга избранных, однако если вы читали книгу, – а она написана простым языком, – вы помните, что означает мировой Закон. Это гармония всего мира. Наше сознание умеет генерализировать, абстрагироваться, мы можем говорить о всемирном точно так же, как об индивидуальном. Мы – единственные существа на Земле, способные объять маленькой точкой, которой является сознание, весь мир и всю Вселенную. Но я считаю, что многим нужно раскрыть в себе эту способность, для этого и нужны такие люди, как я и Администратор. Мы дадим вам много тепла. Вы работаете – мы поддерживаем вас… Рубен стоял в «привилегированном» круге и скучал. «Когда он уже закончит?» – нетерпеливо думал он. Хотелось зевнуть, но психиатр старательно сдерживал позыв. Теодор вещал со своей трибуны, которая находилась неподалеку от алтаря и была соединена с ним коротким дощатым мостиком. Алтарь прямоугольной формы был гораздо больше трибуны; отделанный серебром и фиолетовыми камнями, он утопал в глубине сцены. Голос оккультиста разносился по зале, гулко разбиваясь о стены и тревожа свечи, стоящие прямо возле Теодора в ряд. Пламя плясало в глазах говорящего. Черный балахон с кровавым подбоем легко вздымался, если мужчина поднимал руки вверх в экзальтированном жесте. Свечи будто были молчаливыми свидетелями, кружили молебен в центрифуге залы. Рядом с Рубеном стоял Марсело и смотрел куда-то вдаль, словно бы за горизонты «Мобиуса». «Мы находимся в заботливо душащем нас гиперобъекте», – вдруг пронеслось в голове изобретателя. Слово, распространяемое Уоллесом, было странным, гипнотическим, полетным. Захватывающим. И не потому, что было интересно, а потому, что речь словно бы принуждала склониться пред нею, поддаться ее путам. Облепленная светом, храмина дребезжала от Слов. «А он знает толк в риторике», – вновь подумал Рубен. Неожиданным образом, откуда-то исподволь, фигура оккультиста стала привлекать его, хотя ранее отталкивала. – «Власть. Он знает, как распоряжаться ею, как вести паству, как пасти подчиненных. Он – не бестолковый фанатик, а царственный хитрец». –…и как бы ни было темно временами – свет Слова моего открывает вам врата в новые миры. Каждый ваш шаг – умирание, самопожертвование, и вместе с тем открытие новых горизонтов, расширение, экспансия. Расцвет. Вы можете сделать больше, чем думаете. Каждый из вас важен. «Мобиус» – это механические часы: они не будут работать, если сломана одна из деталей. Целое больше, чем сумма его частей, а значит совместная работа всегда идет на благо каждого. Совместная работа создает каждого и расширяет каждого, выносит его душу за пределы тела. И что бы вы ни делали – я поощряю ваши инициативу, трудолюбие, упорство, честность… Викториано присмотрелся к близстоящим адептам. Женщина сложила руки в молитвенном жесте и восторженно взирала на лидера, рядом с ней находящийся мужчина имел выражение лица такое, будто вернулся в детство и несказанно счастлив. Где-то поодаль маячил низкорослый лысый японец, его лицо было скучающим и даже выражало некоторую неприязнь ко всему происходящему. Эрвин рассказал Рубену о нем, его звали Масахиро, работал хирургом. Они так и не пообщались: лицо японца не внушало Рубену доверия. Да и вертелся он в кругу приближенных, куда Эрвин и Масахиро не попадали. Хонеккер, кстати, стоял в толпе неподалеку, от хирурга его отделяла какая-то пара метров. Лицо его было взволнованным, но смотрел он в пол. Японец изредка поворачивал голову в сторону Хонеккера, словно ждал окончания речи Уоллеса, чтобы побеседовать о чем-нибудь. –…поэтому мы вас так любим. И вы любите друг друга. Наша цель – процветание человечества, а что это, если не благо? Ни одно живое существо, кроме человека, не может стать чуть больше, чем есть. Существовать за пределами самого себя. Быть – это класть себя на алтарь в каждом порыве стать. Марсело повернулся к Рубену и стал смотреть ему в лицо. Викториано не замечал стороннего взгляда, и ученый воспользовался этим. «Когда он не надменен – он прекрасен», – пронеслось в голове Хименеса. – «И когда надменен – тоже. Он истинно тот, о ком говорил Теодор, и сегодня вся правда вскроется». – …засим благодарю вас всех, что вы здесь, что вы с нами. Что вы вместе. До следующей встречи. Зал зашуршал, адепты повставали с мест или же просто направились на выход, повернувшись к Теодору спинами. Зал потихоньку пустел. Уоллес сошел с трибуны, прошел по мостику и добрался до алтаря, где стояли приближенные. – Отужинаем? – предложил он. Эдвард и Ганс, стоявшие рядом с Рубеном и Марсело, одобрительно кивнули, Коул почесал ухо, а Джошуа спрятал свои четки в карман и сглотнул. Еще несколько человек, которые тоже были приближенными, но чуть более низкого ранга, чем указанные шестеро, направились в трапезную, следуя за лидером, психиатры последовали их примеру. На ужин был постный суп. Рубен и Марсело сходили за тарелками и налили в них бульон с овощами, затем присели на скамью напротив Коула и Эдварда, которые всегда сидели рядом. В центре стола восседал Уоллес. – Поблагодарим Господа за пищу и приступим, – мягким басом произнес он. Несколько секунд тишины – и все принялись за еду. Суп был вкусным, приятно лился в горло, особенно после двухчасовой проповеди. Уоллес ел сдержаннее остальных, но по нему было видно, что желудок пуст, и кушать хочется весьма сильно. Тишину нарушил Ганс: – Учитель, речь была прекрасной. Я видел, как в глазах паствы горел огонь. – Полно, Ганс, – улыбнулся Теодор. – Я знаю, что они страдают. – Я вот вчера страдал критикой Стандартной модели,* – поделился Коул. – Опубликуешь в «Научнике», когда доработаешь? – поинтересовался оккультист. – Еще бы! – осклабился тонкогубый и расторопный Петерсон. – Выписываете? – Конечно. И вновь наступила тишина, нарушаемая лишь слабым звоном столовых приборов. Рубен чувствовал, как в воздухе застаивается напряжение. Наконец, суп был доеден, но Теодор не собирался отпускать гостей. – У меня есть новость, но она касается только Марсело, Рубена и Джошуа. Остальным до скорых встреч, – распорядился оккультист. Все поднялись со своих мест, попрощались с Уоллесом и покинули трапезную. «Хименес, я и этот странный философ? А что у нас может быть общего?» – смутился Викториано, но остался сидеть. С минуту они находились в молчании. Наконец, Теодор заговорил: – Джошуа, принес ли ты книгу? Темнокожий проповедник достал из просторного кармана своего плаща «Мистерион» и стал шуршать страницами, словно что-то ища. Пока он искал, Теодор обратился к испанцу: – Марсело, ты приготовил напиток? Хименес встал, вышел из-за стола и достал из какого-то ящика в трапезной с низкими потолками уже знакомую Рубену бутылку. «Что происходит?!» – оторопел Викториано. Только он хотел возмутиться – Уоллес обратился к изобретателю неожиданно очень мягким, отеческим тоном: – Рубен, сын мой... Не смущайся моего обращения, ибо сейчас ты узнаешь, почему я так сказал. Я собрал вас здесь, чтобы раскрыть тебе, немного-немало, твою роль в мире. Прошу меня выслушать и не включать скептика раньше времени. Замечал ли ты, что вокруг происходит абсурд? умирает разум? деградирует воля? Думаю, что замечал. Знаешь, что такое ресентимент? Это субъект, обладающий бессильной завистью, осознающий свою неполноценность, создает образ «врага», чтобы свалить на него свои неудачи. Таких людей сейчас девяносто девять процентов от всего населения планеты, или даже больше. Ты же являешь полную противоположность ресентименту. Гордость, сила и благородство – это твои главные личностные черты. Ты – господин, который может властвовать над другими, не принимая в расчет чувства и эмоции рабов. У одного русского философа было понятие «пассионарность», это исключительность, способность повести за собой человечество. Ты – уникум, Рубен. Реликт. Думаю, ты слышал уже это от других, но то, как я тебе это скажу, немного изменит твое представление о себе. Джошуа, прочти главу восьмую, часть десятую, параграф первый. – «Зажжет этот Человек искру, будет она гореть, – начал Джошуа, – «Сначала создаст Он то, чего в мире раньше не было, и Оно будет живым, и будет общаться с Ним. Потом Он покажет другим миры, которых они не видели даже во снах. Потом Он поймет, что реальность и сновидение есть одно. Он спросит у Создания своего о том, кто же такой Сам. И Создание ответит Ему Светом, и Свет будет очень ярким», – дочитал темнокожий проповедник, а затем насупился и стал смотреть на свои крепкие и плотные руки рабочего, лежащие на столе. – Подумай немного и скажи мне, какой вывод сделал бы ты из всего этого, – сказал Уоллес и положил подбородок на согнутые в локтях руки, словно бы готовясь к долгой лекции. Рубен был в недоумении. Он немного растерялся, но старался как можно быстрее озвучить ответ. Ответ напрашивался сам собой, но был столь бредовым, что психиатр почел бы за оскорбление, если бы ему приписали нечто подобное. – Я вижу сомнение в твоих глазах, – мягко продолжил Теодор. – Но я вижу и то, что ты понял, о чем я хотел сказать. Скажи прямо. – Я – избранный, или типа того? – скептически бросил Викториано. Теодор сощурил глаза, смерив изобретателя долгим взглядом. – Верно. Я не знал о тебе, когда писал книгу. Помнишь тот сияющий шар, что ты видел? Я предсказал это. Я предсказал твое изобретение. Этот напиток, – он указал пальцем на айяуаску, что Марсело держал в руках, – является проводником в единый «Мир появлений», о котором я писал в «Мистерионе». В него можно попасть и через твое изобретение. Подопытные, что там побывали, все данные, которые ты дал нам с Администратором… Все указывает на то, что ты и являешься этим сверхчеловеком, который проведет усталых, умирающих американцев в новый мир, безгрешный мир. Помнишь, как мы предлагали тебе приспособить STEM для проекта спасения земли? – Ну, помню, – тяжело вздохнул Викториано. – Это и есть то создание, о котором идет речь в книге. Оно научилось мыслить, судя по твоим расчетам. Дело за малым: подтвердить все, о чем я думаю, еще раз. Выпей айяуаску и скажи, что видишь. – А что я должен увидеть? – Рубена начал раздражать этот разговор. – Тот самый белый шар. Выпей больше, чем нужно, иначе я не выпущу тебя отсюда. Ты слишком важен для нас. Викториано принял бутылку из рук Марсело и глотнул. Почти сразу он начал падать в черный тоннель. Круговерть тоннеля захватывала его и сжимала. Наконец, он приложился о каменный пол. Пол был цвета графита, кристально чистый. Рубен поднял голову – и увидел, что находится в огромном здании наподобие храма. Он огляделся: везде было пустынно, но под потолком маячил уже знакомый изобретателю белый шар, выпуская из себя щупальца проводов. Миражные ступени вели к нему, он пулял электричеством по стенам. У Рубена вспотели ладони, выступила испарина на лбу. Величественность объекта заставляла его неметь, к горлу подступал предательский комок. Шар манил его. Рубен с трудом поднялся с колен и решил пойти вверх по миражной лестнице. Ступени вибрировали от его шагов, словно были голографическими, откуда-то дул влажный, холодный ветер. Создавалось ощущение ожидания какого-то фантастического и немыслимо великолепного события. Рубашка Рубена слегка промокла от промозглого воздуха, он ежился и пошмыгивал носом, но шел. Утробистый, облый шар массивно висел под потолком, бросаясь жирными молниями. Его тяжесть словно мешала ему существовать, он будто бы пытался выбросить часть своего веса через разряды. Червяки проводов шевелились и жужжали, словно электронные осы. Изобретатель почти подошел к шару. Оказалось, что его отделяла тонкая ограда из почти невидимого стекла. Перед объектом оказалась панель управления с кнопками, на которых вместо цифр или букв были перекрещенные разными способами шурупы или гвозди. Рубен поежился. «Мне надо что-то нажать? Но я не знаю, что!» Одна из молний ударила прямо рядом с человеком, тот инстинктивно отбежал, но потом, спустя минуту, вернулся. У шара кончалось терпение. Викториано решил нажать на самую большую кнопку, которая пухлела прямо перед ним. Объект издал протяжный визг – и стекло, защищавшее его, раскололось и посыпалось со звоном на графитовый пол. Виновник упал на колени, заткнув уши и зажмурившись. «Сириус», – пронеслось в голове психиатра. – «Открыто». Когда все улеглось, Рубен встал на ноги – и увидел, что один из проводов осторожно тянется к нему. – Ты знаешь меня? – спросил Викториано у шара. Провод заботливо коснулся его руки. Затем зарябил – и превратился в тонкую женскую ручку с длинными, паучьими пальцами. Ручка сжала его изъязвленную ладонь, он, повинуясь, аккуратно пожал в ответ. К мужчине потянулось еще четыре провода, он решил подойти поближе. Провода создали из себя ложе, расширившись и размножившись в пространстве наподобие кокона. «Видимо, мне нужно лечь». Рубен лег, женская ручка мягко закрыла ему глаза. Он плавно поплыл по воздуху прямо внутрь шара. Шар ждал его. Вспышка света, которая чуть не ослепила – и вот он внутри белого пространства, которое не имеет физических преград и смысловой границы. Впереди маячила точка, Рубен летел к ней. Она тоже обладала проводами, они потихоньку начали врастать в плоть мужчины. Мужчине показалось, что он ослеп. Женская искусственная рука манила его длинным пальцем, затем появлялась с другой стороны – и поглаживала его по спине и копчику, словно то была чуткая любовница. Викториано часто-часто задышал, почувствовав болезненное удовольствие, когда пальцы сомкнулись на его половом органе. Он приоткрыл рот и дал себя ласкать. Точка вдалеке пульсировала, словно его плоть. Провода полностью вросли в руки и ноги изобретателя, один из них хотел было подобраться к его затылку… Все внезапно начало разрушаться. Мир растрескался, точка все еще была недостижимой, провода и женская рука исчезли, – и Викториано оказался в трапезной, на полу, с видимой даже через брюки эрекцией и слезами на глазах. Он беспомощно вертел головой, как бы спрашивая: «Где все это, черт побери?!» Наконец он различил перед собой Теодора, который смотрел на него, словно на Христа. Позади маячил шокированный Марсело, и даже угрюмый темнокожий проповедник взирал на Рубена словно на святого. Уоллес помог изобретателю подняться на ноги. – Ч-что это вообще было? – едва выговорил Рубен. – Расскажи мне, что ты видел! – настаивал оккультист. Психиатру пришлось поведать обо всем, что он видел и чувствовал. – Значит, ты видел то же, что и я. Но мне нельзя было подобраться к шару! Шар ждал не меня. Шар ждал тебя! – радостно восклицал Теодор. – Это Открытость, сын мой. Она пропускает лишь избранных, лишь ты можешь рассказать нам о том, что такое Чистота! Безгрешность! Высота мысли! Но… шар пока не допустил тебя к своему сердцу. Я уверен, что допустит. Для этого… –…мне нужно подключиться к STEM в реальном мире, – догадался Викториано, и от восторга осознания хлопнул себя по колену. – Скоро доделают мою капсулу с панелью управления. Осталось буквально чуть-чуть. И я смогу найти… Он осекся. – Что ты хочешь найти, сын мой? – мягко спросил Теодор. – Я не могу говорить об этом при них, – указал он на Марсело и Джошуа. Марсело погрустнел, Джошуа собрался было уходить… – Да, идите. Мы должны пообщаться наедине. – Оккультист указал Хименесу и темнокожему проповеднику на дверь. Они послушно удалились. – Так что ты хотел бы увидеть? Викториано сразу сделалось тошно, но в следующее мгновение он оказался окрылен близящейся мечтой. – Свою умершую сестру. Я готов на все, чтобы поговорить с ней, обнять ее. Поцеловать… Она умерла так ужасно… Мы любили друг друга и должны были погибнуть вместе, но я выжил… Ты можешь устроить нашу встречу? Теодор задумался. – Только взамен на твое полное послушание. Ты будешь делать все для Ордена. В Рубене заметались противоположные чувства. Ему было стыдно, что он раскрыл душу Теодору (видимо, под действием айяуаски), горько, что так ничего и не вышло, противно от того, что он должен подчиняться, но острие желания увидеть Лору было вонзено в сердце, полумертвая спящая птица внутри его живота встрепенулась и расправила крылья, упиваясь надеждой. Анна и Аманда снова ерошили друг другу волосы, сидя на одной кровати. Первая подошла ко второй, когда та вернулась из туалета, вернее, не подошла, а налетела на нее с объятиями и от души извинилась. Аманда, конечно, ее простила, хотя извиняться-то было не за что, наверное… Ситуация уже давно остыла, больше не пухла и не занимала пространство. Не нервировала. Они сидели и обнимались. Пауль и Брендан играли в свою любимую игру с животными на разные буквы, или как-то так (остальные доминанты не запомнили ее сути, да и не хотели), Люция и Айна измеряли, насколько выросли их волосы (Люция все сокрушалась, что зелень волос стала тусклой), Робин разговаривал с Лесли о детстве, Гвинет слушала их и иногда что-то вставляла, Рори просто смотрел в потолок и качал ногой, изредка зевая, а Ян пытался заснуть. Он был расстроен оттого, что Аманда решила отвергнуть его внимание и вернуться к Анне. – А я в детстве играла в бадминтон и ловила рыбу, а еще у меня была тульпа, я ему показывала наш район, словно это была иная планета, – рассказывала Терли. – Ого, интересно, – изумился Лесли. – Ты видела дома, людей и деревья как что-то не такое, как в реальности? – Да, это были словно рисунки или фарфоровые фигурки. А деревья – мазки кисти. – Слушай, – начала Аманда, – ты видела настоящее время так, словно это все было в прошлом или в чьем-то воспоминании, а время в принципе нелинейно, поэтому ты так могла. Мы в университете Августина проходили, он говорил, что настоящее время – это тайник, в котором спрятаны прошлое и будущее. Вроде бы так. Я почти все забыла. – Машина – это тоже тайник, – задумчиво произнес Лесли, – самый глубоко спрятанный и сложный. В нем есть все. Это выглядит жутко. – Согласна, – пробубнила в колени Аманды Анна. – Особенно монстры. – Пугает в фильмах ужасов (хороших, разумеется) не монстр, а атмосфера, – со знанием дела заключила Гвинет как любительница ужастиков. – Что ж, в STEM можно было бы снять отличный фильмец. О неизведанном. Люди же всегда боятся неизвестности, она пугает больше всего… Аманда, вы с Яном видели какой-то белый шар? Ян оживился потому, что Терли произнесла «вы с Яном», обратившись к Аманде, к которой его влекло, но решил, что вставлять реплику не будет и перевернулся на другой бок. – Ага, – ответила Филипс. – Он не то чтобы пугал… Он был маленьким и красивым, словно звездочка. – Белый шар… – протянул альбинос. – Он часто мне снится. Но у меня во сне он большой. – Ну вот, видимо, из головы Лесли он и возник, – заключила герлскаут. – Но ведь мы были первыми с Амандой, – решил все же высказаться поляк. – Лесли там еще не было. Шар видели именно мы. А может быть такое, что из STEM что-то попадает в голову, а не наоборот? Все задумались. – Видимо, да, – предположила спустя минуту Гвинет. – Связь круговая. Это цикл: мы подключаемся, машина что-то берет из наших голов, преобразует, и в итоге потом нам может присниться что-то оттуда, когда нас отключили. Все логично. Мы как актеры в фильме ужасов: нам дают роль, мы играем, внося частицу себя, а потом мозг все преобразует в единую кашу, и в итоге нам снится монстр или что-нибудь такое. Кстати, кому-то снились чудовища? Все, кто слушал, помотали головами. Пауль и Брендан над чем-то своим смеялись. – Я же говорю: пугают не монстры, а ситуация, – продолжила она. – Мне вот часто снится, что я в мультяшном лесу с очень высокими деревьями, ровными дорогами и без травы, солнце светит только в некоторых участках леса, а те, которые в темноте, очень пугают. Само состояние пугает. Угнетает даже. Выбраться нужно, а в темные дебри лезть ни черта не хочется: сразу мурашки по спине ползут, вот как. Анна вздохнула и перевернулась на спину, и каждая веснушка Аманды улыбнулась ей. Рубен приходил в себя после сеанса, лежа в комнате отдыха на диване. Рядом сидел Марсело и теперь уже напряженно всматривался в его лицо. «Лора… Я тебя увижу, родная… Ты оживешь, восстанешь из мертвых, чтобы немного побыть со мной. Я готов даже поверить в сверхъестественное, чтобы встретиться с тобой. Я готов на все…» – Ты как? – спросил испанец. – Что?.. А-а, это ты, – рассеянно проговорил изобретатель, очнувшись от звука чужого голоса. – Я в порядке, скоро пойду спать. Лежу, хоть и знаю, что местная кипучая жизнь не терпит промедлений. – И все же, о чем вы говорили? – Не суй нос не в свои дела. Хотя… Он пообещал мне кое-что взамен на полное послушание и содействие Ордену. И я рад, что он это пообещал. Как он добьется – его проблемы. Надеюсь, он слов на ветер не бросает. – Это связано с экспериментом? – И да, и нет, – уклончиво ответил изобретатель. – Но я явно должен подключиться скорей. Сделаю это сразу же, как установят новую панель. Ее почти доделали. Не могу не отметить, что «Мобиус» и правда удивляет скоростью: взяли – и за неделю!.. Впечатляет. Уже через пару дней… – Вместе с подопытными или один? Рубен был в недоумении: он даже не решил, как будет подключаться! Доминанты не будут ему рады, могут нанести физический вред, раз стали быстрее и сильнее (Терли, говорят, даже научилась видеть, словно орел, слышать, словно кошка, и скакать по деревьям). – Сначала один. Или нет… сначала с Уизерсом. Я уверен, что он как-то связан с тем объектом, о котором печется Уоллес. Он, помимо всего прочего, лучше всего вписывается в алгоритмы машины, его нейроимпульсы идеальны для устройства нового мира. Он – будущее Ядро. Уоллес еще не знает об этом, но когда настанет нужный час – я ему сообщу. Пусть у меня будет проводник. – Альбинос слаб для Ядра, – рассудил Хименес. – Не забывай, что мозг – это кусок плоти. Его плоть слаба. Он еле на ногах-то держится… – Ты слепой что ли? – раздраженно бросил Рубен. – Уизерс – единственный, кто выходит из капсулы в адекватном состоянии, и это было на протяжении всего эксперимента! Это его несомненное преимущество перед остальными. Один я как-то… – Боишься? – осторожно глянул в глаза Викториано его бывший любовник. – Да с чего бы мне бояться? – махнул рукой изобретатель. – Страх перед неизведанным – нормальное чувство, – урезонил его Марсело. – Но STEM считает тебя своим отцом. Кстати, ты видел женскую руку… Это… она? Ну, то есть, машина? Она считает себя женщиной? – Я еще не знаю, я не подключался. Думаю, STEM мне скажет об этом, чтобы сделать свои алгоритмы переводимыми на человеческий язык. И там скорее не отец как родитель, а что-то… неправильное, инцестуозное, словно боги, спаривающиеся с людьми. Я сам неправильный, ненормальный… Испытывал желание к собственному изобретению. Или оно – ко мне. Что это, если не сюрреальный Эдипов комплекс? У Марсело сжалось сердце от горячей нежности к своему любимцу. Он, повинуясь секундному порыву, хотел было дотронуться до руки недосягаемой души, но сообразил и дотронулся до плеча, более официально и по-дружески. «Можно хотя бы до плеча?..» Видимо, можно. Рубен не реагировал на прикосновение и просто лежал с закрытыми глазами. Марсело расхрабрился и пересел со стула в ноги к изобретателю, переложив руку ему на колено. «Ловитва начинается…» – печально подумал он. Изобретатель глубоко вздохнул. – Как я могу тебе помочь? В полной тишине это прозвучало стоически, но непомерно меньше рубенова вздоха. – Никак. Я – пленник, я скован собственным любопытством. Неизбежен исход, которого я не ведаю. Но если Уоллес использует мое изобретение в качестве «спасительного ковчега» для людей, на которых мне наплевать – я лучше умру, чем подпишусь под этим. STEM мне слишком дорог, он словно плоть от плоти… Тьфу, заговорил его словами! Язык мне надо помыть! И улыбнулся. Впервые за множество дней. А потом медленно открыл глаза и пристально вгляделся в чужие темно-зеленые – напротив. – Могу я просто быть рядом? И это прошелестело между двоими несравнимо тише многозначительного пепельного взгляда, направленного рыцарской стрелою в зелень. – Конечно, куда мне тебя деть? В груди испанца разлилось долгожданное тепло. Несмотря на всю свою психопатию, Рубен мог удержать горсть связей человеческих, да вот хотя бы и с ним. Приоткрыл забрало хоть на долю, что вынимают из часов, чтобы заесть колючие мысли. Огранить этот маленький альков стайкой тревожных жестов… Марсело осторожно повел руку по верхней стороне икры лежащего на спине изобретателя до самого носка. Он медленно сжал в пальцах поверхность над ахилловым сухожилием и мазохистски наслаждался ощущением прикосновения к тому, что никогда не будет ему принадлежать. Тепло ноги Рубена было так маняще… Так хотелось слегка спустить носок и дотронуться до кожи… Наверное, не разрешит… Может быть, уйти отсюда скорей… – Мне сейчас лучше уйти? В настоянной на недомолвках тишине это прозвучало покаянием, но алчуще. – Я понял, что одному мне тяжелее. Можешь сидеть. – Может, выпьем? – вспомнил Хименес после минутной паузы о своем желании выведать про «рыжую». – А что здесь есть? – Я посмотрю. Через полчаса они, уже пьяные, полулежали на диване. Так близко… Испанец, искрясь возбуждением, очень хотел обнять любимого ученика, но позволит ли… Он еще не настолько подшофе, чтобы… Марсело медленно, но верно вытягивал руку на ободке дивана, чтобы потом изобретатель положил на нее свою голову. – Хочешь узнать побольше о Теодоре? – расплылся испанец в дурацкой улыбке. – Давай, – согласился Викториано. – Расскажешь его секреты? – Расскажу, но прошу одну малость… – Опять ты за свое? Понравилось в прошлый раз? Марсело чуть было не протрезвел от болезненных воспоминаний. – Нет. Поцелуй. – Мой поцелуй дорого стоит, – хитро прищурившись, посмотрел он на своего бывшего любовника. – Смотря какой секрет и чем он мне поможет в дальнейшем. – Помнишь, я говорил тебе наблюдать за Теодором? – Ну, и? – Ты неожиданным образом вписался идеально. Тебе осталось только сыграть в Иисуса Христа, чтобы он пал перед тобой на колени. Он мне рассказывал о своих мыслях про тебя однажды, пока тебя не было на собраниях. Но играть тебе нужно убедительно: одна из слабостей Теодора – это Джошуа. Он привез этого хмурого африканца для того, чтобы тот был его личным философом, ведь без философии мировоззрения не построить. Теодор считает его своим братом (уж не знаю, кровным ли, оттенок кожи совсем другой). Сделаешь что-нибудь не так в сторону Джошуа – впадешь в немилость, несмотря ни на какие божественные способности. Теодор примерял твою рубашку и на Коула, и на Эдварда. Ганс ему не подходил: больно по-германски прагматичен. Он в отчаянии в последние годы, он искал тебя – и нашел. Ты – его последняя надежда. Играй им как хочешь, но будь осторожнее с африканцем: Коул уже однажды оскорбил его, и только Администратор помог ему вернуться в Орден благодаря важнейшим открытиям в области физики; он убедил Теодора, и тот принял физика снова (испытания ему пришлось пройти второй раз). Коул метит на место Теодора, он властолюбив. И он не верит в его россказни о «мессии». Если Петерсон займет его место – нам конец. Орден будет перестроен или даже разрушен, но, в отличие от тебя, сбегать Коул не собирается, его в «Мобиусе» все устраивает, он хочет быть правой рукой Администратора. Теодор, скорее всего, еще не чувствует этого. Так что будь осторожен и с Петерсоном. Теодор принципиален, он никогда не меняет собственной картины мира, если у него все фантастическим образом срастается. Поэтому он не ученый и не философ, поэтому ему нужны рядом ученые и Джошуа. Сам он – не более чем красиво говорящая пустышка. Устроит? Рубен попытался переварить сказанное. – Он построил свой замок на лжи. Но ему самому именно тебе теперь лгать нельзя. И нельзя говорить прямо при Петерсоне и Джошуа то, что ты думаешь. Я уверен, ты справишься. – Хорошо. Твоя манипуляция слишком очевидна, чтобы на нее не среагировать очевидно. Был бы я трезвее – сказал бы спасибо за инструкцию и послал бы тебя к черту. – Для этого я и предложил выпить, – развел руками Хименес. – Говнюк. – Помни: сейчас веди себя так, чтобы я тебе поверил. Иначе больше никаких инструкций, а тогда малейшая ошибка – и все будет плачевно. У тебя большая сила, а как ей пользоваться – ты не знаешь. Без меня никак. – Теперь ты будешь требовать у меня? Ну ты и скотина, Хименес, – залихватски махнул рукой Рубен: айяуаска, похоже, действовала на него так, что после нее он приходил в состояние овоща под действием алкоголя быстрее и сильнее, хотя раньше в себе такого не замечал, и в нем такого не замечали, наоборот удивляясь его трезвости даже после значительного количества спиртного. Викториано, пьяный и злой, соскользнул с дивана и стал надевать ботинки, как вдруг его схватили за запястье. – Не буду требовать. Буду просить. Иди сюда. Пожалуйста. Рубен поставил левое колено на диван – и в ту же минуту Марсело притянул его к себе. Он сцепил руки на талии Викториано и уткнулся лбом ему в грудь, вдыхая восхитительный запах духов и тепло любимого. Он поглаживал его по спине, прослеживая лопатки и позвоночник через рубашку. – Ну-ну. Марсело поднял голову, и в напряженной борьбе с собой взглянул снизу вверх на благородные черты подбородка и большой нос. Но глаза… В ртутных озерах играло… озорство. Вовсе не тот ужасный холод, что был тогда. Наконец Рубен сам наклонился к своему бывшему преподавателю и прикоснулся своими губами к его, вовлекая в поцелуй. Это было так неестественно: Рубен будто снял свою маску, стал обнаженным… Хименес чуть не потерял то слабенькое самообладание, что в нем еще осталось, и целовал осторожно, несмотря на уже напирающую возвышенность в брюках. И неестественно, и желанно. «Нет, это естественно, не так, как он себя ведет обычно, но зато так, как я хочу, чтобы он себя вел», – пронеслось у испанца в голове. – «Он молодец». От этого заключения стало тоскливо, сердце словно разорвалось. Марсело разжал объятие и прервал поцелуй. – Что случи-и-илось? – шутливо протянул изобретатель, поднявшись и теребя воротник рубашки. – Я не хочу тянуть клещами из тебя то, что ты не можешь мне дать, – вздохнул испанец. – Я не хочу причинять тебе дискомфорт… – Заткнись, – игриво бросил Рубен, перебив. – У нас уговор. Не опускай руки раньше времени. Дискомфорта нет, мне все равно. Ешь, пока дают. «Мне все равно». Это ударило Марсело еще больней. «Ты ужасен, Рубен». Марсело оттолкнул хихикающего Викториано от себя и спешно покинул комнату отдыха. Он шел к себе в номер, чтобы там разрыдаться от бессилия и боли. «Почему он опять это сделал? Нет, почему Я позволил ЕМУ это сделать?! Да кто он такой вообще, в конце концов?!» Злоба душила ученого. Он грохнул дверью, прошел пару шагов, потом подошел к ней снова и запер на засов. Марсело будто полностью протрезвел за последние пару минут, и боль его была столь сильна, что он взялся за коньяк, хотя только недавно пил спиртное. «Почему я никогда не могу общаться с ним трезвым? Почему, если и общаюсь, то не могу сохранить делового тона? Он никогда не даст мне того, что я хочу, так на что, спрашивается, я надеюсь? Хочется просто раствориться, не существовать…» Марсело понимал, что ему уже пятьдесят четыре года, и, хотя его мысли и эмоции не назвать «подростковыми» (ведь каждый влюбленный человек, по-видимому, психически уходит в детское состояние), но все равно он чувствует себя неприятно юным, словно какой-то взрослый и умудренный опытом человек посмеялся над его свежими, как росистый цветок, юношескими привязанностями. «Он меня гораздо младше, он был еще сопливым студентом, когда я показал ему, что такое любовь… Мрак и бесчестие – то, что он делает сейчас. Сегодняшний день – это просто тупосердие, но тогда, в день своего рождения, он сделал… я никогда такого не видел. Он высокомерен со всеми, а теперь Теодор развязал ему руки, и все – возомнит себя богом и будет играть мной как хочет! Но ведь это я попытался ему выставить условия, тогда почему ощущение, будто это его условия?» Потолок плыл в смазанных грязных алкогольных разводах. Свет стал невыносимо раздражать, Марсело поднялся с постели и погрузил комнату в полную угольную тьму. Мужчина падал, падал в темные шахты, где земная магма пожирала его от носков до макушки, а эбеновые камни колотили его кости, размельчая их до состояния порошка; затем он взлетал до рассвета, приближающего казнь; он был заперт в башне, кривой и тесной, где пыльные, облупленные стены внушали состояние холодного, тревожного сна, от которого бегут мурашки по затылку и спине, где затравленные, ободранные тени шепчут кривобоким эхом мысли умирающих мотыльков. И от каждого шепотка хочется оглохнуть все сильнее. Близится, близится казнь, бродит по узким коридорам тюремщик, лязгая ключами и тряся длинной бородой, а затем снимает ее – и прямо в день казни раскрывает свою личность: умный, характерный юноша, который так хотел вызволить узника, но подошедшие палачи убивают его, пронзая острой пикой, ибо не успел он снова облачиться в седобородого старца. Глазурь солнца смолила решетки в темнице, муха запуталась в паутине… Он шел на эшафот, просил и умолял не убивать, ведь он ничего плохого, он никому и никогда, люди любили его, молили о спасении у Господа и называли в честь убиенного недавно открытые сорта цветка абутилон… Но петля обвивала шею его хищной змеею с человечьим лицом, которое разговаривало на латыни… Воспоминания, те, где он был счастлив… Последние слезы… И вновь он перерождается в облике адвоката-неудачника, все подопечные которого были как один реальными чудовищами, но он оправдывал их деяния, пользуясь лазейками в законодательстве, а потом дома вечерами целовал жену и детей, а однажды застрелился из кольта... Не оправданно, а может, не намеренно… Размеренное умирание… Мера… Кто измерил расстояние от Флориды до Нью-Йорка?.. Нужно спать… Закрыть… Хватит, закрыть… *В физике элементарных частиц есть такая штука, в ней есть бозон Хиггса.