По твоей полосе Жгут огни, но не те По твоим по глазам Больно бьёт не слеза Подойди, не ко мне Говори, кто тебе Только там, не внутри Просто стой и смотри Посмотри под ноги Там твои промахи Там твои холода По рукам провода Это там высоко Для меня не закон По глазам не вода Подо мной высота (Линда – Подвиги) Яд... попробуй, брось Взгляд тебя насквозь Запутаны твои слова Зовут они в капканы сна Боль всегда с тобой Стой, на пульсе ноль Над пропастью немой ответ Где я стою, тебя там нет Так кричали птицы, так шептали души Кто кого боится, кто кого не слушал Сломанные лица отражали лужи Это мне не снится - это мне не нужно (Линда – Так кричали птицы)
Татьяна принесла уже двадцатое письмо на прием к Юкико. Японка ждала свою подопечную, предвкушая облегчение страдания женщины. – Привет! – улыбнулась психолог. – Здравствуй… – смущенно произнесла Гуттиэрез. – Вот, я принесла… – Вижу. Давай. Юкико развернула письмо, бегло просмотрела и попросила Татьяну прочесть его вслух, представив, что вместо нее за столом сидит Рубен. Гуттиэрез принялась читать тихим, смятым голосом: «Я пишу тебе последнее письмо. Хочу сказать, что отпустила наши отношения. Ты принес мне много душевной боли, эти отношения были не обоюдны. В письмах я рассказала тебе о том, как пришла к БДСМ, как меня жестоко изнасиловал в тринадцать лет друг моего отца, и я стала диссоциироваться с собственным телом. Я научилась – шутка ли! – обнимать себя за плечи, дотрагиваться до рук, ног, живота и промежности без стыда и даже мастурбировать, принося удовольствие только себе. Ты научил меня многому, особенно я хочу поблагодарить тебя за то, что попала сюда, и теперь избавилась от своей тяги к физической боли при помощи психотерапии. Ты сам посоветовал пойти к мисс Хоффман, и она помогла мне. Вне “Мобиуса” ни за что не обратилась бы к специалисту: думала, что раскрыла свою сексуальность, что мне это не нужно... Я не была рождена служить, я – не твоя служанка. Я была рождена свободной женщиной, которую не должны использовать. И я больше не дам себя использовать. Я выбросила твое любимое красное белье, поскольку не люблю красный цвет. Я ненавижу кровь. Я вылечу каждую рану, что ты мне нанес. Я теперь другая: слишком себя люблю. А ты себя ненавидишь и слишком слаб, чтобы проработать свою проблему. Тебя не научили любить – вот в чем твоя слабость. Ты не знал любви, и я понимаю тебя: я тоже ее не знала. Но я встретила мисс Хоффман, которая показала мне, что такое – любить себя. Она любит себя, да. И я теперь тоже. Я теперь правда другая. Я работаю фармакологическим лаборантом и тестирую новые лекарства от диабета. Мне моя работа очень нравится, она непростая, но и не безумно трудная. Диабет и правда можно вылечить и даже предупредить на поздних сроках беременности, введя женщине особый препарат, уничтожающий предрасположенность плода к этому страшному заболеванию. Мы поможем многим людям. А ты? Что сделаешь ты? Так и будешь ломать головы своим подопытным без особой цели? Ты жесток. Может быть, я и не знаю о твоих истинных намерениях, о том, как ты используешь свою машину, но предполагаю, что ты сделаешь какое-то большое зло. Мало кто из них выживет. Я все же желаю им добра и освобождения из “Мобиуса”, ведь они и правда воспринимают корпорацию не как семью, а как тюрьму. Ты перевез их насильно, они не получают помощи. Я ухаживала, бывало, за многими из них, пока их личные, приставленные к ним медсестры отсутствовали. Я помню выстрелы в тот самый день в “Маяке”, помню, как радовалась, что уходят из жизни твои враги. Теперь же я понимаю, что они – обычные люди, которые хотели жить и работать, а ты разрушил жизнь их семей, а тех, кто согласился с тобой поехать, жестоко обманул. Ты мне отвратителен, Рубен. Мать пестовала во мне нравственность, может быть, слишком интенсивно, что я взбунтовалась против нее и стала вести своеобразную жизнь, но теперь я вспоминаю ее теплые руки и добрые глаза и отрекаюсь от прошлого. Мне стало легче. И я уже не ненавижу тебя, мне просто жаль, что ты такой, какой есть. Мне тебя не исправить, да я и не хочу. Просто жаль, что ты не хочешь работать над своими проблемами, а уж это – твое дело и твоя жизнь. Я больше не хочу брать на себя ответственность за чужие жизни, хотя помочь несчастным людям всегда могу. А ты не можешь, ты слаб и эгоистичен, безответствен. Теперь я вижу это. И понимаю, что ты - не тот мужчина, с которым я хочу себя видеть рядом. Хотя раньше планировала за тебя замуж, ну, я уже об этом писала… Ни за что не сделала бы теперь такой выбор. Я просто вижу тебя изнутри. Ты пуст, словно коробка из-под таблеток. Мне нужен чуткий мужчина, который будет носить меня на руках. Ты же не собирался этого делать никогда, и не собирался быть для меня тем, кого я буду любить. Ты понял, что являешься моим идолом, и пользовался моими предпочтениями для удовлетворения своих прихотей, – на этом все. И я устала от такой жизни. И я выбираю иную. Где будет самоуважение и тепло. Я больше не плачу. А ты живи как знаешь, я не хочу тебя видеть. Возможно, когда-нибудь ты проработаешь свою проблему и перестанешь делать больно другим. Но не в моей жизни и не со мной. Иди, я отпускаю тебя.Татьяна».
Голос женщины с каждой строчкой становился все более неуверенным, а на последнем абзаце вообще слегка задрожал. – Что случилось? – обеспокоенно спросила японка. – Я узнала, что он в больничном крыле… – Татьяна смотрела в пол. – Второй раз за месяц… – Ты опять переживаешь за человека, который тебя не любит? – участливо предположила Юкико. – Он не стал бы переживать за тебя. Так уж вышло. Переживание за всех, кто тебя окружает, переполняет тебя болью, так ведь? – Так, – согласилась Гуттиэрез. – И я больше этого не хочу. И навещать его не буду. – Хорошо, что ты решила для себя. Ты – большая умница, мы проделали с тобой огромную работу. Я желаю, чтобы в твоей жизни больше не было боли. Татьяна ушла из кабинета Юкико в приподнятом настроении. Но чем ближе она была к своему рабочему месту – тем сильнее хотелось навестить Рубена. «Что с ним? Почему он постоянно в медицинском отсеке? Я должна узнать…» Она остановилась, бросила свое обещание избавиться от общения с этим человеком, затем зашла в кабинет, отпросилась у начальника и быстрым шагом направилась к лифтам. Далеко идти… Бывшую медсестру перевели в совершенно другую часть «Мобиуса», придется долго добираться. Но она потворствовала своему любопытству, и смело шла, ехала вперед. – Добрый день, – поздоровалась она с дежурящим врачом. – Могу я поинтересоваться у вас, как дела у доктора Викториано? – А он вам зачем? Вы в его коллективе работаете? – Доктор щелкнул ручкой и приготовился что-то писать. – Раньше работала… Что с ним? – Недавно очнулся. Мне нельзя разглашать… – замялся он. – Но все же… Мне нужно с ним увидеться. Давно не общались, все такое… – Мне не положено никого впускать, кроме членов его коллектива. Татьяну просквозило от гнева. – Скажите ему, что его хочет видеть Татьяна! Вернее, что я хочу к нему зайти и поздороваться. Скажите! Пожалуйста… – вздохнула она. Доктор почесал голову. Потом он все же встал, повернулся и направился куда-то за дверь, что была за его спиной. Стены медицинского отсека были мутноватыми, было видно только расплывчатые тени, и в целом ничего нельзя было адекватно различить. Женщина стояла, скрестив худые руки в родинках на своей небольшой груди, по спине бежал холодок, а желудок слегка скручивало. Наконец, спустя десять минут врач вернулся. – Он сказал, что можно. Идите, я вас провожу. Желудок скрутило окончательно, женщина поежилась. Они так давно не виделись… Как смотреть ему в глаза? Что он скажет? Что будет?.. Уже поздно, поздно… Уже близко палата. Дверь открывается – и вот он, распластанный на кровати, тихо дышит. Глаза ввалились, руки сложены в уходящем жесте, словно провожают в последний путь, а за спиной стоит каланча-священник и качает кадилом, подбрасывая его как йо-йо. Татьяна ужаснулась тому, как выглядит ее бывший любовник. Ну еще бы: прошло-то всего три дня. И на соседней койке мальчуган этот лежит, Лесли… А, нет, ему же двадцать пять, уже не ребенок. Но все равно как ребенок: ручки эти фарфоровые, ногти, наверное, обгрыз… Ангелочек на сонной перине. – Ты… чего здесь… Поднял палец, повел им в воздухе, изъеденная ожогами рука безвольно бросилась в белое и запуталась в нем, забылась. Татьяна внутренне охнула, а в реальности присела на край кровати. – Навестить пришла. Боже, что же ты делаешь с собой… Поместила руку на лоб, словно вспотела, покачала головой. – А к…кто тебя п… просил? Смотрит словно на изваяние, абстрактное, бессмысленное, ползущее, сделанное ради денег неопытным мастером. – Да никто. Взяла и пришла. М-да… Ты же еле живой. Волновать нельзя, наверное. А я пришла тут со своим лицом… Сложила руки на коленях, рукавчик задрался, обнажив старый порез. Вечер пятницы, очередной одержимый вечер, вино и кровь… Потолок как крыло феникса от боли. И казалось, что нравится. Молчит. – Спасибо, что посоветовал мне обратиться к мисс Хоффман. Она мне помогла избавиться от тебя. Прорвало. А он молчит. Тикают противные часы-блюдце над одеялом. – Да, я все еще здесь. – Строго, бесконтрольно. – М… мне все р…равно. Л… лети, птичка. Ох… Я устал… Уйди… р… ради бога… Махнул рукой, словно отгоняя дым. Татьяна встала, прямая, словно стена воды. Кипит стена. Рушатся мегатонны воды, рушится башенка из слоновой кости. Матримониальная простыня завернула его, а теперь обратилась гадкой клеенкой. «Почему я поднимаюсь?» Но что-то неведомое заставляло женщину уходить из палаты, не оборачиваясь. Какая-то сила отталкивала от Рубена. Она захлопнула дверь и в полном молчании удалилась из медицинского отсека. У Гуттиэрез горели уши. «Я хотела поговорить с ним, но он мне не позволил… Какой же гадкий тип! С другой стороны, его нельзя беспокоить, он тяжело болен… Но почему я встала в такое неподходящее время, когда хотелось сморозить колкость, ударить его морально? Моими ногами словно управляли… Это не к добру». Она добралась до своего рабочего места – и слезы сами хлынули из глаз. Сердце разрывалось от боли. «Даже не позволил поговорить…» Спина женщины сотрясалась от рыданий, она закрыла лицо руками и даже рефлекторно согнулась к своему столу с пробирками. Татьяна давно так не плакала. У нее началась дрожь в руках, закололо в сердце, намок лоб, потянуло меж бровей. – Татьяна? Это подошел начальник. Женщина с трудом обернулась, вся заплаканная, с запотевшими очками. – Ты чего ревешь? Работать надо! Успокаивайся и приступай. Ушел. «Тварь, иди ты на хрен… Ладно, придется как-нибудь успокоиться». Она попросила у соседки и выпила успокоительное и начала свой рабочий день. Последний день какого-либо отношения к Викториано – уж это точно. В это время Масахиро Адзу и Трой Эдвардс отдыхали после операции: один из работников «Мобиуса» был тяжело болен в период чипирования и не успел пройти вживление. – Когда операция поставлена на поток – даже как-то легче. А сегодня почему-то такую ответственность ощущаю – жуть, – поделился Адзу с товарищем, стащив латексную перчатку. – Я в тот день вживил чипы тридцати пяти человекам. В последующие дни – еще пятидесяти. Моя суеверная мать Канами была бы в ужасе, зная, что я сделал. – Помню-помню, – пробасил Трой. – Она чипирования что ли боялась всемирного? Многие верят, что в США чипируют людей. В кои-то веке они оказались правы, ха-ха-ха! – Япония вообще очень суеверная страна, – поделился Масахиро. – А вы, американцы, чистые прагматики. Ты веришь в сверхъестественное? – Нет, не верю. – А почему тогда вступил в Орден? – Повысить свой статус. Быть приближенным к власти, – честно признался Эдвардс. – Я стар, хочется урвать себе кусок побольше. – Ты – не приближенный. А вот я бы хотел… Все этот доктор загадочный мешает. Чего Теодор в нем нашел? – Ага. Носится как с писанной торбой, – проворчал анестезиолог. – Я слышал, что он в больничном крыле лежит, только с южной стороны, на ИВЛ был два дня. – А что случилось с ним? – Знаю не больше тебя. Рубен видел перед собой серое, мутноватое полотнище дня. Иногда не было сил даже открыть глаза, да и свет колюче раздражал рецепторы. Мужчина почти постоянно спал, не обращая внимание на неудобство, связанное с катетерами, которые для удобства, чтобы не таскаться с утками, присоединили к его анусу и половому органу. Также в руке была капельница, кормили тоже через трубки. В голове было пусто, мыслей почти не попадалось. Но вот зато образы метались словно в бреду: огромные черные и белые птицы, сотканные из тонких-тонких косточек; крылья их были словно из живой ткани, напоминающей кожу; графитовое небо, проконопаченное швами и шквалами молний желтовато-зеленого оттенка, пригубить силу которых означало умереть; на запаленной земле росли чертополохи, покачивая тяжелыми головами, птицы клевали их; птицы сражались, взрывались, млели на земле, поверженные и холодеющие. Он видел пропасти, над которыми кричали чьи-то изломанные души, дождь стеной, до верху заполняющийся колодец; а вода чистая, словно кристальная, словно родниковая, но все одно – небесная, с беглого, серого неба. Небо кричит, шепчет, напевает; на земле пыль и вода, не смешиваемые друг с другом, огромные лужи и переполненные реки, вышедшие из берегов. Над одной из пропастей были протянуты нити, к которым были привязаны колокольчики; по колокольчикам били капельки воды, они звенели, запутанные, напуганные, а нити эти были натянуты тем, кто очень боится, хочет поймать что-то, никак не может упустить... Под вечер пришли насквозь промокшие деревья, над кронами которых кружили сойки. Ветер начал трепать ветви, они барабанили друг по другу, громко, бессмысленно. Почему деревья не хотят падать? Ветер такой сильный… Шторм… Птицы мечутся под бесконечным ливнем, дергают крыльями, агонизируя, а потом дождь перестает – и они садятся на влажные ветки, ветки становятся длиннее от каждой сойки, что цепляется за них. Они растут, множатся – и превращаются в нитевидные структуры, врастающие в землю так, что корни выходят из нее, и сами деревья взлетают вверх, путаясь в собственных ветвях, словно мотыльки – в паутине. И так тяжело от этих видений, тревожно… Мужчина словно бы поселился в них, не чувствуя собственного тела. Он бродил по пыльно-мокрой земле, окунал босые ноги в прохладную пресную воду, собирал дождь и жадно пил его, нырял в полноводную реку и любовался из воды на разросшиеся ветвями-паутинами дубы и буки. Везде были паутины, даже волны наплывали друг на друга так, что образовывали спутанные дорожки. Рубен не знал, какой сейчас день, он не хотел ничего делать, ему было наплевать на эксперимент. Только деревья, река, сойки и холодноватая тревога. Он нырял под воду, открывал глаза – и видел песчаное дно с редкой галькой, мальков и короткие, жирные водоросли зеленоватого цвета. Татьяна была лишь призраком в той реальности, куда он не хотел возвращаться. В воде было так привольно, так легко… Ничего не нервировало, ничего не болело… Никто не делал его богом. Это была природа, по-матерински приласкавшая усталого путника. Внезапно на дне реки отобразилось лицо, Викториано попробовал вспомнить, кому оно принадлежит: вихры, миндалевидные глазки… Психиатр подплывает ближе – и облик стирается с песка. Лесли видел кольца. Золотые, гигантские кольца вертелись друг в друге с невероятной скоростью. Звон, исходящий от них, был протяжным, ангельским, заполняющим всю черепную коробку чем-то солоновато-сладким. Это была кольцевая песнь. Где он видел такие?.. Пустыня. Какой-то мужчина скачет на гнедом коне, пускает зайчик маленьким зеркалом. Уизерс тонет в песках, они обволакивают его тело, но не погребают, вокруг щербленые скалы сероватого цвета, они ловят зайчик – и он растворяется в грубой породе. На скалах пляшут куклы в балахонах, они хватают крохотный луч и направляют к нему. Альбинос глядит на огромный красный круг, выплывший из облаков, понимая, что это – его солнце. Мужчина на коне где-то вдали, на фоне заката, животное бьет копытами оземь – и Лесли осознает, что он в горячем источнике. Пески уходят, их место занимает горячая вода. Парень никогда не купался в таком месте, тело его расслаблено, он кладет голову на плоский, витой по краям камень. Кольца маячат где-то далеко в небесах, солнце скрывается за облаками, и начинается дождь. Прохладные капли резко контрастируют с дымящейся водой, и от этого наступает блаженство. Мужчина где-то возле скал наблюдает за альбиносом. Лесли приподнимается, чтобы разглядеть его, но всадник слишком далеко. Только видно, что он худ, в красном плаще. Его поза решительна, надежна. Рядом с ним парню ничего не грозит. Такое ощущение, что они где-то неподалеку от каньона. Всадник путешествует быстро, бережет драгоценное время, но здесь он счел нужным остановиться. Почему?.. Он спешивается, достает флягу и жадно пьет, плещет на руку и мочит морду животного. Он поглаживает его по спине. Конь тычется мордой хозяину в руку и тихо ржет. Мужчина достает огромный лук и направляется к скале, обходит ее кругом и, видимо, начинает взбираться. Парень прикрывает глаза: все равно пока не на что смотреть. Он наг, округлые коленки похожи на морские ракушки. Кожа на белесых пальцах превратилась в изюм от долгого воздействия воды. Лесли приглаживает волосы и вздыхает. Всадник забирается на скалу, где уже нет кукол, озирается. Из-за облаков вновь выглядывает солнце. Ветер смещает капюшон, но мужчина набрасывает его вновь: прячется? На груди у него болтается зеркальце на веревке. Он пускает зайчика вновь – и откуда-то издалека к нему летит огромная белая птица. Ее когти остры, словно бритвы. Он прицеливается и стреляет ей в грудь огненной стрелой, сияющей так, будто внутри нее электрический заряд. Птица сочно приземляется и агонизирует, распластав крылья, в непосредственной близости от альбиноса, Лесли жалко ее, он выбирается из воды, чтобы помочь. Зачем всадник ее убил?.. Лесли хватает птицу и тащит в воду, окунает ее безжизненное тело в горячий источник, а затем забирается туда сам. В воде создание оживает, начинает дышать и моргать, рана на теле затягивается. Парень улыбается птице, та смотрит на него умными глазами, затем грузно взлетает и направляется в сторону всадника. Тот садится на коня и пришпоривает его, конь несется меж скал, вминает копыта в пыльную землю, но острые когти хватают мужчину и сжимают что есть сил. Испуганное животное мечется и ржет, на него льется кровь хозяина. Нет! Птица опасна! И зачем только парень ее спас? Лесли бежит. Спасти, его нужно спасти! Всадник падает на землю, весь изодранный птичьими когтями, испускает дух. Альбинос все ближе: почему этот мужчина ему знаком? Создание усаживается на жертву и сливается с ней в красноватом свете. Из вспышки выскальзывает одинарное кольцо, вертится и звенит. Оно захватывает Лесли в себя, словно обруч, и несет над каньонами навстречу солнцу… Ягоды… Много ягод. Лесли на поляне, над которой вертится дюжина гигантских колец. Парнишка падает на колени и начинает есть. Кольца следят за ним. Наконец, объевшись и испачкав в соке все руки до локтя, альбинос падает в изнеможении на траву. В небе – редкие облака, овеваемые ветром травы ложатся парню на лицо, а он смахивает их. Травы растут, сплетаются вокруг Лесли в подобие кокона, он устраивается спать. В полусне он чувствует чужие прикосновения к своим плечам, кто-то гладит его по голове… Почему же кажется, что это тот всадник возродился из мертвых?.. Уизерс разлепляет глаза – и видит перед собой больничную палату. Плоские прямоугольные лампы, полупрозрачная стена… – Проснулся? Есть будешь? Это подошла и нагнулась к нему медсестра, ее круглые очки поблескивали в металлическом свете так, что не различишь цвет глаз. – Д-да… – промямлил Лесли. Ему принесли смесь. Желудок наполнялся медленно, это ощущение было не из приятных. Он впервые так получал пищу, до этого, видимо, какое-то время был без сознания. «Я будто вечность не ел», – думал он. – «Плохо помню… Почему я не с остальными? Где Аманда? Она упала, головой ударилась… Где Ян, Робин? Где все?..» После приема пищи Уизерс тихонько подымается на локтях – и видит соседнюю кровать. «Доктор Викториано? Что он тут делает? Почему я с ним?» Спросить у своего доктора альбинос не решается: только хочешь сказать что-то – и в горле предательский комок. Так и в «Маяке» было. Но там было спокойнее, чем здесь… Лесли стал вспоминать клинику. Скамейка в глубине сада, брошенные кем-то тени, запутавшиеся в кустах пчелы и бабочки, мыльные пузыри Аманды, неплохая еда и эти странные сеансы с главным врачом. Он что-то рисовал, помнится, в последние дни до переезда сюда, – лес, степь и пустыню?.. Вроде бы, да. И там писал то, чего ему сейчас больше всего хочется. Он так хотел друга… Но боялся подружиться. У него был только доктор Викториано. И вот он сейчас лежит на соседней койке. Рядом. Так близко… Уизерс понимал, что доктор сейчас не опасен, но страх все равно слегка сковывал его. Наверное, он сейчас спит… «То, что я видел – был сон? Такой длинный сон… Может быть, что-то случилось с клиникой, мы все заболели и теперь в обычной больнице? Аманда, Ян, Рори… Наши путешествия… Они приснились мне? Машина эта… Она тоже мне приснилась? Ладно, это не так важно сейчас. Я хочу спать, хочу увидеть всадника на лошади и еще раз искупаться в той горячей воде». Только Лесли заснул – проснулся Рубен. Он тоже с трудом поднялся и осмотрелся, мельком глянув на чужую кровать, от которой его отделяла пара метров. – Мистер Викториано, вы проснулись? Есть будете? Подошла все та же медсестра в очках. – Давай. Ск… сколько в… времени? – Девять утра, – невозмутимо ответила женщина. – Что с м… машиной? – обеспокоенно спросил изобретатель. – Сегодня вас должен навестить мистер Хименес, он все расскажет. Не беспокойтесь, все хорошо, – улыбнулась медсестра. – Кстати, я Хиллари. Зовите меня, если что понадобится. Викториано вздохнул. Может быть, Хименес не так уж и отвратителен? Вроде как постоянно пытается сделать что-то хорошее. И фактически у него выходит, правда, немного строит из себя мамашу… Забота всегда отвращала Рубена, он предпочитал, чтобы к нему относились не как к опекаемому, а как минимум как к равному. А лучше как к более достойному. И вроде бы Хименес относится как к более достойному, но это обожествление… Приятно, с одной стороны, с другой – навязчивые прикосновения… «Хотя ласкает он отлично, не отнять. Сейчас вот притащит свою обеспокоенную физиономию… Что поделаешь, нужно его послушать, ведь он теперь там за главного, в лаборатории». Через полтора часа медсестра привела Марсело. Он старался держать лицо, но рот и глаза выдавали сильное волнение. Испанец присел на край кровати, буквально туда, где вчера сидела Гуттиэрез. – Привет, – спокойно произнес он. – Ты как? – Н… ничего, держусь, – выдохнул изобретатель. И тут Марсело не сдержался, положил свою руку на рубенову, тот даже не воспротивился, а наоборот сжал в своих пальцах теплые пальцы своего бывшего преподавателя. Марсело обомлел от этого жеста. «Видимо, ему слишком плохо – вот и не вредничает», – пронеслось у ученого в голове. Испанец даже попробовал погладить большим пальцем костяшки на изъеденной ожогами руке, Викториано закрыл глаза. «Все же ценит меня?..» – С машиной все хорошо, мы ее не трогаем до твоей выписки. Уборщики убрались, все в порядке. Я рад, что ты очнулся, ты два дня лежал без сознания. – Грезы… они т… такие… к… каждый д… день… – Навязчивые грезы? Расскажи, пожалуйста, что с тобой там произошло? Что с вами произошло? – Ох… В… видели огромный сияющий шар, вставляли в н… него какой-то к… камень, Уизерс говорил, что м… машина уничтожит н… нас всех, и ослабить ее в… влияние можно только н… на н… него и м… меня… Это б… было б… больно… Н… но он меня з… заставлял… Вернее, просил. Г… говорил, что м… машина р… разумна. Но верить ли с… словам ш… шизофреника? Я как п… психиатр н… не уверен, н… но дело уже сделано… – Рубен говорил медленно, полу-бессвязно. – Шар… Тот, о котором говорил Теодор? – Марсело всмотрелся в лицо любимого ученика. – Видимо, д… да. Он был таким ярким… Меня охватывал ужас п… при взгляде на него. Уизерс с… сказал, что это сердце STEM. Я так х… хотел его увидеть… Именно Уизерс п… показал мне его. Они там уже ос… освоились. – Освоились, – с каким-то подспудным значением пробормотал испанец. – И ты освоишься. Красиво там? – М… может, с… сам посмотришь? – Рубен заговорщически улыбнулся. – Нет, я пас, – помотал головой ученый. – Больно плохо тебе после сеанса стало. Ты два дня без сознания пролежал, почти в коме. Врачи за тобой пристально наблюдали. Я возле кабинетов дежурил, спать не мог. – Т… ты к… как всегда, – еле выговорил Рубен и сомкнул тяжелые веки. Его слабовольная рука все еще была в цепких пухлых пальцах испанца. Выжженное поле накрывает одеяло из пушистого снега, баюкает. – Да, я как всегда, – печально улыбнулся мужчина. Викториано тяжело вздохнул, но скорее от слабости и утомления. – Отдыхай. Марсело уж было собрался уходить – как его ноги словно повернули. – Останься. Что? Он это сказал?.. – Что? – Останься… Я с… слаб… – Нужна помощь? – Марсело вновь присел на край кровати и перехватил рубенову руку. – М… меня п… пугает Уизерс… Я помню, что он об… обладал какой-то н… невероятной силой в STEM. Он чуть н… не убил нас обоих возле этого шара. Я ощущал такую боль, словно н… на части разрывают. Я н… не могу находиться рядом с ним, это ч… чудовище… – Он просто мальчишка. Такой же, как и все. Нет у него сверхспособностей. Обычный шизофреник. Не беспокойся насчет него. – Он г… говорил, что м… машина разумна, что она об… обманула меня… – Рубен начал сильно волноваться и даже попытался приподняться на локтях, но Хименес погладил его руку, мягко расположив беспокойного любимого на подушке. – Не верь, это глупость его безумного сознания. Тебе просто что-то привиделось в этих мирах. Будь реалистом. Ты же ученый, Рубен… Не принимай близко к сердцу. «О многом ли я прошу?» – Улыбнись мне. Викториано глянул своим запавшим, сумеречным взглядом на бывшего любовника и постарался улыбнуться, правда, улыбка была болезненной и бесформенной, угловатой, словно у драматического артиста. – Ну, хоть так. Спасибо, Рубен. Береги себя, пожалуйста… Расскажешь, что тебе снится? И изобретатель принялся пересказывать Марсело свои видения. Без красок, схематично. Хотелось поделиться с кем-то живым. Близость Лесли и правда очень нервировала психиатра; от паренька веяло чем-то нечеловеческим. Маленький белый монстр сучил ногами под одеялом: небось, видит что-то во сне. Тонкая губка подергивалась, белесые брови нахмурены… Смешной. Теребит край одеяла пальцами, вертится, как птенец. Лицо… Это было его лицо! Там, на дне реки! Ртутные глаза резко распахнулись. Он и правда видел Уизерса на дне реки. Что же произошло там, возле шара? Какой связью шар наградил их? Нет, только не это!.. – Что такое, Рубен? Рубен и забыл о присутствии Хименеса. – Ничего, з… забудь. Викториано постарался успокоиться. Стать рекой… утихомирить собственный страх. Он словно шел куда-то с завязанными глазами, ориентируясь наощупь. Белый свет… он такой яркий… треплется, кажется, за тонким стеклом, бьется, заваривается, словно силы бережет… будто бы не хочет показывать всю свою мощность… он близится, он загорается за горизонтом стекла. Ангельское трепетание, смущение, за которым скрывается сияющий дар. Уизерс опять засучил ногами – и внезапно проснулся, чуть не подпрыгнув на кровати, с громким воплем. Его глаза были похожи на блюдца. Медленно он повернул голову в сторону Марсело и Рубена, держащихся за руки, те в свою очередь вперились в него. Изо рта Лесли потекла слюна, он смотрел куда-то в пустоту. Викториано перекосило – и он неожиданно фыркнул от смеха. «Подумать только… я назвал этого маленького дурачка исчадьем ада! Ха-ха-ха!» – …ха-ха, ох… – отдышался он. – Ну вот тебе и ч… чудовище. Марсело поклялся, что не выпустит руки любимого целую вечность. В это время Холли от всего сердца пыталась работать. К ней пришла женщина-физик с жалобами на сниженное настроение и боли в сердце. Кроуфорд неторопливо рассказывала ей о депрессии, та сосредоточенно кивала, словно китайский болванчик. –…ангедония – это невозможность получать удовольствие от привычных дел, которые когда-то вас радовали. Замечаете такое? – Замечаю, – пробубнила пациентка. – Все осточертело, надоело… Внезапно соскучилась по бывшему мужу. Когда я ехала сюда – думала, что с ним покончено, бросила его и сына… Бывший муж морально уничтожал меня, он был той еще тварью. Я думала, что здесь спасение… – Она всхлипнула. – Я бы вступила в Орден, но там посвящение ужасное, кровавое. Не хочу… Лучше с Джо, чем здесь… Она от души высморкалась с трубным звуком. – Как я вас понимаю, – внезапно расчувствовалась Холли. – Правда?.. – Пациентка подняла заплаканные глаза. – Правда-правда. Я вообще оказалась здесь не по своей воле… – Да? А по чьей? – заинтересовалась клиентка. – Босс силой и обманом перевез меня и других… Ладно, это другая история. Тоже хочу домой. Очень сложно принимать решения один раз и на всю жизнь. Тем более если жизнь принимает их за нас… Давайте я вам пропишу «Флуоксетин», попробуйте в небольшой дозировке. Я все напишу. В «Мобиусе» были свои аптеки, где можно было найти любые лекарства. Изобретения изобретениями, но мобиусовские психиатры предпочитали прописывать уже известные препараты, если клиент не входил в какую-нибудь контрольную группу. Эта женщина никуда не входила, поскольку была весьма важной шишкой, и на ней поэтому никакие опыты не проводили. – Ну вот, четверть таблетки «Флуоксетина» утром и вечером. Лекарство надежное, известное. Приходите через три недели, посмотрим на динамику. Сейчас напишу рецепт, печать поставлю… Холли выдала пациентке рецепт, они попрощались. Потом был еще один пациент, потом разборы документов, заполнение базы данных… Так пришло время обеда. На обеде к женщине заглянул Эрвин. – Эй, привет! – помахал он рукой, стоя в дверях. Одет мужчина всегда был с иголочки, темно-зеленая рубашка и жилет приятно сочетались с его светлыми волосами и в целом арийской внешностью. – Привет-привет, – вздохнула Холли. – Чего нос повесила? У меня сегодня ни одного клиента! Сижу и чаек попиваю… – Везет… Вид Холли внушал беспокойство: темные круги под впалыми глазами; женщина заметно похудела, ее нос с горбинкой стал будто больше, чем был по сравнению с впалыми щеками, милированные волосы потускнели, женщина осунулась так, будто тяжело заболела. – Меня беспокоит твой вид, – серьезно начал психиатр, – ты какая-то поникшая совсем. Ничего не болит? – Нет, – безразлично ответила Кроуфорд. Хонеккер подошел к коллеге поближе и неожиданно для обоих прикоснулся к ее подбородку пальцами, мягко приподняв голову. В глазах женщины стояли слезы. – Холли, с тобой все плохо. – Я знаю… – Может, снова отпросишься? Это не дело, совсем, – обеспокоенно предложил Эрвин. – Или расскажи мне, что случилось. Внезапно Холли разрыдалась как последняя плакса. Психиатр понимала, что нет причин для слез, но они лились из нее водопадами. Она обрушилась головой на руки, плечи ее сотрясались. Эрвин с величайшей нежностью положил свою ладонь на спину коллеги и начал поглаживать. – Какого хрена?! За что он так с нами?! Что я ему сделала?! Я работала не покладая рук! За что?! – чуть ли не сорвалась на крик женщина. – Твою мать! Дайана не сможет без меня!! Мы здесь навечно, НАВЕЧНО!!! За что он так с н… нами, – заикалась она, глотая соленые слезы. Эрвин поглаживал Кроуфорд по спине, успокаивая. – Ш-ш-ш-ш… Все не так плохо… – ДА ВСЕ ХРЕНОВО! ХРЕНОВО!!! – вскричала Кроуфорд. – Я… не могу… – Отпросись и поспи. Пожалуйста. А то сляжешь – помяни мое слово. Тебе нужно отдохнуть. Полуслепая от слез, Холли набрала номер начальницы и, давясь, попросила день отдыха. Начальница помолчала с минуту – и не дала: пациентов много. – Ну, как? – Не дала… – Холли втянула голову в плечи и скрестила руки. – Мы сделаем вот что: перенаправь часть своих пациентов ко мне, можешь даже всех. Я постараюсь как можно эффективнее облегчить тебе жизнь. – Мне надо в… выпить, – еле ворочала языком она. – А нас не заподозрят? – Не переживай, они же не наблюдают за нами со всех сторон, – неуверенно предположил австриец. Помолчали. – Эрвин, мне нужен бог. «С ней все точно очень плохо…» – подумал мужчина. – Хорошо, только не вступай в «Орден», это поистине жуткое место… Тебе правда это делать не стоит. Кстати, я выяснил кое-что для нас. Там есть один японец и его коллега, они врачи и недолюбливают Викториано. Постараюсь подружиться с ними, авось что еще узнаю… Слушай, может, пойдем ко мне в кабинет? У меня есть кушетка, приляжешь… – Убьют если сдвинусь с места, – вздохнула женщина. – Камера в углу, не видишь? – добавила она со злобой в голосе. – Не срывайся на мне, я тоже человек, – попытался утихомирить ее коллега. Холли подняла на мужчину глаза: в них сквозило такое отчаяние, что у Эрвина екнуло в сердце, и он тут же отругал себя за резкое выстраивание границ. Он приподнял женщину с ее кресла и обнял. Кроуфорд замешкалась, но потом слабенько обняла в ответ, положила голову на плечо австрийцу. Он слегка покачивал объятие, чтобы немного разгрузить психику коллеги. Холли доставала ему до ключиц, мужчина осмелился и расположил свой подбородок на темечке женщины, делая свой жест еще более интимным. Они стояли минут десять, не разжимая рук. «Успокоилась… Ощущаю мерное биение сердца, спокойное. Значит, все будет хорошо». Внезапно Кроуфорд подняла голову и… потянулась за поцелуем. Хонеккер вовсе не планировал так изменять их отношения, но на поцелуй ответил. Он будто бы сам этого хотел уже который месяц… По паху поплыло возбуждение, он поглаживал лицо коллеги, уши, шею, вырисовывал замысловатые линии на ключицах, с умилением натыкался на небольшие родинки… Она ведь женщина. И красивая. Почему он раньше не видел этого? Может, переспать с ней?.. А с Холли вообще творилось что-то невообразимое: белье будто бы стало слишком тесным и облегающим, ей захотелось снять трусики и отдаться австрийцу прямо здесь, под камерами, всем назло… Так хотелось… Он всегда ей нравился, быть может, с первого дня совместной работы… Тонкие черты лица, красавчик безумный, а ума палата… Ей всегда симпатизировали такие мужчины. Он так заботится о ней… – Холли, Холли, давай не будем усложнять, – начал было Эрвин, опомнившись и прервав поцелуй… – Приходи ко мне вечером. Пожалуйста. Комната четыре тысячи триста сорок. Пожалуйста… Побудь со мной. Вот так. Сыграли вничью.