Песни о волках и драконах

Индиговый пурпур сумерек бархатным шлейфом накрывает Королевскую Гавань, зажигая на небосводе мерцающие огни первых звёзд, холодный свет которых меркнет в сиянии тысяч факелов, фонарей и чадящих свечей живого города — города, вонь которого вызывает у леди Старк нелицеприятные мысли о сточной клоаке и крысиных норах, куда забиваются эти мерзостные твари, учуяв опасность. Глубокий вдох наполняет её лёгкие столь непривычными для обитателя Севера, щекочущего любопытный нос жгучим морозом, запахами: свежесть простыней и ароматы приторных цветочных масел, что пропитали её пышущую жаром после принятия горячей ванны кожу, — лишь незначительные компоненты столичной эссенции, которые заглушаются аккордами величия и низости: благоуханием пышных садов, солью моря, драконьим навозом, смрадом тел обитателей Блошиного Конца, рыбных рынков и улиц, по которым текут реки грязи и невесть чего ещё. Сара Старк, зажигая огарок свечи, торопливо стягивает со своего стройного тела шитую серебряными нитями и украшенную миррийскими кружевами ночную сорочку, облачаясь в потёртый кожаный дублет, что ей велик, да бурый шерстяной плащ с заплатками, капюшон которого скрывает покровом таинственности упругие каштановые локоны, что в неверном свете свечей переливаются оттенками осенних листьев, сияя медью и златом. Придирчиво оглядев своё отражение в зеркале, привезённом из далёких земель, что за Узким морем, она прячет под одеждой кинжал и нарисованную загадочным отправителем, в личности коего, она, по правде сказать, не сомневается, карту, и торопливыми, однако неслышимыми шагами подходит к изголовью своей кровати, сокрытой балдахином. Проводя изящными пальчиками по бледно-красному камню, что окрашивается пылающим светом кармином, Сара безмолвно шевелит губами, силясь согласно инструкциям, которые приложены к карте, найденной северянкой среди её личных книг и писем, отыскать потайную дверь, ведущую в бесконечность замковых лабиринтов и неизведанных троп, секрет коих был сожжён много лет назад вместе с телом короля-тирана, чьё правление ознаменовалось бесчисленными казнями святых и невинных. Тихий скрип, разрезающий ножом тишину ночи, шуршание ткани, потрескивание догорающей свечи — и через мгновение фальшивые аккорды тонут в ночи, скрывая северянку во тьме. Один проход. Второй. Поворот налево. Направо. Теперь дважды налево. Снова направо. Огонёк свечи пляшет свой неистовый танец, отбрасывая тени на стены, что будто истекают кровью жертв безумного деспота Мейгора, принёсшего в Вестерос в годы своего царствования ровно то, что обещал девиз дома Таргариен. Если Деймон, подсунувший ей эту карту, — сомнений в том, что это сделал Порочный Принц, прославленный своим необузданным нравом, гордыней, честолюбием, но, более всего, страстью к различного рода увеселениям, которые нередко заканчивались горячечными спорами, поединками и убийствами, она не в силах была обнаружить, — не желал её смерти, то проход вёл в комнату Джейкериса, если же Таргариен вздумал подшутить над ней, — стоит уповать на старых богов, с милостью которых она или спешно ретируется, или не менее спешно выхватит кинжал из ножен, позволив нерадивому свидетелю сей оказии поскорее встретиться с Неведомым. Попади чертёж с обозначением сокрытых от любопытных глаз замковых ходов к Джейсу или Люку, что заменили Саре, отданной в шестилетнем возрасте отцом в воспитанницы принцессе Рейнире, чьи притязания на престол всецело поддерживали Старки, родного брата Кригана — сурового и строгого, но оттого не менее дорогого её сердцу, мальчишки, как она всё ещё их величала, пусть те и стали мужчинами, уподобили бы полученные сведения самым наискучнейшим образом: пробрались бы в Тронный зал, или, потакая желаниям Джоффри, на кухню. Должно быть, оттого-то карта оказалась в руках девчонки, которая, недолго печалясь тем фактом, что ей вряд ли доведётся вновь поиграть в прятки в крипте Винтерфелла, нашла не менее увлекательную забаву, не приличествовавшую благородной леди, но всецело поощряемую Деймоном и, в тайне, самой Рейнирой, нашедшей дикую северянку очаровательным в своей живой непосредственности ребёнком. Сару манили пещеры и горные склоны голых скал Драконьего Камня; пенное море, бьющее ревущими волнами о побережье; мачты галер и каракков, что швартовались в бухтах; буйный ветер, взметавший её кудри в те особенно чудные дни, когда она летала вместе с принцессой на Сиракс, а в более зрелые годы — на Караксесе, который долго не подпускал её к себе, поступившись гордыней лишь после того, как Порочный Принц обучил Сару колыбельной Древней Валирии, песне былых веков, что эхом прошлого возрождала покой огнедышащего ящера — символа войны, пламени и крови. Её надежды на внезапное появление рассыпаются битым стеклом — не только в метафорическом, но и в прозаическом понимании этого выражения: Сара, стараясь не производить лишнего шума, аккуратно выныривает из-за закрывающегося прохода, задевая резким движением руки украшенную цветочным орнаментом вазу. Однако изумлённое лицо прибежавшего на гулкий шум Джейса, который, по-видимому, был увлечён поеданием её любимых лимонных пирожных, что оставили кремовой след на его вздёрнутом носу, лишает Сару любых сожалений по поводу неудавшегося внезапного появления. Каштановые волосы юноши растрёпаны, вино окрасило его щёки маковым румянцем, глаза лихорадочно блестят, возглас удивления срывается с его уст. Вошедший следом за старшим братом Люцерис, лениво прислонившись к стене, взирает на развернувшуюся пред ним картину шаловливой проделки, тая в уголках губ насмешливую улыбку. — И как тебе удалось сбежать от разъярённого Овцекрада, не разрушив пещеру? — округлив карие глаза, обсидиановая тьма которых едва ли способна скрыть пляшущие искры весёлого предвкушения, вопрошает Люцерис, тихо добавляя шёпотом, что полнится восхищением: — Ума не приложу, как она ухитряется каждый раз выходить сухой из воды. — Смею полагать, что на мою жизнь ты не стала бы покушаться. А, следовательно, я прихожу к неутешительному выводу, что на кону стояла моя честь, — усмехается Джейкерис, но стоит первенцу Рейниры заметить наряд Сары, едва ли подходящий под определение даже самого простецкого придворного платья, он хмурится, взгляд его тяжелеет, а нотки стали в его голосе хладом северных морозов окутывают её. — Только не говори, что ты намеревалась сбежать из замка… Сара, будто не слыша возмущений Джейса, подходит к Люку и, сокрушённо заламывая руки, тихо спрашивает, с горем пополам умудряясь выдержать возвышенный драматизм тона, скрывающего за мнимой печалью и обидой упоительный смех, что так и норовит сорваться с её алых уст: — Он съел все лимонные пирожные? Джейкерис, не в силах противиться заразительному хохоту своего брата и юной девы, которую матушка обещала отдать ему в жёны, проникается оживлённым весельем, однако беспокойство в его янтарном взгляде, горьковатый привкус которого Сара запомнила в тот день, когда, упав со скользкого камня в воду, сломала лодыжку, заставляет её отвести искрящийся взор туманных глаз от Люцериса. — Я не настолько безрассудна, чтобы блуждать по городу, населённому канавными крысами, в одиночку. А потому, Ваше Высочество, снимайте Ваш расшитый золотом и каменьями дублет и следуйте за мной, — беспечно пожимая плечами, краем глаза Сара замечает, как Люцерис, предпочитающий оставить право пререкаться старшему брату, торопливо пятится, желая поскорее облачиться в лохмотья и отправиться на встречу неизведанным приключениям и рискованным авантюрам. Напоследок Люк бросает: — Раз она взаправду решила покуситься на твою сомнительную честь, братец, не смею ей в этом мешать. Джейкерис, в отличие от брата, воображающего о спасении прекрасной девы или о мнимых опасностях, что могут их подстерегать в лабиринтах Красного Замка, увещеваниями, уговорами и угрозами пытается заставить Сару отказаться от своей глупой затеи выбраться в город — хуже того, посетить Блошиный Конец, однако все его аргументы обращаются в прах, стоит северянке, кажущейся ему такой хрупкой, взять его за руку, тихо прошептав: — Ты не знаешь своего народа, Джейс. Народа, которым тебе предстоит править. А что ещё хуже, простые люди, не считая рыбаков с Драконьего Камня, не знают тебя, Люка и Джоффри. — Они считают меня и моих братьев бастардом, — ожесточённо выплёвывает он, — а мою матушку — шлюхой. — Тогда покажи им, что серебро волос и аметистовые глаза — ничто, в сравнении с той мощью, что ты в силах обуздать. Ты прибыл в Королевскую Гавань по морю, так позволь теперь увидеть им, что ты — Таргариен, ибо только истинному Таргариену под силу подчинить дракона, — нотки веселья исчезают из её голоса подобно снегам, что сходят с полей по весне, обнажая искреннюю заботу и беспокойство. За него. За династию Таргариен. За будущее страны. Сара смахивает каплю лимонного крема с его носа, пленяя Джейкериса грозовым взором платиновых глаз. — Она права, брат, — потупив взгляд, хмуро добавляет вернувшийся Люцерис, воспоминания которого полнятся этим уничижительным словом, что бессчётное количество раз слетало с уст бедняков, придворных дам, его дядюшек и королевы. — Семена раздора, посеянные ещё во времена правления Джейхериса Умиротворителя, проросли, а перезрелые плоды вот-вот начнут опадать, являя взору гниль. Мы более не дети, которым и то непростительно прятаться за маменькиной юбкой, сетуя на свою участь. Мы — Таргариены, сыновья законной наследницы престола, драконьи всадники. — Празднества в честь именин короля Визериса продлятся две недели. У тебя будет шанс заслужить их любовь, их уважение или страх, показать им, что ты — нечто большее, нежели имя, данное тебе при рождении, а, тем паче, клеймо, оставленное на твоей репутации завистливой молвой клеветников. — Не ты ли хотела, чтобы мы сопроводили тебя в какой-нибудь местный притон? — склонив голову набок, вкрадчиво интересуется Люк, желая как можно скорее покончить с рассуждениями о их роли в грядущей войне, что грозовыми тучами нависает над Вестеросом и их родом. Неприятное, липкое чувство обволакивает его, желая утопить в пучине неосознанного страха, — не за себя, а за тех, кто ему дорог, за неповинных в играх престолов простых горожан и крестьян, что вынуждены будут терпеть лишения и голод, стоит пламени вспыхнуть. И вместе с ужасом, что крыльями Балериона вздымает пенное море его чувств, в душе Люцериса поднимается ненависть к обидчикам, не только посмевшим оклеветать его мать, но и желающим отнять у неё трон. — Не хочу зваться Люцерисом Любострастником, — ворчит он, силясь заглушить неистовство страстей, что пагубной властью отравляют его покой. — Не ты ли уже сменил шёлк и бархат на грубую домотканую рубаху и старый плащ? — потирая переносицу, насмешливо интересуется Джейс, передавая свой меч Саре. — Так и быть, непоседливый волчонок, — обращается он к леди Старк, направляясь в соседние покои, — взглянем на город не с высоты холма Эйгона. Ведь правитель должен знать земли и люд, которыми ему предстоит править, да и приоткрыть завесу тайн этого города, признаться честно, страсть как охота. Однако, непотребств я не потерплю, — добавляет он, уже исчезнув из виду. — А я просто хотела повеселиться, ведь и богам неизвестно, когда счастливые тёплые деньки мирного благоденствия озарит пламя войны, что придёт со снежной пургой надвигающейся зимы, — тихо вздыхает Сара, грустно взирая на Люка, чей благожелательный взгляд обволакивает её теплом. Теплом мрачной твердыни, в стенах которой она обрела счастье, теплом холодной каменной крепости, ставшей её домом, теплом пронизываемого шквальными ветрами скалистого Драконьего Камня, столь непохожего на далёкий Винтерфелл. Тьма потайного коридора сгущается, поглощая сначала воспоминания Сары, а затем и её саму, и лишь мерное дыхание её спутников напоминает, что в этих стенах, пропитанных кровью, теплится жизнь. И надежда.

***

Крещендо нестройных голосов пьянчуг и продажных девиц гулким шумом полнит узкие улочки столицы Семи Королевств. Всеобщее веселье рекой разврата и непотребства разливается в словно пробудившемся от дневного сна Блошином Конце, обитатели которого празднуют именины нынешнего короля — торжество поистине захватывающее своей зрелищностью: фокусники и мелкие карманные воришки заставляют исчезать из кошельков невесть как забредших в это гиблое местечко богатеев всё золото, детишки воруют пирожки, едва ли задумываясь, из чего они приготовлены, полуобнажённые развратницы ещё более настырно зазывают нерасторопных завсегдатаев питейных заведений, на пороге одного из которых, сокрытые плащами, стоят три призрачные фигуры, что явно не желают быть узнанными. И пусть невиданная доселе в этом крае нищеты и порока троица и привлекает известное внимание, что привлекает каждый незнакомец, у которого, к тому же, есть чем поживиться, даже самая пропащая душа не смеет нарушить их волнительный покой, и ни один вор или нечестивец не помышляет о том, как бы скорее снять затёртый, но вполне добротный дублет с Джейкериса, убить которого для нескольких дюжих мужиков не составит труда, или утащить Сару в подворотню. Их неприкосновенность, что вышита на шерстяном плаще северянки витиеватым узором, значение коего постичь она не в силах, однако выразительность которого заставляет даже убийц и насильников раболепно отступать пред теми, что скрывают под захудалыми одеждами украшенные драгоценными каменьями мечи, — негласный закон трущоб, ибо символ, скорее напоминающий кровавое пятно, нежели крыло дракона, принадлежит принцу Блошиного Конца, собственно и надоумившему своих воспитанников отправиться в сие опасное своей занятностью скитание по улицам ночной столицы, что утопает в медовой сладости греха и зловонной грязи. В Королевской Гавани многие ещё помнят те не столь далёкие времена, когда Деймон Таргариен во главе Золотых плащей, что под его командованием из кучи сброда и мусора превратились в элитный отряд городской стражи, патрулировал улицы, не чураясь собственным фамильным мечом — Тёмной сестрой — отрубать карманникам руки, а грабителям — носы. Будучи в более милостивом расположении духа, Порочный принц предпочитал резне местные притоны, в коих он слыл завсегдатаем: в винных погребках Деймон выпивал поболее многих, однако хозяева не взимали с него платы, из игорных заведений уносил больше монет, чем было у него ещё утром, а особая страсть к непорочным девицам, коих всегда приберегали для обожаемого посетителя содержатели борделей, стала своего рода присказкой этой улочки, на которую едва ли обращали свой взор не то, что короли, — даже Семеро. А, как известно, на золотом плаще Деймона, который сменял за пределами обители королей чёрную парчу с вышитым на ней красным трёхглавым драконом на узорчатый жаккард, неизменно красовалось крыло его кровавого огнедышащего ящера, потрясающего своим громовым рёвом небеса. И посему Джейкерис, не ведая о столь эфемерном, однако предусмотрительном жесте своего отчима, что озаботился безопасностью озорных детишек таким нехитрым способом, продолжает, не обращая внимания на боязливые и почтительные взгляды местных обывателей, отчитывать Сару Старк за властвующее над ней опрометчивое и уж больно заразительное безрассудство, манящее их в харчевню, окутанную шлейфом тлетворных ароматов. На выцветшей обветшалой вывеске, что хранит ещё следы былой росписи, можно разобрать криво нацарапанную надпись «Кабанья голова», однако бесстыдный смех трактирных девок и сальные шуточки посетителей в обыденности своей хранят куда больше сведений о природе сего заведения, нежели оттиск на старой деревяшке. — В Пекло этот город и Деймона вместе с ним. Возвращаемся, — не терпящим возражений тоном восклицает Джейс, попеременно бросая недовольные взгляды на увлечённого кутерьмой Люка и Сару, что любознательным взором гранитно-серых, как свинцовое небо, льющее слёзы на бренную землю, глаз изучает грубо сколоченные на противоположной стороне улицы подмостки, на которых разыгрывается уродливыми актёрами очередная низкая пьеса, лица прохожих, среди которых равно возможно встретить пригожего юношу и седовласого старца, чьё лицо испещрено следами какой-то неизвестной хвори, и свои собственные сапоги, пытаясь отделаться от наставлений своего хлопотливого провожатого как от назойливой мухи. — Я безропотно стерпел твои пляски с простолюдинами и стражниками на ярмарке близ Речных ворот, однако позволить своей невесте… — Пока принцесса Рейнира не получит дозволения короля, помолвка — лишь союз, скреплённый нашим согласием и словами. А слова, как известно, — ветер, — перебивает его Сара, тая в уголках губ лукавую ухмылку. — Почему бы тебе не принять участие в турнире? — лениво тянет Люк, недовольно морща нос. Душок мясной похлёбки, о рецептуре которой и помышлять не охота, зловонным смрадом своим изничтожает запахи немытых тел и кислого эля. — Возложишь венок королевы любви и красоты на колени Сары, и дедушка не откажет тебе в столь невинной просьбе. — Особенно после того, как узнает, где мы провели ночь, — ворчит Джейкерис, моля Матерь о милосердии, а Отца и Воина — о терпении и стойкости, что покидало его каждый раз, стоило только Саре обжечь его ладонь лёгким, как снежные пушинки, касанием, распаляя сим невинным жестом желания, властвующие и над простолюдинами, и над драконьими владыками. Тёплая улыбка озаряет лицо северянки, карминовые блики чадящих факелов пунцовыми отсветами играют на мраморной коже, что белее снега. И Джейсу довольно тех озорных серебряных искр и её порывистого прикосновения, дабы в очередной раз уступить своевольному капризу Сары. Он шумно выдыхает и направляется вслед за невестой, что с ретивостью молодой лани, подхватив Люка под руку, врывается в грязную комнатушку, пропахшую прогорклым салом, тухлыми яйцами и кислым элем. Освещённое тусклым рапсово-желтым светом чадящих свечей помещение, с перевернутыми бочками вместо столов и стульев, поражает многообразной пестротой собравшейся искушённой публики: бард, развалившись на полу, что не мыли, должно быть, со времён правления Мейгора, увлечённо перебирает струны арфы, мелодичным голосом напевая «Шесть юных дев в пруду искристом»; близ него, испачкавшись в саже и внутренностях какого-то зверька, явно употреблённого на похлёбку, сидит двухлетняя голенькая девочка, с восторгом хлопая в ладоши; престарелая продажная женщина смахивает скупую слезу, размазывая по своему заскорузлому лицу сажу, которую, должно быть, она использовала, дабы придать своему потухшему взгляду хоть толику былой выразительности; рыцарь, в густой бороде которого застряли хлебные крошки, треплет по плечу сребловласого юношу, на коленях которого сидит румяная прислужница с огненно-рыжими волосами… Сребловласого юношу, что несколькими часам ранее, за ужином, с похабной улыбкой самодовольства осмелился при короле и матушке, воспитавшей его, осрамить доблесть и благородство своего дома, назвав детей Рейниры бастардами и сделав Саре бесстыдное предложение. — Если хочешь познать настоящего мужчину, то стоит обратить своё внимание не на ублюдка моей сестры, моя милая прелестница, — томно прошептал ей Эйгон на ухо, пренебрегая и принцессой Хелейной, что, будто блуждающий в стенах Твердыни Ночи призрак храброй Данни, безмолвно взирала кристально чистыми очами цвета утренней зари не на мужа, а на одноглазого Эймонда Таргариена, бесстрастно томящего от пренебрежительной скуки, которая властвовала над ним в те вечера, что он вынужден был проводить в обществе родичей. И стоило Эймонду уловить мерцание кроткой улыбки, что окрасила щёки его сестры маковым багрянцем, взгляд его потеплел, словно застывшая в причудливой игре мороза озёрная гладь с первыми лучами весеннего солнца вновь бурными потоками несла свои воды в далёкие края, — столь же глубоким, как Божье Око, притягательным и пугающе всеведущим казался Саре Старк взор луноликого принца. И столь же печальной, как последняя заунывная песнь уходящей зимы, казалась ей принцесса Хелейна. — Если захочу познать настоящего мужчину, обращусь к вашему брату, — находясь в плену чарующего взгляда Эймонда, что подобно зыбучим пескам Дорна опутывал северянку тяжёлыми оковами, флегматично усмехнулась тогда Сара, скорее позабавив развратного принца, как видно, недолго горевавшего на сей счёт. И стоит Эйгону, чей блуждающий взгляд останавливается на Люке и Джейсе, что, благо, закрывают её своими могучими спинами от затуманенного вином и похотью взора халцедоновых очей своего дяди, увидеть робкую растерянность на лицах Веларионов, губы его кривятся в презрительной усмешке. Шумный гам десятков громоподобных голосов вторит глумливому возгласу захмелевшего принца, что, продолжая пробираться к распутной девице под юбку, не скрывая за почтением ироничной издёвки, восклицает: — Мои дорогие племянники, пришли повеселиться? Насмешливым жестом руки Эйгон поднимает кубок, провозглашая сопровождаемый улюлюканьем тост за здравие достопочтенных родичей: — Выпьем же за истинных драконов, неистовых как буря и храбрых как Завоеватель и его сёстры! Выпьем за сильных мальчиков! — Чтоб Иные его побрали… — невольно слетает с уст Сары проклятие, когда она, плотнее закутываясь в плащ, замечает, как Люцерис, лицо которого перекосилось от злобы, тянется к рукоятке меча, а Джейкерис, вмиг утративший былое хладнокровие, не смеет останавливать брата, охотно следуя его примеру. И едва Сара, что, молениями Джейса, должна была бы помалкивать во имя новых богов и старых, дабы не быть замеченной, ведь для девицы подобное поведение непростительно в глазах благонравных дам и септ, делает шаг вперёд, желая вразумить враждующих принцев, белесая дымка морозного утра окутывает её тело и разум, а жизнь, — хрупкая и ничтожная — что бьётся под холодными пальцами, сжимающими её горло, вольной птицей взметает в небо, унося леди Старк в мир призрачной тьмы. И не видит Сара беспокойства и удивления, оставляющего отпечаток на лице усыпившего её сим нехитрым способом человека, столь бережно поднимающего её на руки, словно она — фарфоровая кукла, не иначе; не чувствует Сара трепетного касания к своей бледной щеке; не слышит она усталого вдоха, что, утопая во мраке, вторит тихому скрипу закрывающейся потайной двери, как и не слышит неспешной поступи шагов и едва уловимого шёпота, срывающегося с уст говорящего подобно молитве: — Ткацкий станок, зеленый моток, черный моток. Драконы из плоти ткут драконов из нитей… И Вестерос сгорит в пламени, если ты ошиблась, дорогая сестра…

***

Пряный аромат корений и трав, что шлейфом благовоний и заморских специй окутывает полумрак опочивальни, пробуждает Сару Старк ото сна — бездонного, как Божье Око, тревожного, как печальный вой волков в ночи, и безжизненного, как Стена, что отделяет Вестерос, утративший свой величавый золотой ореол Века Героев, от земель, где извечные хлад и мрак скрывают во тьме сказочных чудищ: грамкинов и снарков. Взор её подобен грозовому небу, проливающему ливневый дождь на бренную землю, губы сжаты в тонкую линию, черты чуть вытянутого, как и у всех Старков, лица сковала маска неверия и удивления. Северянка приподнимается на локтях, сбрасывает шерстяной плащ, что окутывал её грёзами в царстве забытья, лихорадочными движениями силится отыскать кинжал, что не так давно — как долго она проспала, одурманенная неизвестным зельем? Час призраков сейчас аль совы? Плотные занавеси скрывают клочок неба, на котором, быть может, и вовсе играют блики предрассветных огней — закрепила она на бедре, покидая Красный Замок неизведанной тропой лабиринта. Убранство опочивальни, утопающей во мраке, что не в силах рассеять тусклый амарантовый огонёк сальной свечи, стоящей у её ложа, разглядеть она не в силах: тени утаивают сундуки, олени, боевые кони и соколы на гобеленах превращаются в ужасных шестипалых чудовищ с окровавленными пастями, а карминовые блики пламени кровавыми пятнами окрашивают каменный пол, устланный дорогими коврами. Тихий смешок, что эхом разносится под сводами замковых покоев, волнительной дрожью окутывает тело Сары. Страх сковывает тело подобно ледяным доспехам, в которые долгими зимами невольно облачается столь далёкий Винтерфелл, воспоминания о котором горечью тоски проникают в сердце. Она оборачивается, судорожно сжимая плащ, что мгновением ранее отбросила в сторону, — призрачная иллюзорность мнимой защиты девушки, лишённой не только оружия, но и всякого шанса на побег, забавляет похитителя, чья ехидная улыбка, скрываемая доселе капюшоном, расцветает на устах, когда принц, в жилах которого течёт кровь Древней Валирии, сбрасывает покров таинственности, в хитром прищуре изучая её взором единственного глаза цвета утренней зари. — Полагаю, в этот раз я могу обойтись без книксенов и коленопреклонения пред драконьим владыкой? — облизывая пересохшие губы, хрипло спрашивает Сара. — Только если в уединённом алькове, леди Старк. Боюсь, в покоях своей сестры не могу вам позволить подобных вольностей, — усмехается Эймонд, беспечно играя кинжалом, — кинжалом, чтоб этого высокомерного принца Иные побрали, из валирийской стали — обсидиановая рукоятка которого исчерчена древними письменами на языке владык, пришедших в Вестерос из-за моря. — Слухи о вашем благочестии явно преувеличены, принц Эймонд, — сухо замечает Сара, силясь разобрать начертания слов, что застыли в вечности на слоновой кости и стали клинка. — Слухи о вашем сумасбродстве явно преуменьшены, леди Старк, — парирует Эймонд, протягивая северянке, интерес коей заметил бы и слепец, кинжал, что был изготовлен умелыми заклинателями и пиромантами ещё до Рока Валирии. Сара принимает из рук принца клинок, устремляет на него взор, хмурится подобно ребёнку, которому не дозволяют невинную шалость. Глаза её серые и холодные, как сам Север, раскалённый добела металл радужек посеребрённою каймой обрамляет чернильную густоту зрачков, на дне которых — заледенелое пламя, испуг… и пытливая увлечённость. — Полагаю, хотели бы убить, давно бы убили… — бормочет Сара, проводя пальчиками по изысканным начертаниям букв. Глубина познания завораживает, очаровывает её, с уст срывается едва уловимый шёпот, что подобен летнему ветерку. Эймонд терпеливо ждёт, с беспокойством поглядывая на дверь, будто вот-вот в покои Хелейны, что вынуждена эту ночь проводить в объятьях недостойного и тени её супруга, ворвутся рыцари матушки или воины Рейниры. Однако Сара, продираясь сквозь тернии витиеватых метафор предсказания Эйгона Завоевателя, узревшего в вещем сне скорбный час погибели всего сущего, более не помышляет ни об ожидающем её слов: обличительных речей, насмешек, проклятий Эймонде, ни о Джейкерисе и Люцерисе, которым, настанет лишь час соловья, придётся держать ответ за проступок, в коем и повинны-то они не были, ни о тех деликатных обстоятельствах, в которых их могут застать в стенах Красного Замка. — Чудесная сказка, принц Эймонд, — нарушает гнетущую тишину ночи Сара, поднимаясь с ложа. Подходит к собеседнику, с неподдельным интересом скользит взглядом по повязке, что скрывает изувеченный глаз, ставший платой за право называться наездником древней и грозной Вхагар, замечает, как недовольно драконий владыка поджимает тонкие губы, а огненная вспышка гнева и недовольства пеплом оседает в единственном фиалковом глазу, индиговый пурпур которого во тьме подобен мистичной луне на небосводе. — Обещанный принц, рождённый от крови дракона и волчицы, благоухающие бутоны синих роз, тьма и холод, что придут с Севера, дабы уничтожить весь мир, и тот, кто сплотит Семь Королевств в борьбе… — задумчиво произносит Сара, оправляя ворот парчового дублета Эймонда. — Даже не спросите, откуда у меня кинжал, передаваемый со времён Эйгона наследникам? — холодно интересуется принц. — Даже не спросите, почему я столь благодушно отношусь к своему похитителю, по-видимому, решившему сыграть роль моей няньки: уложить непоседливого ребёнка спать, рассказав ему страшную сказку? — язвительно вопрошает Сара. — Я спас вашу честь, несносная девчонка, — склоняясь над её лицом, Эймонд до боли сжимает запястье северянки. Благородные черты лица искажает негодование и злоба, и лишь мягкий, как переливчатая трель певчей пташки, голос спасает Сару от столь прославленного в веках безумства, что властвует над каждым Таргариеном. — Ткацкий станок, зеленый моток, черный моток. Драконы из плоти ткут драконов из нитей… Сара спешно оборачивается, невольно льнёт к Эймонду, который, кажется, сбит с толку откровенным испугом, что плещется подобно водам Божьего Ока в гранитно-серых очах северянки. Сжимает её плечо, обращая взгляд на сестру, что в предрассветный час — бледная и печальная — походит на призрака. Хелейна слабо улыбается, подходит ближе. Берёт руку Сары в свою, обжигая трепетом нежных касаний её хладную кожу. Шёпот её тяжестью свинца и латуни сковывает сердце леди Старк, россыпью жемчуга украшая её ресницы: — Вы тоже это видите… Пламя и кровь… Мрак и зимнюю стужу… Зелёных драконов и чёрных драконов… Сара шумно выдыхает, с невысказанной мольбой устремляя затуманенный взор на Эймонда, но принц, будто видя потаённые лабиринты души её, сдавливает плечо Сары, обращая на неё проницательный взгляд: — Эйгон смотрел на воды залива с Драконьего Камня и видел за ними богатые земли. Но к завоеванию его побудили не только амбиции. Он видел сон. Очень немногие Таргариены со времен Древней Валирии были сновидцами, подобно той, что уберегла наш дом от Рока. Как Дейнис предвидела конец Валирии, так и Эйгон предвидел конец мира людей, — повествует Эймонд о том, что в ночи терзает Сару кошмарными видениями, в коих мертвецы с холодными белыми руками убивают Старка, имя коего она силится вспомнить каждое утро, но не может; Старка, что восстаёт драконом из пепла; Старка, в жилах которого течёт кровь Таргариена. Пред её очами вновь предстаёт Винтерфелл — разорённый, в огне; карлик с разноцветными глазами; падший воин в чёрных доспехах с валирийским мечом на Железном Троне; ворон, клюющий мёртвую плоть, и выброшенная на берег морская звезда, сияющая перламутром. Чудится ей голос благочестивого септона, пред которым стоят дева из рода Хайтауэр и король, оплакивающий свою любовь и своего сына; красный дракон и зелёный дракон, что несут погибель. Тысячи мгновений разбиваются оземь осколками битого стекла, и Сара тихо молвит: — Я слышу песнь льда и пламени каждую ночь, терзаюсь сомнениями и догадками, но едва ли я в силах что-то изменить… — Аккордами безысходной печали, страха пред силой, над которой она не властна, пред прошлым и будущим, что скрывала она ото всех, звучат её слова. Хелейна задумчиво качает головой, бесцветным голосом произнося: — Единственное, что может уничтожить дом дракона, — это сам дом дракона. Но не эти слова заставляют Сару, чьи тайны рассыпаются жемчужными бусинами порванного ожерелья, вздрогнуть. Эймонд, стоящий всё это время позади неё, нависает над северянкой подобно великой Стене, чарующей и пугающей своим величием. Желает сорвать с уст Сары признание, что выжгла она в своём сердце клеймом, заточая искренность того чувства, что породило её на свет, в темницу своих воспоминаний, что полнится пророческими снами, ужасную истину которых она не смела открыть ни Рейнире, ни Деймону, ни мальчикам, ни семье. — Ваш валирийский оставляет желать лучшего, — властно произносит Эймонд. — Или же вы просто ужасная лгунья. «Обещанный принц, рождённый от крови зелёного дракона и белой волчицы» — вот точный перевод пророчества, миледи, — усмехается Эймонд. — Принц или принцесса, — блаженно, словно дитя, улыбаясь, молвит Хелейна. — Вы ведь не сновидец, так откуда вам знать?.. — поникшим голосом вопрошает Сара, желая вырваться из плена халцедоновых очей, на дне которых плещется отнюдь не жалость или презрение… Восхищение, симпатия, принятие, почтительное одобрение?.. — Драконы любят слушать пение пташек, — пожимает плечами Эймонд, касаясь своими ладонями её мертвенно-бледных щёк. Сара вздрагивает — жар, разливающийся гранатовой амброзией по венам, вынуждает её стыдливо потупить взгляд, уповая на то, что Таргариен не заметит багряного румянца, окрасившего её кожу. — Скажите это… — яду гадюки просьба, нет, скорее приказ его подобен. Приказ, что несколькими днями ранее сорвался с уст Деймона. Приказ, стоивший Веймонду Велариону не только Дрифтмарка, но и головы, пусть язык и остался при нём. — Моё истинное имя — Сара Сноу, — на выдохе произносит северянка, с поразительным упорством избегая пламенного взора Эймонда. — Ваша мать — сестра-близнец и любовница вашего лорда-отца, ведь так? — с потусторонним флегматизмом в голосе вопрошает Эймонд, забирая из рук вновь появившейся, подобно тени во мраке, Хелейны, два золотых кубка, наполненных сладостным дорнийским вином. Сара кивает, осушает свою чашу и будто нехотя бросает: — Не прошло и седьмицы со дня моего рождения, как законная жена отца разродилась мёртвым мальчиком. Она скончалась в муках, и даже маковое молоко не облегчило её страданий. А отец, наказав молчать стражам и повитухам, во всеуслышание объявил, что ребёнок выжил. Я отняла у своего единокровного брата имя и… — Что есть династия, как не золотое переплетение гордыни и вины, леди Старк? — перебивает северянку Эймонд, зарываясь пальцами в её густые каштановые волосы. — Таргариены сотни лет выдавали замуж племянниц за их дядюшек, — усмехается он, — а сестёр за братьев, желая сохранить чистоту крови. В вас течёт кровь Первых людей, кровь тех, кто способен узреть прошлое, настоящее и будущее глазами волков и деревьев. — Ваша матушка ужаснулась бы, доведись ей узнать о ваших намерениях, принц Эймонд, — удивлённо молвит Сара. — Моя любовь к ней не умаляет правдивой жестокости моих суждений: презрение к традициям дома Таргариен, страх пред наследием драконьих владык, пред силой, что пламенем разливается по телу, когда древний могучий ящер подчиняется тебе, неверие в зов предков, что эхом веков полнит наши дни и ночи видениями, никогда не позволит Алисенте Хайтауэр узреть тень, что нависает над Железным Троном и Вестеросом. Тень, рассеять которую призвано дитя пророчества. Наше дитя, леди Старк, — прижимаясь своим лбом к её, тихо шепчет Эймонд, завораживая Сару той безумной увлечённостью и убеждённой верой в заветы Эйгона Завоевателя, что со скорбным плачем колоколов по почившему королю заставит зелёного дракона и белую волчицу клятвами на языке Древней Валирии отречься от борьбы в грядущей войне враждующих ветвей правящей династии во имя первого луча рассвета, что ознаменуется песнью льда и пламени.